Халлдор Лакснесс - Милая фрекен и господский дом
Ожидая минуты, когда ему придется сесть на пароход, и глядя в окна, за которыми свирепствовал февральский шторм, он вдруг услышал, как распахнулась входная дверь и в дом ворвался ветер, со свистом заползая в каждую щель. Уж не принес ли кто-нибудь захватывающую новость, вызвавшую бурю в доме, подобную той, которая бушевала снаружи? Со всех сторон захлопали двери; слышалось, как торопливо взбирались и спускались по лестнице, о чем-то громко говорили, стараясь перекричать друг друга. Волнение все нарастало, и, наконец, все двери в доме оказались настежь открытыми, распахнулась и дверь в комнату, где сидел управляющий. На пороге появилась его жена. Вид у нее был растерянный. Она объявила:
— Приехала Раннвейг.
— Раннвейг приехала? — вскакивая со стула, воскликнул управляющий. — Вот счастье-то! Слава богу!
Никто не мог так искренне радоваться этой вести, как управляющий. Ведь мало ли какие опасности и неожиданности подстерегают человека в открытом море, да еще в такое суровое время года! Жена же не видела повода воздавать хвалу господу.
— Ты говоришь, слава богу?! Как это на тебя похоже! — вспыхнула она. — Ты, как всегда, думаешь только о себе! Тебя, конечно, не интересует честь дома. А ты знаешь, что ее возвращение — неслыханный позор для нашей семьи?
— Да, да, дорогая, гм… гм… что верно, то верно. Немножко все это странно. Но почему позор для нашей семьи?
— Что же это по-твоему? — оборвала его жена. — Что же тогда называется унижением, если не это? Разве ее не отправили на два года, обеспечив всем? Разве ее не устроили в благородной семье? Как ты думаешь, что об этом скажут?
— Верно, верно, дорогая, — поддакивал муж.
Он был так счастлив внезапным поворотом событий, что воспользовался моментом, когда жена побежала к сестре в дом пробста, тихонечко распаковал чемоданы и, благодаря судьбу, поставил их в чулан. Затем он отправился в дом к врачу, чтобы переждать бурю, которая, возможно, разразится в семье. Домой он вернулся поздним вечером. Жены еще не было, и он хотел поскорее улечься в постель. Но, вот беда, замешкался, развязывая шнурок, и тут в спальню вихрем ворвалась жена. У ее рта появились резкие складки, глаза горели. С ней всегда так бывает, когда что-либо случается, в чем, конечно, обвиняют его. К несчастью, она заметила, что он выпил. От ее взгляда не укрылось, как он беспомощно расшнуровывал ботинки, стараясь не показать свое состояние.
— Отправляйся в постель, Бьерн! — сурово и решительно сказала она.
— Дорогая, разве ты не видишь, что я пытаюсь снять башмаки? Я не виноват, что узел так туго стянут.
— Опять от тебя разит проклятой водкой? Поделом бы тебе оказаться сейчас в море!
Управляющий не нашелся, что ответить. Он мучился, развязывая шнурки.
Жена продолжала:
— Ты верен себе, эгоист этакий, я знаю, ты благодаришь бога за то, что остался на суше!
— Да, дорогая, остался на суше.
— Ты даже не спрашиваешь, что произошло в нашем доме, тебя не волнует вопрос о нашей семейной чести!
— Но, дорогая моя, я не смел, — ответил муж с самой любезной улыбкой, которая появлялась у него всегда после того, как он пропускал стаканчик. Эту улыбку жена иногда воспринимала как неприятную и непростительную иронию. — Да, теперь, дорогая, мне хочется задать тебе вопрос: что произошло, моя дорогая? Могу я спросить?
Жена стояла перед ним подбоченясь и глядела на него таким взглядом, будто он взбунтовался против святого духа. Отчеканивая каждое слово, она бросила ему в лицо:
— Моя сестра Раннвейг помолвлена!
Управляющий испугался. Но, придя в себя, он добродушно сказал:
— В этом-то я наверняка не виноват, Туридур, ты это хорошо знаешь. — И слезы закапали у него из глаз. Он пытался подняться с места и, с трудом удерживая равновесие, сделал следующее признание — Бог свидетель, я готов пересечь любой океан, тысячу раз рисковать жизнью при любой погоде во имя чести нашего дома… — И… повалился на супружеское ложе в башмаках, не развязав шнурков, с блаженной улыбкой на лице. Сегодня вечером жизнь казалась ему необычайно радостной.
