Малькольм Лаури - У подножия вулкана
А потом мысли его вдруг вернулись назад, к Ивонне. Действителыю ли он забыл ее, как знать. Он снова окинул взглядом мастерскую. Ах, сколько их было, этих мастерских, кушеток, книг, видевших рождение их любви, их супружества, их совместной жизни, и, несмотря на бесчисленные злоключения, на непрерывное мученичество — несмотря даже на известную примесь фальши в чувствах Ивонны с первого же дня, на узы, приковывавшие ее к прошлому, к англо-шотландским предкам, к заброшенным древним замкам в Сатерленде, где бродят, завывая, унылые призраки, к бесплотным теням старых дядюшек, уписывающих сдобное печенье в шесть утра, — жизнь их все-таки была счастливой. Но как недолго длилось это. Скоро, слишком скоро, переполнилась чаша счастья, и такой чудесной, такой несказанной, до ужаса прекрасной казалась эта жизнь, что они страшились ее лишиться, но в конце концов не могли и вынести словно в ней самой таилось прорицание скорого разрыва, прорицание, которое осуществилось наперед и вновь толкнуло его к трактирной стойке. Как же теперь начать все сначала, словно не было ни кафе «Шагрин», ни «Маяка»? Как сделать это без них? Можно ли одновременно сохранить верность Ивонне и «Маяку»?.. Проклятие, о путеводный огонь, сияющий над миром, как это сделать, где взять ту слепую веру, которая нужна, чтобы возвратиться назад, пробиться назад сквозь сонм чудовищных кошмаров, от которых он пробуждался пять тысяч раз, и одно пробуждение было ужасней другого, теперь, отсюда, куда бессильна проникнуть даже любовь, где мужество можно обрести, лишь сжигая себя в пламени? На стеле застыли пьяницы, вечно низвергаясь в ад. А один несчастный идол, казалось, плакал...
— Ай-яй-яй-яй, — говорил мсье Ляруэль, совсем как тот щуплый почтальон, шагая, поднимаясь с топотом по лестнице; он нес коктейли, презренное пойло. Консул тайком совершил странный поступок: вытащил из кармана открытку Ивонны, полученную лишь недавно, и сунул ее Жаку под подушку. Ивонна вошла в мастерскую через балконную дверь. — Скажи, Ивонна, а где же Хью?.. Виноват, я долгонько провозился. Хотите, пойдем наверх? — спрашивал Жак.
Все размышления консула продолжались никак не более семи минут. Но казалось, Ляруэль отсутствовал гораздо дольше. Консул шел за ними, шел за напитками вверх по винтовой лестнице, видя, что, кроме шейкера и бокалов, на подносе стоит тарелка с бутербродами и холодным мясом. Быть может, Жак, этот самоуверенный обольститель, все-таки испугался, потерял голову, оттого и удрал вниз. А изысканное угощение было лишь предлогом для бегства, и вполне может статься, что он, бедняга, действительно любит Ивонну...— А, черт, — сказал консул, добравшись до башни, где почти в тот же миг очутился Хью, который залез туда по стремянке. — Если бы сон черного мага в пещере видений, хоть
у него и дрожит рука — эта подробность мне особенно по душе, — уже тронутая распадом, воистину знаменовал конец этого сволочного мира... Жак, напрасно ты беспокоился...
