Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд

Это было несправедливо, но, казалось, она покончила с прошлым. И еще эта семья Кленша, который прежде был человеком благоразумным и ласковым, жена его — честной, а дети — милыми и послушными, но внезапно характер Кленша переменился, и каждый раз, возвращаясь домой, он принимался несправедливо бранить и обвинять жену.

То суп был слишком горячим или холодным, то неприятно, по его словам, пахло на кухне, и из-за запаха он начинал кашлять, то дом был не прибран или же, если все было на месте, пенял жене, что та растрачивает попусту время, и всегда искал повод для ссоры. Увы! Впереди были побои.

Он начал ее избивать. Вначале жена ничего ему не отвечала. Мягкая и покорная от природы, она лишь удивлялась, что муж ее так переменился, но ведь известно, что мужчины могут быть переменчивы, и она ждала и терпела.

Но скверное настроение у Кленша не проходило, напротив, каждый день он становился все более требовательным и грубым.

— Ох, Жан, — сказала она однажды, не в силах уже сдерживаться, — как так случилось, что ты обо всем позабыл? Вспомни время, когда ты за мной ухаживал, ты не был таким жестоким, наоборот, ты говорил, что слова твои недостаточно нежные, я же все время отказывала, но когда ты пришел ночью ко мне под окошко и заплакал, я сжалилась… Теперь ты не желаешь меня знать…

Он ответил:

— Не лезь! Ты попусту тратишь время. Возьми-ка швабру да побыстрее, иначе...

Он замахнулся. Дети заплакали.

В доме творился ад. Было слышно, как маленький Лиги говорит отцу: «Папа, пожалуйста, папа, папа, не бей, на коленях ползет на кухню, но тот ничего не видит, не слышит лупит маленького Анри, колотит жену, и вся деревня знает об этом по доносящимся воплям, но вот налетает ветер и все уносит с собой. Только ветер потом стихает, и в тишине из сумрака доносится детский голосок, постепенно стихающий, превращающийся в заунывную жалобу, похожий на голос ветра, когда тот устремляется в какую-нибудь щель в стене.

*

Люд вышел в этот вечер на улицу, не зная ни зачем, ни куда пойдет, но на месте ему не сиделось. Жена спросила, скоро ли он вернется, он ответил: «Займись-ка ты своими делами!»

Она удивилась, раньше он был с нею ласков, но с недавних пор и в этом доме все поменялось.

Что же его терзало? Он сам не знал. На душе невыносимая тяжесть, от которой тянуло избавиться: он шел, куда глаза глядят, словно навьюченный зверь, в надежде сбросить ношу.

Небо затянуло еще вчера. Ветер сменил направление, но столь малой вещи было достаточно, чтобы все выглядело иначе. Там, где прежде сверкали красивые золотистые листья, были голые ветви. Уже не блестела объеденная на корню трава. Над гребнями нависало низкое небо. Вы вдруг ощущали невероятную тяжесть бытия. Вот, что ощущал Жан Люд. Перед глазами простирался итог всей работы, и Жан, продолжая идти, думал: «Как мог я так долго терпеть это нищенское существование?»

Если уж на то пошло, он никогда до сего дня не страдал. И мало найдется людей его счастливее. Он слыл в коммуне образцом любящего мужа.

Он был высокий, худой, у него была длинная, с выступающим кадыком шея, приветливый, ласковый взгляд. Весь он исполнен был доброй воли, как люди, принимающие жизнь такой, какая есть.

Однако он больше не принимал ее. Он сглотнул. Кадык задвигался. Во рту сухо, словно при болезни.

Он дошел до небольшого уступа, где дорога раздваивалась.

Из-за тумана деревни позади уже не было видно. На ней лежала поволока тумана, она скрывала от взора все за исключением колокольни. Там, внизу, перемещались потоки воздуха, и от них туманная поволока начинала двигаться, на поверхности возникало волнение, будто волны на озере, и вот от нее отделялся клок и двигался в вашу сторону.

Это походило на клубы дыма от трубки старика, курящего у стены. Один из дымных клочьев скользнул над Жаном, вот надвигался второй, они быстро множились.

Всем известно, как туман поднимается, во всяком случае, ему это было известно. И поскольку становилось все темнее и темнее, к остальному добавилось еще и чувство жуткого одиночества, он был отделен от других людей, сам по себе, наедине с собой этим вечером, на развилке дорог.

