Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд

Августен спросил:

— А куда подевалось ваше ружье?

— Да я его не нашел… Хотя помню, оно висело на гвозде над кроватью. Но, когда мы вернулись к жизни, гвоздь был на месте, а ружья не было…

В этот момент показалась зайчиха с зайчонком.

— Знаете, — продолжал он, — ведь в прежние времена мы бы их не увидели, они бы прятались, или бы в них уже кто-то пальнул… Зайчиха тихонько сидела бы вдалеке, а потом на нее бы набросились, как оголодавшие псы. И напрасно она старалась бы увернуться, бедняжка. Ее схватили бы за лапы, потом за шкирку и, только б она повела головой, как — хрясь!

Он взмахнул рукой.

Показалось стадо овец с ягнятами. За ним шел мальчик. У ягнят были толстые негнущиеся ножки, которые словно вырезали из дерева плохо наточенным ножиком. На спинках у них красовались нежные милые завитки.

Но это было еще не все в тот день. Там, где склон резко уходит вниз, словно обрываясь над пустотой, на краю показался мул.

Вначале показалась голова, несколько мгновений виднелась только голова, затем стало ясно, что мул приближается.

Показались его ноги, спина, круп. Он будто покачивался на краю пустоты, потом двинулся дальше, словно его вели на веревке.

Вот мул показался целиком, он был не один. Позади него показалась шляпа, потом лицо с бородкой, потом коричневая одежда и гетры с медными пуговицами.

Августин захлопала в ладоши:

— Августен, это торговец платками!.. Это Матиас, торговец платками! Он тоже вернулся!

Она покраснела. Это был торговец платками (еще он продавал тесьму, ленты, зеркальца, шпильки), он продавал различные вещицы, чтобы девушки могли прихорошиться. Все это снова встало перед глазами…

Уже co всех сторон сбегались девушки. Девушки сразу же все проведали и разузнали (и было это, как прежде). Слух мгновенно пронесся по всей деревне, и они спешили навстречу Матиасу. Толстушка Мари с круглыми щечками и пышными формами, даже не потрудившись снять фартук, пустилась бежать со всех ног; малышка Люси — худая, темноволосая, бледная, прежде всегда унылая, но теперь от ее грусти и следа не осталось, — тоже бежала; еще Анжел, Маргерит, Роз, а еще — Сесиль, Розин; все они толкались возле подвешенных у седла корзин, им было любопытно, ведь недостаточно увидеть, хочется подержать все в руках, пощупать, и тогда Матиас:

— Осторожно, мадемуазель!..

И они:

— Сколько стоит?..

Одна держала красный платок с желтыми узорами, у другой в руках были кружева, у третьей — еще что-то, у четвертой — еще.

— Сколько стоит? — переспросил Матиас. — По-разному. Зависит от того, чего вы заслуживаете. Надо вначале мне на вас посмотреть… О, да мне кажется, мы знакомы!

— Конечно, знакомы! Мы всегда у вас покупали… Неужто не помните? В прежние времена… Когда все были бедными…

А Матиас:

— В прежние времена продавали за деньги, теперь деньги ни к чему…

Теперь он за деньги уже ничего не продавал.

— Хотите этот платок? Споете мне песню?

Так он и сказал толстушке Мари, сказал:

— Спой мне песню из прежней жизни, Мари, и будет тебе платок! Мари отвела взгляд в сторону, она была немного стыдлива; но ей так хотелось платок, что желание перевесило:

— А какую?

— Какую хочешь.

— Спеть «Утешь мое сердце!»?

И остальные девушки:

— О, да! Да, «Утешь мое сердце!» Она такая красивая!

И толстушка Мари спела и получила платок.

Люси понравилось зеркальце. Ей не пришлось петь, Матиас сказал:

— Я просто хочу, чтобы ты была рада!

Множество свертков разошлось без надобности открывать кошелек, надо было открыть лишь сердце. И вот подошли Августин с Августеном; Августин сразу же принялась копаться в корзинах; она отыскала коробочку: внутри лежало коралловое ожерелье с застежкой из серебра.

Она сразу закрыла коробочку, колье должно стоить очень дорого, но Августен все видел, он повернулся к Матиасу.

Матиас смеялся.

