Николай Лысенко - Юность грозовая
Утром, едва солнце поднялось над садом, Озеровы были на ногах. По обычаю перед дорогой долго сидели молча. Первым встал Григорий Евсеевич. Он подошел к жене, обнял ее и тихо сказал:
— Береги, Лиза, себя и детей.
Перекинув за плечо отцовский дорожный мешок, Миша поспешил из комнаты — боялся расплакаться.
Во дворе Григорий Евсеевич снял фуражку, постоял немного, осмотрелся. Взгляд его почему-то остановился на перекосившейся двери сарая. «Петля проржавела, заменить бы нужно». Он хотел сказать об этом Мише, но тут же подумал: «Разве об этом сейчас говорят…»
— Ты уж, Лиза, не ходи на вокзал… Всю ночь па ногах, разболелись они, поди. Там ведь народа будет — не протолкнешься. Да и побыть-то вместе не придется. Помнишь, кума Федора провожали?..
Григорий Евсеевич надел фуражку и, поцеловав жену и маленькую Катю, молча зашагал к воротам.
— Гриша!
Тяжело переступая, вытянув руки вперед, Елизавета Степановна подошла к остановившемуся мужу, обхватила его за шею и заплакала громко, навзрыд.
Григорий Евсеевич погладил ее волосы, потом легонько отстранил и, обращаясь к Мише, сказал:
— Пошли, сынок, пора.
Мешок резал плечи, но Миша не подавал виду, старался шагать в ногу с отцом. Возле дома Холодовых повстречали Таню. Она несла на коромысле два ведра воды, согнувшись под их тяжестью. Ведра в такт шагов покачивались, вода плескалась через края и, падая в пыль, обдавала ноги девушки серыми капельками.
Поравнявшись с Озеровыми, Таня поздоровалась и, смутившись, опустила глаза.
— Про отца-то ее ничего не слышно? — спросил Григорий Евсеевич, кивнув на Таню.
Миша, сам не зная почему, вдруг покраснел и, запинаясь, ответил:
— Ни одного письма… Плохо ей у Холодовых.
— А ты откуда знаешь?
— Сам слышал, как они ее ругают.
— Вот люди… — Григорий Евсеевич нахмурился и покачал головой.
…Маленькая площадь перед вокзалом была запружена народом. В воздухе висел разноголосый гомон. Под старыми кленами у водонапорной башни, заглушая друг друга, до пота усердствовали двое гармонистов. Чуть поодаль здоровенный мужик в лихо сдвинутой на затылок фуражке с красным околышем, обнимая плачущую жену, басовито уговаривал:
— Не реви, Нюся, вернемся, поверь слову… Узнают они нас…
Шагая следом за отцом, Миша увидел колхозного сторожа деда Матвея. Он стучал костлявой рукой в грудь, выгибая при этом худую шею, и пьяным голосом кричал:
— Ноги, братцы, у меня никудышние, пошел бы с вами… показал бы… В четырнадцатом году в Галиции австрияка собственноручно полонил.
— Не убивайся, дед, мы тебе самого Гитлера за челку притянем, — пообещал степновский кузнец.
— Сделай, родной, одолжение, — просил дед Матвей, выпячивая грудь. — Я его, сукина сына, по справедливости буду судить, вот так…
Последних слов невозможно было расслышать, они потонули в дружном хохоте…
— Подожди меня здесь, — сказал отец Мише и затерялся в толпе.
Поставив к ногам вещевой мешок, Миша с любопытством начал рассматривать людей. Заметив пробежавшего неподалеку Василька, Миша хотел окликнуть его, но, вспомнив, что он тоже сегодня провожает в армию отца, передумал.
Подошел отец, достал кисет, начал закуривать.
— Скоро на погрузку пойдем… — Голос его был ровным, тихим, но чувствовалось, что внешнее спокойствие стоит ему больших усилий. — Мать у нас больная, трудно ей будет. Война надолго затянется, немца-то вон куда пропустили, в самую душу России… Они здорово, сволочи, подготовились к войне. По Европе маршем прошли… Немало, Миша, крови прольется, не последний эшелон провожают нынче из Степной. Крепких мужчин всех заберут в армию. Колхозу работы взахлест, а руки остались женские да ваши, ребячьи. Вы уж помогайте тут. За меня не беспокойтесь…
Григорий Евсеевич замолчал.
Миша с гордостью подумал: «Разговаривает со мной, как, бывало, вечерами с колхозным председателем — обо всем: про войну, про хозяйство. Вот уедет сейчас, а как мы будем жить одни?»
— Не успел я Кате починить ботинки, — продолжал отец. — Ты попроси Федькиного отца — сделает. В письмах не скупись, просторнее рассказывай, как тут у вас. Мне интересно будет знать обо всех делах… Жалей мать, хлебнула она в жизни горя, оттого и больная. Катюшку тоже не обижай, ты ведь старшой…
Не выдержал Миша, уткнулся в широкую отцовскую грудь, заплакал.
