Илья Митрофанов - ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ
Он галстучек свой ослабил, задышал, как загнанный.
"Ты, ты… Как ты со мной разговариваешь?"
"Успокойся, родной, успокойся, хороший,- я отвечаю.- В глаза мне гляди. В глаза. Не стучи копытами…"
Подхватился он, как снизу подшмаленный. Губы в нитку стянул. Злой, как черт, сделался. Дай ему кнут - по глазам стеганет - город будущего сразу увидишь. "Ты! Ты! Спасибо скажи, что у меня постановление… Иначе… С глаз… Уйди с моих глаз…"
"Ухожу, мой родной. Ухожу, мой хороший…"
Выйду. Смешно мне и грустно. Люди вы люди. Как вас легко разгадать. Без географии и черчения. В кулаке он моем, этот Виктор Аркадьевич. Боится меня. Потому что я чувствую, что он хочет. Мигнуть только, разочек мигнуть…
Но не хотела я. Нет, не хотела. Не любила я их. Смеялась. Над Мензуркой тоже смеялась. Она по химии была. Ложка души в ней. Чему ты, думаю, меня научишь? А тоже учила. В класс войдет. "Берем пробирку,- говорит,- наливаем кислоты. Выливаем. Остается белый осадок…" Ой! Горе луковое, думаю. На хлеб себе этот осадок намажь, вместо масла. А то сама ты, как из пробирки, плюнуть и то жалко: чулки перекручены, кофта такая, что я на свалке лучше видала. А глянет - и в глазах кислота. Тоже к доске меня вызывала. Таблицу повесит и голосом ржавым:
"Покажи нам, Бужор, медь, серебро и золото…"
Ищу по таблице. Черта найти легче, чем золото. Оно не в таблице, а у людей на пальцах, в ушах, в сундуках.
"Не знаю я, где искать!" - говорю.
Мензурка вздохнет и на меня с обидой:
"Ты почему к занятиям не готовишься, Бужор?"
"Да зачем готовиться? - отвечаю.- Все равно это золото из таблицы в карман не положишь…"
Весь класс - гы-гы-гы! А Мензурка свое.
"Олечка! Иди покажи ей!"
Тоже была любимица у нее - Олька Елская, Фоки мясника дочка. Под партой пирожки прятала. Выйдет к доске - щеки в масле. Указку возьмет. А Мензурка ее руку - раз! - ив нужную клеточку.
"Все правильно, Олечка! Аурум - золото. Садись. Пять…"
"За что вы ей пятерку поставили? - спрашиваю.- Я все видела: вы указку ей в клетку толкнули!"
"Садись, садись, Бужор! - Мензурка мне как ни в чем не бывало.- Готовиться лучше надо…"
"Готовься сама! Может, чулки себе купишь на это золото из таблицы…"
Надулась, гляжу, как индюшка старая.
"Как ты смеешь так со мной разговаривать? Ты с учителем разговариваешь!"
"А что? Неправду сказала? Думаешь, я не знаю, почему ты пятерку Ольке поставила? Боишься, что Фока мяса тебе не оставит. И Яшке Вайсману тоже пятерки ставишь, А он без тетрадок пришел. А ставишь, ставишь! Его тятька зубы твои на ремонт взял. Открой рот! Открой! Покажи свои зубы!"
Мензурке хоть плюй в глаза - стучит пробирками, осадок сливает.
"Удивительная наглость,- сама себе шепчет.- Удивительная!"
Ну и удивляйся, думаю, на здоровье. А я пойду чистым воздухом подышу, А то от твоей кислоты голова разболелась,
Выйду во двор и к Дунаю иду. Осенью хорошо у Дуная. Осенью много печали в воздухе. Осенью душа улететь просится. Сяду под ивой у самого берега, камушки в воду бросаю. Есть захочу, на базар пойду. Много там дураков неученых обтирало прилавки: было чем поживиться. Дыню у них попрошу в долг до завтра. Сяду за церквой, ем. Вижу - идут мои сосунки-одноклассники, с сумками. Отучились, думаю. Учитесь, учитесь - дураками подохнете.
"Сабина! Дай кусок дыни!" - кричат,
"Облизнетесь!" - я им в ответ.
"Цыганка! Ворожка!"
"На куриной ножке!" - мелюзга начинала дразниться.
Догоню и, кого постарше, за волосы оттягаю, ума коленкой под зад вложу. Алешке Хлебникову под глаз фонарь подвесила. Он пожаловался. Наталья Степановна мне приказ: "Без отца в школу не приходи!" Ага! Было б сказано - забыть можно.- Спешит и падает Васо в школу идти…
"Он в командировку поехал в Чимишлию,- говорю,- шкуры овечьи у молдаваней скупать. Через полгода вернется, ваш приказ передам".
Домой приду. Неделю в школу не хожу. Сама себя на каникулы отпускала. Скучно мне было.
Одно только я любила. Когда праздники были. Это я очень любила. Новый год любила. На Новый год елка в школе была. Я никогда елки не видела. У нас ее никогда не было. А в школе была. Высокая. До потолка. И с игрушками. Сначала концерт был. Хор пел. Я в хор не ходила. Я не любила под палочку петь.
"Октябрь - наше знамя! Октябрь - наше солнце!" - пели.
Какой октябрь? Бог мой! Новый год! Елка! Эх, щявале! Кровь в мое сердце ударила! Выбежала на сцену, в ладони - хлоп! Ногой - топ!-Плечами повела. И пошла, как умела: Нани чачу, нани чачу! Со до рома ракирна-а-а! Киди ёй ман на камэла! Вавирэнца ей дживэла-а-а!11
Я хорошо спела. И мне хлопали. Все хлопали. Только грамоты не дали. Всем, кто в хоре пел,- дали. А мне - нет. Заваруха сказал, что песня моя не по программе. Ну и не надо! Я от сердца спела, а не для программы. Понравилось вам? Ну и мне радость.
Концерт кончился, танцы начались. Свет потушили в зале. Шар стеклянный под потолком крутился. Красивый шар из стекла и кусочков зеркала. И елкой пахло. Так хорошо пахло. Меня десятиклассник танцевать пригласил, Юрка Вязовский. Он меня где увидит, так и ест глазами. А мне он не нравился. Лицо прыщавое, руки потные, а глаза, как у собаки побитой. Но сам себя высоко ставил - голову вверх держал. Стихи свои читал на концерте. Я их не запомнила - длинные. Одним словом все можно было сказать: "Спасибо, партия, за Новый год". И в газету Вязовский стихи писал. В коридоре газета висела. Пришибленный он был, этот Юрка. Увидит, что нет никого, подойдет к газете и шепотом: "Поэт Юрий Вязовский. Я - поэт, Юрий Вязовский… Стихи поэта Юрия Вязовского…" И пошел шепотом свои стихи повторять. Тоже про партию: "Прошла весна, настало лето, спасибо, партия, за это…" И дальше там было: "Партия - наш рулевой! Будем мы вместе с тобой". На каждом плакате в Ахиллее такие стихи. Мозги сушить не надо - успевай переписывать…
Пригласил он меня на танец и начал на ухо шептать: "Сабина! Дивное имя, Сабина! Дитя… Дитя природы дикой…" - "Ой! Смех! Я дитя? Ты очень взрослый!" Он глаза закатил: "Это образно! Это я образно!" - И начал стихи мне свои шептать. Сперва про цыганку- молдаванку, что убирала виноград. А потом про всех цыганей, как они шумною толпою по Бессарабии кочуют.
"Ты это сам сочинил?" - спрашиваю.
"Сам,- вздохнул Юрка.- Нравится?"
"Нет, не нравится!"
"Почему?"
"Потому что неправду ты сочинил,- отвечаю.- Где ты видел, чтоб цыгане-у нас кочевали, да еще шумной толпой? Сейчас на каждого цыгана по милиционеру".
Юрка на меня поглядел, как старый на малого глядит.
"Эх, Сабина! Ничего ты не покимаешь".- А сам еще ближе ко мне прижался и пошел про траву и луга на ухо шептать.