Одна продолжала подниматься, другая шла ровно, в стороне от откоса. Казалось, он еще мгновение колебался, затем ступил на ту, что шла ровно.

Он по-прежнему не знал, куда направляется. Ясно было лишь, что нужно идти, а когда он остановился, нужно было остановиться, теперь он двигался вновь, нужно было двигаться. И так он очутился в местечке Презим. В голове вертелись все те же мысли: «По четырнадцать часов работы летом, шесть часов отдыха, а хватает только на суп! На нас троих — всего одна комната! Это и есть справедливость? У других есть все, чего пожелают, у нас — ничего! Другим, когда понадобится обновка, достаточно лишь раскрыть кошелек. Мы же должны носить старье всю жизнь и даже после, в нем же нас и хоронят!

— Черт возьми! — он замахал кулаком.

Он остановился и, будто нарочно, оказался прямо перед полем, с верхней части по краю сбегала тропинка, словно шов, соединявший поле со склоном.

На поле не было ни единого дерева, ни куста, ни борозды — ничего, что могло бы служить ориентиром, за исключением трех-четырех больших остроконечных камней, разделявших пашню на более-менее равные прямоугольники.

Он смотрел на камни, не сводя глаз, но на самом деле взгляд был обращен внутрь. Его озарила идея: «Нужно лишь слегка передвинуть столбы, и мы перестанем быть бедными!»

Пять-шесть выигранных квадратных футов — не столь уж много, но послужит началом. Он задался целью перестать бедствовать, и неважно, какими средствами.

Мы были слишком глупы, пора показать всем, что мы поумнели. Он вновь огляделся по сторонам. Пошел в поле, обеими руками взялся за столб…

Прокричал ворон. Было слышно, как вдалеке скрипит ось телеги.

Когда он вернулся, уже стемнело. Жена варила суп. Он обнял ее.

Казалось, он стал прежним Жаном Людом. Вошла малышка пожелать родителям доброй ночи.

— Мари, подойди, — сказал он и посадил ее к себе на колени. — Мы любим папочку?

— О! Да!

На кухне было жарко. Хорошо закрыться в комнате, когда снаружи дует ветер и на дворе ночь. Мы сидим здесь, а наверху, в широкой трубе висят на прутьях колбасы и куски шпика, недавно забили свинью, и мы говорим: «Еда у нас есть!», «У меня есть дом, жена, дочка!», и на сердце тепло. На сердце спокойно, будто пташка в ненастье вернулась в гнездышко. Ничего больше не нужно.

Накрыли на стол, давно он не ел с таким аппетитом. Адель пошла уложить малышку.

Она вернулась, он позвал ее сесть рядом. Теперь и ей было жарко, она радовалась, глаза светились от счастья.

— Ну что, моя скромница, иди, я поцелую тебя в шейку, где тебе нравится. Ого, какая она у тебя красивая, и это — после двенадцати лет замужества! Иди же скорее сюда!

Ей надо было всего лишь чуть-чуть приблизиться. Настала тишина.

И вдруг:

— Послушай, а что бы ты сказала, если б мы вдруг разбогатели?

Она внезапно выпрямилась.

— Отвечай!

— Не понимаю, о чем ты.

— Как так? Чего ты не понимаешь? Я спрашиваю, обрадуешься ли ты, если мы станем богаты, такое ведь возможно?.. Ведь это будет, — он ударил кулаком по столу, — по справедливости!

Он продолжил:

— Мы уже давно бедствуем, пришла наша очередь!

И снова ей стало страшно.

*

В то время у многих женщин началась падучая.

Они шли по улице и вдруг останавливались. Падали навзничь, в уголках губ выступала пена, глаза закатывались.

Сложно было не заметить, что никогда столько бед не обрушивалось разом на жителей этой стороны. Но когда они принимались искать причины, меж ними наблюдался разлад. Одни утверждали, что это из-за воздуха; другие, что из-за воды в источниках; еще кто-то говорил, это из-за перемены погоды; а некоторые уверяли, что дело в эпидемии гриппа.

И только у Люка было собственное, отличное от других объяснение. Кстати говоря, оно и не менялось: