Бут Таркингтон - Великолепные Эмберсоны
— Я догадывался об этом, — продолжил Эмберсон. — В качестве специалиста по процветанию я гроша ломаного не стою, но мне нет равных, как только дело доходит до предсказаний беды. — Он не переставал упрекать себя за то, что не уследил, что отец так и не оформил дом на имя Изабель. — А Сидни с Амелией, вот уж свиньи-то! — добавил он, потому что это стало его любимой мозолью. — Ничем помочь не хотят. Даже жалко, что я дал им возможность вежливо откланяться. Письмо Амелии было наполовину по-итальянски, будто она позабыла, как сказать "нет" по-английски. Надо пожить на свете, прежде чем поймешь, что за люди тебя окружают! Дела и так были плохи, даже до того как они забрали свою треть, и эта треть оказалась единственным нормальным куском в сгнившем яблоке. Я не стал им писать о возмещении, и, юный Джордж, это по меньшей мере оградит тебя от волнений. Не теряй на них времени — не пиши, на эту парочку не стоит полагаться.
— Я и не собирался, — спокойно сказал Джордж. — Я ни на что не рассчитывал.
— Ну, мы даже не почувствуем, что всё безнадежно. — Эмберсон засмеялся, но вышло у него не очень весело. — Мы выживем, Джорджи, ты-то точно выживешь. Что касается меня, то я уже староват, к тому же слишком привык привлекать чужие ресурсы в войне с этой жизнью: мне будет достаточно просто не умереть с голоду, а это возможно, если поступлю на дипслужбу с окладом в тысячу восемьсот долларов в год. Меня, как бывшего конгрессмена, возьмут. Я уже слышал, что дело в Вашингтоне продвинулось. Вот ведь будет жизнь под пальмами с охлажденными напитками да чернокожими официантами, ну, это почти как дома, а как обоснуюсь, буду и тебе по полсотни высылать. Чем богаты! Конечно, твоего образования для хорошей работы маловато, но ты еще молод, а в крови у тебя выносливость предков. Природа себя проявит, не пропадешь. Никогда не прощу себе потери особняка: он стал бы тебе хорошим подспорьем. Но кое-какие деньжата у тебя есть, к тому же начнешь получать небольшое жалование, да и тетя Фанни, конечно, тебя не бросит, сможешь одолжить у нее, если прижмет, а там и я кое-что тебе подбрасывать стану.
"Кое-какие деньжата" Джорджа были шестьюстами долларами от продажи маминой мебели, а "небольшое жалование" в восемь долларов в неделю он должен был получать от старого Фрэнка Бронсона, принявшего его в контору как секретаря и юриста-практиканта. Старина Фрэнк с радостью предложил бы внуку Майора больше, но после смерти лучших своих клиентов и опыта с автомобильными электролампами не был уверен, что сможет оплачивать услуги наемного работника одновременно с собственными небольшими счетами за жилье. Джордж высокомерно согласился на место, тем самым сбросив груз с плеч дяди.
А вот у Эмберсона в карманах гулял ветер, хотя он и получил назначение за границу. Чтобы занять пост, ему пришлось одолжить две сотни из шестисот долларов племянника.
— Сам себя за это ненавижу, — сказал он. — Но лучше мне поехать и получать хотя бы какие-то деньги. Конечно, Юджин мне не отказал бы — да он и порывался помочь, но я почувствовал, что в данных обстоятельствах…
— Ни за что! — воскликнул покрасневший Джордж. — Даже вообразить не могу, что кто-то из нашей семьи… — Он сделал паузу, но решил, что необязательно объяснять, что "кому-то из семьи" не стоит принимать милостей от человека, которого "кто-то из семьи" не пустил в дом. — Я бы хотел, чтобы ты взял у меня побольше.
Эмберсон отказался:
— Вот что я тебе скажу, юный Джордж, в тебе нет жадности, этим ты весь в Эмберсонов — и мне это по нраву!
Он еще раз похвалил племянника в день своего отъезда в Вашингтон. Он не собирался возвращаться, намереваясь отправиться в дальние края прямо из столицы. Джордж проводил его на вокзал, и их прощание несколько затянулось, потому что поезд опаздывал.