Мне смешно стало. Горе ты луковое, думаю.
На улицу после танцев вышли, вцепился в меня, целоваться полез. Думал, со мной можно по-всякому.
Дала ему по морде. Аж самой жалко стало, так сильно ударила. Ничего, будет знать…
Но не обидно мне. Не думаю я об этом. Нет. Приятно. Все равно мне приятно про Новый год вспомнить. Игрушки на елке красивые были. И все танцевали. И лица у всех были не такие, как в будний день видишь. В будний день на гажё скучно смотреть. Гажё на нас не похожи. У гажё кровь медленней в жилах течет. Они, взять любого, как сонные мухи. Они сами в себе потерянные. Глянь на лица! На базаре, на улице - все как мешком пыльным прихлопнутые. Отчего? Что есть в этой жизни страшного? Что людям в этой жизни надо? Немножко здоровья надо. Немножко покушать надо и выйти в красивом на улицу. А что? Что еще? Ничего больше нет в жизни другого. Но гажё этого не понимают. Они и одеты красиво, и здоровье имеют, и кушать имеют что, а глянешь на них - жалко их. Они жизни не чуют. Солнца не чуют. Ветра весеннего. И только, когда праздник был, только на Новый год, когда шар из стекла крутился,- все мы были похожими. Все танцевали под одну песню. Я эту песню запомнила: "Шел парень по улице…" называлась. И еще, еще одна там была очень модная: "Ночь настала, все в доме уснули. Только кошка не спит…" Я эту песню пела. Со школы домой шла - пела и танцевала. Дорога до Карагмета одна. Я одна. Дунай ветром дышит, в камыше ветер ночует. Ветер, ветер, пою, подними меня к небу, ветер! Подними мою душу, самую близкую к сердцу душу. У меня много душ, у меня много лиц. Есть плохая я, есть хитрая, есть тебя обману и любого другого. Есть я грязная, всякая есть, самая-самая, грязная. Есть с обидой, такой обидой, что горло могу перегрызть. На людей, на торговок обида за то, что били меня, когда я хотела есть, на мачеху у меня обида за то, что не вспомнила обо мне, когда я ночью за кузней мерзла. На Васо большая, обида за то, что меня пыкылимос сделал. А только скажу, в самое сердце тебе скажу - горе тебе, если будешь обидой жить. Горе, большое горе всякому человеку, если у него главной души нет. Самая чистая должна еще быть у человека душа. Чистая как колодец в степи. И чтоб он, когда ему трудно станет, заглянул в этот колодец, напился и дальше пошел, дальше легче будет - я знаю. Знаю, есть у тебя этот колодец, и у меня есть на самом донышке сердца. Там тепло. Я сама там живу, там угольки в кузне горят, там отец мой, Тома Бужор, накрывает меня кожухом, когда я воды ему принесла из Дуная. Там вся моя прошлая жизнь. И отца моего, и отца твоего, и всех нас, всех, кто в Бессарабии родились, и давно умерли - в горе, в заботах, в холоде, в темноте, всех, всех. И я это вижу. Я там, в прошлом, люблю бывать, Я царевной себя вижу. Вижу шатер. Ночь. Дунай под луной, костры горят. Кони пасутся, люди сидят у костров, песни поют. А я старшая. Я царица. Я сижу у шатра в черном платье. Я покой стерегу. Всей вортэчйи 12 покой. И меня все слушают. Все знают, что я, Сабина Бужор, царевна над ними. Я бирэво в вортэчии. Я строгая, но справедливая. Кто что умеет делать, люди мои? Ты гадаешь? Гадай. Ты кузнец, ты огонь в кузне держи. А ты? Ты что с кнутом без лошади ходишь? Вино ходишь пьешь? Тебя плеткой надо побить. Иди - к гажё. Иди! Пусть у нас будет мир, пусть работают люди. Пусть у нас дети рождаются на вольном просторе. А я буду за всеми смотреть. У меня один глаз в темноте, второй - на солнце. Я весь мир вижу. Весь мир чую. Ветер! Солнце! Вы меня слышите?