Свадьба
Управляющему так и не удалось узнать подробности помолвки свояченицы. Не знал он, что было сказано на совете трех женщин в тот ненастный февральский день, когда фрекен Раннвейг прибыла домой. Совет длился до поздней ночи — на нем присутствовал сам пробст, — пока, наконец, его участники, совершенно истомленные, покинули реальный мир приличий, отходя в неведомый мир сновидений. Ходили слухи, за которые, впрочем, никто не мог поручиться, что этот совет напоминал суд испанской инквизиции. Одна из горничных якобы рассказала, что совет происходил в кабинете пробста при закрытых дверях.
В течение дня ничего особенного не произошло, если не считать, что голос жены управляющего по временам гремел, перекрывая все голоса. Она переходила в наступление. Затем все утихало и на некоторое время восстанавливался мир. Видно, господа не могли прийти ни к какому решению. Только к шести часам, во время одной из самых жестоких атак, вдруг послышался ней-то чужой голос. Вначале никто не мог его узнать. Разве можно узнать в этом отчаянном крике голос, в котором раньше звучало счастье и спокойствие? Может быть, незнакомая женщина вошла в дом? Может быть, это та сумасшедшая, которая рыдала в прошлом году на пристани?
— Нет, нет, нет, — возразила старая прислуга Элин, — меня никто не проведет, это голос нашей милой фрекен Раннвейг. Я-то помню, как она плакала в детстве! Хотя тогда ее плач не был такой горький. Бедняжка! — добавила старуха. — Благородное же у нее сердечко… Подумать, ведь она проделала весь этот путь по морю, да еще в такую погоду, чтобы горько плакать в доме своих родителей!
Понемногу плач утих, но еще долго раздавались всхлипывания — странные звуки, как бы идущие из самых недр земли, отдаваясь в каждой стене, в каждой балке, пока не утихли на крыше, откуда их унес ветер.
Совещание продолжалось еще шесть часов. И, наконец, в полночь было составлено краткое коммюнике, которое жена управляющего беспощадно швырнула в лицо мужу. Это официальное сообщение — единственный плод двенадцатичасового бурного совещания — гласило: моя сестра Раннвейг помолвлена.
Весть о помолвке Раннвейг как-то очень быстро разнеслась по поселку. Ее услышали от жен врача и бухгалтера, которых пригласили в господский дом на чашку кофе несколько дней спустя после возвращения Раннвейг.
— Скорее можно было ожидать моей смерти, чем такой неожиданной помолвки Раннвейг, — говорила фру Туридур.
— А кто же счастливец? — поинтересовались дамы.
На этот вопрос отвечал а не Раннвейг. Она сидела бледная, с покрасневшими глазами, не принимая участия в разговоре. Ни искры оживления не промелькнула в ее глазах при упоминании об избраннике. Куда девалась невинная радость августовских дней!
— Ну, это целая история, — отвечала фру Туридур, многозначительно улыбаясь. — По выражению лица своей сестры я вижу (она вовсе не глядела на сестру), что она хочет сохранить тайну. Но, дорогая Вейге, можно мне назвать только его имя, а?
— Что? — спросила с отсутствующим видом фрекен Раннвейг. Но тут же, спохватившись, добавила: — Можешь говорить все, что тебе угодно.
— Магистр Богелун, — сказала фру Туридур. — Это известный человек в Дании.
— Значит, вас можно поздравить? — осведомились гости и стали сердечно поздравлять Раннвейг.
— Этой весной он собирается защищать докторскую диссертацию при Копенгагенском университете, — добавила Туридур.
— Ну и новости ты нам сообщила, Туридур! — сказали женщины.
— Тотчас после защиты он решил приехать сюда, в Вик. Это большой друг Исландии, — добавила Туридур. — Он хочет справить свадьбу только здесь. Поэтому Раннвейг пришлось вернуться домой и взяться за подготовку приданого. Осталось ведь всего два месяца. Подумать только, какая спешка!
Гости еще раз поздравили Раннвейг, поцеловали ее нежнее, чем прежде.
— Как хорошо, когда счастье улыбается тем, кого любишь! — сказали они, расцеловав ее вновь. — Слава богу!
Но в самый разгар этих сердечных излияний проскользнула легкая тень недоверия. Вместо того чтобы сиять от радости, Раннвейг закрыла лицо руками и заплакала. Слезы струились между пальцами, и все ее тело содрогалось от рыданий.
Вслед за новостью о помолвке Раннвейг по поселку разнеслась другая весть: в нее сразу же поверили. Бледность фрекен Раннвейг, темные круги под глазами. Она-то по возвращении домой опять надела исландский костюм, обрисовывающий талию, и вскоре никто уже не сомневался, что фрекен Раннвейг беременна. Конечно, никому не пришло в голову укорять ее: ни женщинам, ни мужчинам— тем более что фрекен Раннвейг предстояло укрыться в тихой супружеской гавани. Правда, никто не станет отрицать, что ей не удалось сберечь невинность до положенного срока, как этого требовали строжайшие правила для женщин ее сословия.