Он взял у Хью бинокль, поставил свой бокал на зубец между каменными шарами и стал смотреть вдаль. Странное дело, он не выпил ни глотка. И спокойствие таинственным образом его не покинуло. Казалось, они стоят высоко, над огромным полем для гольфа. Какой великолепный путь проделал бы мяч до вон той лужайки около деревьев за ущельем, этим естественным препятствием, которое сотни за полторы ярдов отсюда можно бы пройти ловким ударом, послав мяч повыше... Бац. Путь на Голгофу. В небе орел реял по ветру. Только люди, совершенно лишенные воображения, могли устроить поле для гольфа так высоко, вдали от ущелья. Гольф= gouffre[137] =глубь. Прометей подавал бы упавшие мячи. А по ту сторону какие можно бы разметить причудливые дорожки, простирающиеся через пустынные железнодорожные колеи, под гудящими телеграфными столбами, по сверкающей, безумной, неровной земле, за те холмы, через просторы, привольные, как юность, как сама жизнь, вперед, через равнины, далеко за Томалин, сквозь лесную чащу, прямо к «Маяку», где девятнадцатая впадина... «Обстоятельства переменились».
— Нет, Хью, — сказал он, подкручивая бинокль, но глаза при этом смотрели в сторону, — Жак имел в виду кинофильм на сюжет «Аластора», который он отснял в ванне еще до своей поездки в Голливуд, сделал все возможное, а потом, вероятно, подклеил туда куски других лент, руины из старых видовых фильмов, джунгли из «In dunkelste Afrika»[138], лебедя из концовки какой-то давнишней картины с участием Коринны Гриф фит и Сары Бернар, тут без нее, кажется, не обошлось, а сам поэт все время стоит на берегу под звуки оркестра, который наяривает вовсю «Весну священную». Ах да, я совсем забыл сказать, там еще туман подпущен.
Все рассмеялись и вздохнули с облегчением.
— Но сначала, как говорил один мой знакомый немец-режиссер, вы мысленно «взирайт» на свой будущий фильм, — рассказывал Жак, стоявший у него за спиной, подле ангелов. — И потом тоже, но тут разговор особый... Ну а туман — этого добра сколько угодно в любой студии.
— А в Голливуде вы не снимали фильмов? — спросил Хью, который секунду назад готов был ввязаться в политический спор с мсье Ляруэлем.
— Снимал... только глаза бы мои на них не смотрели.
Но, черт побери, что же он, консул, подумал консул, все высматривает в бинокль на тех равнинах, за холмами? Не собственный ли призрак, если вспомнить, что когда-то он любил гольф, эту нелепую, веселую, здоровую забаву, любил, например, преодолевать давнишней картины с участием Коринны Гриф фит и Сары Бернар, тут без нее, кажется, не обошлось, а сам поэт все время стоит на берегу под звуки оркестра, который наяривает вовсю «Весну священную». Ах да, я совсем забыл сказать, там еще туман подпущен.
Все рассмеялись и вздохнули с облегчением.
— Но сначала, как говорил один мой знакомый немец-режиссер, вы мысленно «взирайт» на свой будущий фильм, — рассказывал Жак, стоявший у него за спиной, подле ангелов. — И потом тоже, но тут разговор особый... Ну а туман — этого добра сколько угодно в любой студии.
— А в Голливуде вы не снимали фильмов? — спросил Хью, который секунду назад готов был ввязаться в политический спор с мсье Ляруэлем.
— Снимал... только глаза бы мои на них не смотрели.
Но, черт побери, что же он, консул, подумал консул, все высматривает в бинокль на тех равнинах, за холмами? Не собственный ли призрак, если вспомнить, что когда-то он любил гольф, эту нелепую, веселую, здоровую забаву, любил, например, преодолевать глубокие впадины и переваливать через высокие, пустынные дюны, да, ведь когда-то мы же играли с ним, с Жаком? Подняться и увидеть с высоты океан, дымы на горизонте, а потом, спустившись вниз, смотреть, как блестит чешуя пойманной рыбы. Озон!.. Теперь уже консул не мог играть в гольф: сделал за последние годы несколько попыток, которые окончились плачевно... Мне бы по меньшей мере уподобиться Донну, воспевать поля для гольфа. Стать поэтом нетронутых лугов... Кто машет мне, когда я посылаю мяч вперед? Кто обошел меня на дальнем берегу? Кто счет сравнял и верх берет... Но выиграть еще могу. Консул опустил наконец бинокль и обернулся. До сих нор он не выпил ни глотка.
— «Аластор», «Аластор», — говорил Хью, подходя к нему. — Кто, когда, зачем и почему написал «Аластора»?
— Перси Биши Шелли. — Консул склонился над парапетом рядом с Хью. — Он тоже был из числа умников... Но что мне в Шелли нравится, так это история, как он просто-напросто предпочел утонуть — прихватил, разумеется, несколько книжек, — пошел ко дну и там остался навеки, но не захотел признать, что не умеет плавать.
— Джеффри, а не показать ли нам Хью, как здесь проводят фиесту, — услышал он вдруг рядом с собой голос Ивонны, — ведь сегодня ему уезжать? Особенно если удастся взглянуть на национальные танцы?
Стало быть, Ивонна решила сама их «вызволить» именно теперь, когда консулу хотелось остаться.
— Право, не знаю, — сказал он. — Разве в Томалине мы не увидим национальные танцы и все прочее? Хочешь поглядеть, Хью?
— Конечно. Обязательно. Я целиком полагаюсь на вас. — Хью неуклюже слез с парапета. — Ведь до отхода автобуса еще около часа, не так ли?
— Идемте же скорей, а Жак, надеюсь, простит нас, — говорила Ивонна почти с отчаянием.
— В таком случае я провожу вас до двери, честь по чести. — Жак превосходно владел собой, тон его был бесстрастен. —Пожалуй, еще рановато, по-настоящему fete[139] начнется попозже, но, если вы, Хьюз, еще не видели фрески Риверы, вам непременно следует на них взглянуть.
— Ты идешь, Джеффри? — Ивонна указывала глазами на лестницу. «Пойдем же», — молил ее взгляд.
— Право, фиеста меня не вдохновляет. Вы ступайте, встретимся на автобусной станции перед самым отъездом. Кстати, мне нужно поговорить с Жаком.
И вот уже все ушли вниз, консул был теперь на башне один. Но нет, он был не один. Ивонна оставила свой бокал на каменном зубце около ангелов, бедняга Жак пристроил свой меж зубцами, а Хью — поодаль, на парапете. Да еще шейкер был почти полон. И к своему коктейлю консул до сих пор не притронулся. Но даже сейчас он пить не стал. Просунув правую руку себе под пиджак, он пощупал мускулы на другой руке. Сила — кое-какая — у него есть, но где почерпнуть мужество? То прекрасное, сумасбродное мужество, каким обладал Шелли; но нет, им руководила гордость. А гордость повелевает стоять на своем, да, стоять на своем и лишить себя жизни, или же «спасаться», как он делал уже не раз в одиночестве, когда выпивал бутылок тридцать пива и лежал, уставясь в потолок. Но на сей раз дело обстоит иначе. А вдруг в данном случае мужество требует признать свое окончательное поражение, признать, что не умеешь плавать, признать, что действительно (и на миг ему показалось, будто это далеко не худший выход из положения) пора в лечебницу? Но нет, как ни верти, а речь идет не просто о «перемене обстановки». Ни ангелы, ни Ивонна, ни Хью тут ему помочь не в силах. А дьяволы, то уже вселились в него, и вокруг их немало; правда, сейчас они пока присмирели - наверное, у них тоже фиеста, — но все равно он у них в лапах; они взяли верх. Консул взглянул на солнце. Но в мире не было солнца: это солнце светило другим. И смотреть на него невозможно, как невозможно смотреть в глаза правде; и нет желания искать возврата к нему, а уж тем более греться в лучах этого светила, смотреть на него. «А смотреть мне все-таки придется». Как же так? Ведь он не только лгал себе, но и верил собственной лжи, отвечал ложью этим лживым, злокозненным людям, которые забыли даже о чести. И в его самообмане нет самой простой последовательности. Как же тогда могут быть последовательны его потуги быть честным?