— Возможно, мы больше не увидимся, Джорджи, — хрипловато сказал Эмберсон, по-дружески положив руку на плечо молодого человека. — Не исключено, что с этой минуты мы будем только переписываться, пока тебе как ближайшему родственнику не пришлют старый чемодан да какую-нибудь запыленную безделушку с каминной полки консульства. Так странно прощаться с тобой вот так: кто бы мог еще несколько лет назад представить подобное, но вот мы здесь, два элегантных джентльмена, потерпевших крах. Мы даже не знаем, что ждет нас завтра, не так ли? Как-то раз я стоял здесь же и прощался с милой девушкой, правда, то было до постройки нового вокзала и мы звали это место "станцией". Она приезжала к твоей маме, еще до замужества Изабель, и я сходил по ней с ума, а она позволяла мне это. Тогда мы решили, что не сможем жить друг без друга и обязательно поженимся. Но она ехала за границу с отцом, и, прощаясь, мы знали, что не увидимся по меньшей мере год. Я думал, что не переживу такого, а она стояла здесь и плакала. А сейчас я даже не знаю, где она и вообще жива ли, и вспоминаю об этом, лишь когда жду на вокзале поезда. Если и она думает обо мне, то, вероятно, воображает, что я до сих пор танцую в бальной зале Эмберсон-Хауса, и, наверное, полагает, что наш особняк до сих пор лучший в городе. Жизнь и деньги подобны шарикам ртути, разбежавшимся по растрескавшемуся полу. Они куда-то пропали, и мы сами не знаем куда — и какого черта мы с ними делали! Сейчас я кое в чем признаюсь — благо, времени смущаться у нас уже нет; так вот что я тебе скажу: я всегда любил тебя, Джорджи, но порой ты мне не нравился. Иногда я тебя не переваривал. До недавнего времени любить тебя было можно только по зову сердца — конечно, так говорить не очень "тактично", но иных причин не было! Мы жутко избаловали тебя в детстве, вырастив этаким принцем, но не тебе на это жаловаться! Жизнь тебя порядком попинала, а так как я по молодости был на тебя похож, то прекрасно понимаю, каково самонадеянному юнцу видеть, что он успел наломать дров. Бедняга! Тебя настигло сразу два удара — по сердцу и по карману, но ты перенес их довольно стойко, а раз уж к платформе подходит мой поезд, то уж прости, но я скажу, что мне частенько хотелось тебя придушить, но я всегда тебя любил, а сейчас ты даже нравишься мне! И напоследок: не исключено, что в городе остался человек, питающий к тебе подобные чувства: любит тебя, невзирая на то, что тебя хочется повесить. Попытайся… О, пора бежать. Вышлю деньги, как только мне заплатят. Прощай, да хранит тебя бог, Джорджи!
Он миновал ворота, весело помахал шляпой из-за железного ограждения и скрылся в спешащей толпе. Когда он исчез из вида, на племянника неожиданно обрушилась ядовитая боль одиночества, душевные силы покинули его. Казалось, вместе с дядей ушли последние обрывки знакомого мира — и теперь он навек обречен оставаться один.
Он шел по направлению к дому сквозь чужие улицы чужого города: всё кругом вдруг показалось незнакомым. За годы в университете он почти не видел города, а потом был долгий отъезд и трагическое возвращение. С тех пор он редко "выходил гулять", как любила жаловаться Фанни, предупреждая, что это плохо для здоровья, да и выезжал исключительно в закрытом экипаже. Поэтому он не ощущал грандиозности перемен.
Но теперь улицы гремели и грохотали, под всепроникающим слоем грязи чувствовалась невероятная энергия. Джордж шагал сквозь серую толпу бегущих куда-то прохожих и не встречал знакомых лиц. Большинство лиц даже принадлежали к доселе не виданному им в жизни типу, вроде и люди как люди, к каким он привык с детства, но в то же время было в них что-то нездешнее, заграничное. Он видел немецкие глаза с американскими морщинками в уголках, видел ирландские глаза и неаполитанские глаза, римские глаза, тосканские глаза, глаза из Ломбардии или Савойи, венгерские глаза, балканские глаза, скандинавские глаза — и все они смотрели по-американски. Он видел евреев, приехавших из Германии, евреев, прибывших из России или Польши, но они уже перестали быть немецкими, русскими и польскими евреями. Всех их, спешащих куда-то под свинцовыми небесами и новыми небоскребами, припорошило копотью; всех их, кажется, мучило нечто неизбежное, хотя то тут, то там смеялись груженные пакетами женщины, рассказывая подругам о приключениях в магазинах или о счастливом спасении из-под колес наводнившего улицы транспорта, да то и дело какая-нибудь девушка или веселая молодка находили время бросить кокетливый взгляд на Джорджа.
Он не обращал на них внимания и, покинув многолюдный тротуар, повернул на север, на Нэшнл-авеню, в район более спокойный, но с не менее замаранными сажей магазинчиками и старомодными домами. В этих домах когда-то обитали приятели Джорджа по детским играм, тут же жили старые друзья дедушки, на этой аллее он подрался сразу с двумя мальчишками и поколотил их, а вот здесь его удалось задразнить до припадка бешенства розовеньким девчушкам из воскресной школы. На том полуразвалившемся крыльце его и его шайку угощала пончиками и пряниками смеющаяся женщина, чуть дальше торчали ржавые обломки железной ограды, через которую он на спор прыгал на своем белом пони, а в обветшавшем доме за этим забором устраивались детские праздники, и когда он стал чуть постарше, он частенько танцевал там на званых вечерах, и влюбился в Мэри Шэрон, и поцеловал ее, силой зажав под лестницей в холле. Двустворчатая входная дверь, некогда блиставшая полированным орехом, была закрашена тусклой серой краской, но даже такой немаркий цвет не мог скрыть осевшую на ней отвратительную пыль. Прокопченная вывеска над входом гласила: "Гостиница для холостяков".
