Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд
— Жан!
Он не остановился. Шел так, будто не слышит. Я закричал еще громче:
— Послушай, Жан! Я ведь не спал!
На этот раз он обернулся. В той прежней жизни все портило себялюбие.
— Ежели не спал, то, стало быть, притворялся!
Я не мог удержаться:
— Жан, тебе не стыдно?!
Я подошел еще ближе, меж нами было всего несколько шагов. Два брата стояли под луной. Он выставил вперед голову, словно нападающий бык.
— Ну-ка повтори!
— И повторю, потому что это правда…
Он ударил меня наотмашь, я едва не свалился на спину. Я набросился на него. Он упал. Я упал на него, двумя руками схватил за горло. Под луной были два брата. Я видел, что он раскрыл рот, воздух больше не попадал внутрь. Он двигал ртом, будто жевал, представьте, так привязанная к колу коза тянется к траве. Мне стало страшно… И в последний момент, к счастью для меня, я отскочил и что было сил бросился прочь, но с тех пор мы с братом не разговаривали. Потом он умер. И где он теперь? Скажите же, что мы были в то время за люди?..
Уже совсем стемнело. Пьер Шемен убрал трубку в карман. Адель Жену уложила малыша. Летучие мыши тоже устроились на ночлег, они устают быстро.
Те, что еще оставались, пожелали друг другу спокойной ночи.
Слышалось, как одна за другой закрываются двери. Больше не надо было поворачивать ключ в замке.
Помнят ли люди? В деревнях прежде бывало, повсюду темень, но освещены два-три окна, самих домов уж не видно, а окна вызывают мысли об упавших звездах.
Тогда говорили: «Кто-то болеет». Смотрели на зажженный свет, говорили: «Наверное, кто-то при смерти». Говорили: «Что-то стряслось». Говорили: «Корова телится». А иногда, когда по ночам гремела гроза, все окна зажигались, словно от молний, и люди одевались, были в опасности, и жизнь каждого из нас могла быть отнята в любой час, как и все, чем мы обладали.
Ночной сторож совершал обход с фонарем, и это был еще один огонек, он двигался.
Вдоль канав проходил ответственный за подачу воды, передвигая дощечки, служившие чем-то наподобие шлюзов, — еще один перемещающийся огонек.
В спокойные ночи следовало быть настороже.
В самые красивые, звездные ночи. В ночи под звездами и тогда, когда звезд не было вовсе. Все время, в любое время года, случиться могло всякое.
Люди жили в постоянном беспокойстве, без конца ворочались, лежа в постели, недомогали, им снились дурные сны. И все боялись будущего и сожалели о прошлом…
VIII
Питом в прежней жизни был кровельщиком. Однако, когда наступала зима, он менял профессию на другую. Тогда, раньше, в иной жизни.
Происходило это из-за обильных снегов, укрывавших крыши огромной белой периной. Но мудрый Питом не кручинился и, имея вторую профессию, просто менял ремесло, занявшись изготовлением ликера из корней горечавки, что не только приятен на вкус, но и целебен при всех болезнях.
Он откладывал в сторону топор и еловую дранку (служившую ему вместо черепицы) и, запустив пальцы в бороду, шел посмотреть, что там творится с чаном, где в теплой воде ферментировались корни, а потом зажигал для перегонки огонь.
Он преспокойно ждал, когда пройдет зима и снова настанет весна, когда со смотрящих на север крыш сойдет последний снег, а сам он сделает для следующей зимы новый запас кореньев.
Питом был маленьким старичком с голубыми глазами, раскрасневшимся лицом и белой бородкой. Он считал, что все следует очищать, ничего на земле не бывает без примесей.
Так было в прежние времена на земле. Была у него такая идея. И возникла она, когда он сидел возле аппарата и смотрел, как из огромного количества мутной жидкости капля за каплей медленно вытекает лишь литр или два.
Что значило очищать? Он видел, что пена не просачивалась, горечь тоже, и эта сморщенная пленка, образующаяся на поверхности жидкости в чане, тоже. Просачивалась лишь душа и душа души. Так что процесс заключался в том, чтобы вначале с помощью брожения отделить хорошее от плохого, а затем все хорошее сохранить.