— Вы хотите узнать цену?.. И то правда, вы ведь только пришли… Что ж, для вас цена такова — любить друг друга еще сильнее…

И Августен ответил:

— О! Не знаю, смогу ли…

— Хотя бы попытайтесь…

Колье висело у него в руке:

— Обещаете?.. Раз… Два… Три… Продано!

Какая радость была во всем и какое спокойствие! По канавкам бежала вода, тихо разговаривая сама с собою, будто ученик повторяет урок. Тень рябин на дороге вся в маленьких просветах, как сито. Августин надела колье, толстушка Мари повязала на голову платок, у Люси в руках сияло зеркальце, у Анжел в свертке лежали сложенные ленты; вокруг белого терна дрожал синеватый воздух, в котором порхали бабочки.

На колокольне пробило одиннадцать. Час, когда мужчины возвращаются с полей; вон они уже показались в голубых и розовых рубахах, идущие по склонам со всех сторон.

Все было как прежде, когда колокол бил одиннадцать, но прежде они шли медленно, утомленные, обессиленные, словно помимо воли, — теперь же радость сквозила во всем, они возвращались с легкостью, их вело счастье.

Легкость была во всем теле, легкость была на сердце, они шли и им было легко, вот подошли совсем близко, принялись смеяться, потому что теперь они смеялись как будто заранее.

Легкость внутри позволяла радоваться, они кричали:

— Эй, Матиас! А для нас у тебя что-нибудь найдется? Или ты продаешь только женщинам? Ах ты, плут! Но учти, платим-то мы!

И тут они поняли, что платить больше не надо.

Матиас, взяв мула под уздцы, шел им навстречу. Он показал пустой кошель.

Они, всплеснув руками:

— Тем лучше для нас! Но сами-то вы, небось, разоритесь!

И снова повсюду звучал смех.

В это время на одной из крыш находился Питом, снова взявшийся в этот день за ремесло кровельщика. Стоя на крыше, он поглаживал белую бороду:

— Эй, вы там, внизу! Я тоже не прошу денег! Ему-то вон хотя бы достаются улыбки, может, и мне кто-нибудь улыбнется?!

Он обращался к девушкам, которые пришли к Матиасу, и с высоты крыши Питом кричал им:

— Я починю крышу, чтобы у вас дома не пошел дождик! Неужели же вы столь неблагодарны?!

Они повернулись к нему и, видимо, все устроилось, теперь Питом говорил:

— Вот и ладно!

X

Была среди них и Терез Мен. Лицо у нее было желтым, как сливочное масло, голова маленькой; кричала она всегда одинаково и жесты ее были всегда одни и те же.

Казалось, она одна не заметила перемены — это была все та же Терез Мен, то же потрепанное платьишко, те же огромные, серые, бесформенные башмаки, напоминающие, скорее, булыжники, та же соломенная шляпа, поля которой словно погрызли мыши.

И занималась она все тем же. В прежней жизни она пасла коз, пасет их и в новой жизни. Язык, на котором говорят с козами, на людской не похож. Он подобен швырянию камней, когда животные убегают от вас чересчур далеко: раздается возглас, и животным протягивают руку, как будто в ней соль.

Она ходила к подножью скал, где трава не столь хороша и растет так, что коровам неудобно ее щипать. Она садилась на землю и принималась вязать чулок. Когда ей хотелось есть, она раскрывала маленькую кожаную суму, висевшую на ремешке у нее на шее; когда ей хотелось пить, она шла к ручью.

Все та же самая Терез, все то же Занятие, и все те же, немного безумные, животные.

Они ходят, носятся туда-сюда, словно куски снега, думаешь: «Сошла небольшая лавина». Словно падают снежные комья, и еще говоришь себе: «С чего это вдруг елка зашевелилась?»

Они резкие, угловатые, стадо похоже на ткань плохо натянутого навеса. Есть козы бурые, как кора дерева; серые, как скала; буро-черные, как земля в еловом лесу; есть белые, есть не белые; они то стоят, замерев, неподвижно, но вдруг…

— Тэ!.. Тэ!..

(Слышится еще, как стучит птица, заприметившая червяка, вот стук смолкает).

— Тэ!.. Тэ!..

(Опять шум, птица взлетает).

— Тэ!..

XI

Приблизительно в это время они постепенно перестали понимать свое счастье.