Григорий Евсеевич положил теплую ладонь на его жесткие волосы и, стараясь не выдать своего волнения, тихо проговорил:
— А плакать, сынок, ни к чему. Ты же мужчина! Нам, брат, держаться нужно покрепче. Слез тут и женских хватает, поэтому я и мать-то отговорил идти на вокзал.
Вытирая кулаком слезы, Миша ответил:
— Ладно, папа, я не буду…
Григорий Евсеевич хотел еще что-то сказать, но тут над площадью взметнулся высокий протяжный голос:
— Становись!!! Люди засуетились.
Миша не отставал от отца ни на шаг. Приладив за плечи мешок, он протиснулся в строй и стал рядом с Григорием Евсеевичем, Когда подтянутый худощавый командир, державший перед собою список мобилизованных, назвал фамилию отца, Миша вместе с ним сделал шаг вперед. В строю кто-то засмеялся. Миша смутился и, сутулясь под тяжестью мешка, попятился было назад, но отец взял его за руку и проговорил:
— Ничего, стой здесь.
После переклички мобилизованных строем повели к вагонам. Толпа провожающих качнулась, загудела, казалось, все, что говорили люди до этой минуты, было второстепенным, а теперь они спешили сказать самое важное.
— Васенька! Банку с вареньем не разбей, стеклянная ведь, — слышался пронзительный женский голос.
— Доедешь до места — напиши! — просила рыжеватого парня, высунувшего голову в узкое оконце теплушки, остроносая старушка.
— Кум! Никифор! Вы по-нашенски их… по-русски, под дыхло, — горланил подвыпивший мужчина, пересыпая речь крепкими словцами. — Я тут не задержусь, жди, следом прикачу.
Паровозный гудок заглушил голоса. Вагоны дрогнули и плавно покатились по рельсам.
Миша еще долго стоял и смотрел на косматую гриву дыма, оставленную поездом.
4
После проводов отца Миша никуда не отлучался из дома, только по утрам по-прежнему бегал слушать сводки с фронтов и, возвращаясь, отодвигал на карте красную нитку. Он починил дверь сарая, прибил оторванные от забора доски, потом отыскал на чердаке старую заржавевшую косу и принялся точить ее.
— Для чего она тебе потребовалась? — удивленно спросила мать. — Ей в субботу сто лет, отец собирался купить новую.
— Ничего, сойдет и такая, — сдержанно отозвался Миша, окуная брусок в чугун с водой. — Завтра скошу траву в саду.
— Ну и зачем она нужна?
— Отец всегда выкашивал, а то позарастет все…
— Как хочешь, — вздохнула мать, решив не отговаривать его от этой затеи. Она понимала: тоскует Миша, потому и не стал, как прежде, уходить на целый день с друзьями… А теперь вот, чтобы не сидеть без дела, придумал для себя занятие.
Утром, едва занялась заря, Миша оделся и отправился в сад.
Удивительная тишина висела над станицей, только откуда-то издалека доносился скрип несмазанных колес телеги да под ногами шуршала трава, роняя холодную росу. Даже петухи, отголосив зоревую побудку, притихли на своих шестках.
Докашивая последнюю полянку, Миша услышал за спиной удивленный голос матери:
— Да у тебя, сынок, как у заправского косаря получилось. Ишь как чисто стало.
— А ты говорила: коса негодная, — с достоинством сказал Миша, кивнув на подвявшую в рядках траву. — Куда это ты собралась?
— Схожу в правление, с Иван Егорычем нужно потолковать.
— О чем? — насторожился Миша. — Может, я добегу?
— Ты лучше побудь с Катюшкой, я недолго… Дома Миша увидел сестренку уже одетой.
Она сидела за столом и, придвинув к себе чашку с кислым молоком, бойко стучала ложкой.
— Ты чего же хлебаешь! — прикрикнул на нее Миша. — Мама сказала, чтобы с картошкой…
— А я почем знаю. Тебе сказала, а мне нет, я спала еще, — невозмутимо пролепетала Катя. — Я тебе пенку оставила, вку-у-сная. Будешь?
Миша подошел к девочке, взял ее за подбородок и… расхохотался.
— На кого ты похожа! — сквозь смех проговорил он. — На улице не показывайся — куры засмеют. По уши вымазалась…
Он снял с рукомойника полотенце, вытер Кате лицо, потом достал из печки сковородку с картошкой и поставил на стол.
— Теперь давай завтракать. Берн картошку, только осторожнее — горячая. А хлеб, Катя, оставим на обед, к борщу…
В дверь негромко постучали.
— Входите! — пригласил Миша. Споткнувшись о порог, в комнату торопливо вошел Федя. Он был босой, без фуражки.
— Откуда ты? — Миша удивленно посмотрел на него. — Улепетывал, что ли?
Федя неопределенно махнул рукой, показал глазами на горницу.