Собрать все хорошее и выделить из него лучшее посредством последовательного отбора, — как и делал Питом, — маленький, спокойный старичок, сам заботившийся о хозяйстве, перешивавший одежду, вязавший себе носки.
Он ходил отыскивать корни на вершины гор, на простершиеся там пастбища, где среди объеденной травы издалека виднелись высокие желто-зеленые стебли с большими листьями. Его интересовало лишь то, что было спрятано, утаено.
Он заранее умел отличить растения с хорошими корнями от тех, которые ни на что не годились, не обращая на те никакого внимания, копая вокруг других; владельцу земли он платил, поэтому имел право копать там землю.
Ночью он спускался с полной сумой. Корни предстояло тщательно очистить, мелко нарезать и положить в теплую воду вымачиваться, и вот день за днем долгое время люди видели, как прилежно трудится Питом, положив на колени женский фартук и сидя над квадратными плитками, на которые время от времени тихо падала шелуха.
И, хотя прежнее ремесло было возвращено Питому в новой жизни, оно несколько изменилось.
— Прежде у нас был здравый разум, — говорил он, — но здравым он был только наполовину. Мы различали лишь образы, но не видели заключавшегося в них смысла.
Он продолжал:
— Мы очищали вещи, но не самих себя.
Он продолжал:
Потом настал наш черед. Мы тоже были разделены на части, мы тоже подверглись брожению, мы тоже — плоть наша — подверглись распаду, дабы возродиться. Теперь осталась сама суть, эссенция, из которой все портившее вкус изъято.
И на раскрасневшемся лице играла улыбка, борода его была, словно нежный мех ягненка.
Маленькие глаза смотрели пристально, они были того же оттенка, что появляется на небе после сильного снегопада, в семьдесят лет у него были целы все зубы.
И, поскольку вокруг стояли слушавшие его люди, он сказал:
— Я больше ничего не дистиллирую. Великий Дистиллятор уже совершил все, что требовалось.
Такова была его манера изъясняться, его перегонный аппарат по-прежнему функционировал, он хотел лишь подчеркнуть, что теперь работа не стоила особых усилий.
Все, что налили в чан, сочилось наружу.
IX
Над всей стороной сияло солнце. Сторона эта красива, прекрасна. Здесь есть все, что нужно для жизни. Внизу раскинулись виноградники, выше растут плодовые деревья, дальше стоят сосновые леса, а над ними — на том самом ярусе, где располагается деревня — растет трава, рожь, пшеница, гречиха.
Перед взорами деревенских жителей простиралась вся долина [20], и была это земля новая, хотя в то же самое время оставалась она прежней. В глубине текла все та же прекрасная река с белыми, словно молоко, водами. А внизу перед собой вы видели парящего ястреба, он все шире чертил круги, а потом срывался камнем.
Ястреб представлял собой хоть какой-то ориентир в великой пустоте меж гор в три тысячи метров, там словно вырыли гигантскую канаву или невероятных размеров резервуар немыслимого фонтана, где вместо воды — воздух; таковы были очертания местности вокруг долины, живописно залитой солнцем, синеватой издалека, серо-зеленой, если вы подходили ближе, — зеленой от травы и серой от скал, — а потом, выше, на противоположном склоне, все было розовым от снега.
Августен и Августин, сидя рядом, держались за руки. Рука Августин была на коленях у Августена, рука Августена была на коленях у Августин.
Они смотрели, как застыл в воздухе ястреб.
Взлетели голуби, чтобы тоже пролететь над долиной, за ними было не уследить; направляясь к противоположному краю, они таяли в воздухе, словно куски сахара в воде.
Слышалось пение птиц, на кустах повсюду сидели зяблики и дрозды, мелькали возле изгородей куропатки. Вот шел мимо Бонвен:
— Раньше нам нравилось разрушать. Теперь мы испытываем удовольствие, видя, что ничто не разрушить.
