Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
Гэндиша рекомендовал полковнику Эндрю Сми, эсквайр, член Королевской Академии и видный портретист, которого он однажды встретил на обеде у леди Анны Ньюком. Мистеру Сми довелось видеть кое-что из рисунков Клайва, сделанных им для кузин. Рисовать для них было его любимым занятием, и он охотно проводил за ним целые вечера. За год он нарисовал сотни маленьких Этель, а тем временем это прелестное юное создание с каждым днем становилось все привлекательней, и фигура маленькой нимфы казалась все женственней, все грациозней. Рисовал он, разумеется, и Элфреда, и всех обитателей детской, тетю Анну с ее бленгеймскими спаньелями, мистера Куна с серьгами в ушах, величавого Джона с ведерком угля и вообще все, что видел в этом доме.
— У мальчика огромный талант, — льстиво утверждал мистер Сми. — Какая сила и самобытность в каждом рисунке! Взгляните на этих лошадей — великолепно, ей-богу!.. А Элфред верхом на пони, а мисс Этель в испанской шляпе с развевающимися по ветру волосами!.. Надо обязательно взять этот рисунок и показать Лендсиру.
И обходительный живописец изящно заворачивал рисунок в лист бумаги, прятал его на дно шляпы и потом клялся, что великий художник пришел в восторг от произведения юноши. Сми привлекали не только способности Клайва к рисованию; он считал его заманчивой моделью для портрета. Что за цвет лица!.. Какие изящные завитки волос, какие глаза!.. Такие голубые глаза не часто нынче встретишь! А полковник!.. Вот если б он согласился позировать ему несколько сеансов в мундире бенгальской кавалерии — серым с серебряным шитьем, а на нем кусочек алой ленты, чтоб чуть подтеплить тона! Художнику теперь редко представляется возможность изобразить подобную цветовую гамму, говорил мистер Сми. Попробуйте что-нибудь сделать с нашей убийственной алой формой! Даже Рубенсу редко удавался багрянец! Возьмите всадника на знаменитой картине Кейпа, что висит в Лувре, — красные тона, положительно, портят все полотно! Нет, дымчатый цвет и серебро, что может быть лучше?! Все это не помешало мистеру Сми написать портрет сэра Брайена в огненно-красном мундире помощника наместника графства и одолевать просьбами каждого знакомого офицера, чтоб тот согласился позировать ему при полном параде. Клайва Ньюкома академику написать удалось, — разумеется, из чистой дружбы и еще потому, что ему нравился сюжет, хотя, конечно, он не мог отказаться от чека, присланного ему полковником за раму и портрет. Сам же старый воин не поддавался ни на какие уговоры и не хотел позировать никому, кроме сына. Он говорил, что ему совесть не позволяет истратить пятьдесят гиней на изображение своей заурядной физиономии. Шутки ради он предложил Бинни запечатлеть свой лик на холсте, в чем его рьяно поддержал Сми, однако честный Джеймс, хитро подмигнув, объявил, что он и без того красавец и ему нет надобности прибегать к краскам. Когда, отобедав на Фицрой-сквер, где происходила беседа, мистер Сми удалился, Джеймс Бинни высказался в том смысле, что академик сей не более, как старый шарлатан, и возможно, что суждение это было не столь уж далеко от истины. Приблизительно того же мнения держались и некоторые молодые друзья доброго полковника, от души потешавшиеся над маститым живописцем.
Хитрый Сми так же ловко пользовался лестью, как кистью и красками. Он ловил джентльменов на званых обедах, заманивал наивных к себе в студию и, прежде чем те успевали опомниться, "снимал с них головы". Однажды, идя по Хауленд-стрит, от Темпла к дому полковника, мы увидели, как из подъезда мистера Сми выскочил его превосходительство сэр Томас де Бутс в полной генеральской форме и мгновение спустя очутился в своем экипаже. Кучер как раз ушел подкрепиться в соседний кабачок, и сэр Томас сидел в фаэтоне, облаченный в пурпур и злато, а кругом восторженно скакали уличные мальчишки и кричали "ура!". Заметив нас, он весь побагровел — какой живописец передал бы эти малиновые тона?! Он был одной из многочисленных жертв мистера Сми.
И вот в один прекрасный день, достойный быть отмеченным белым камешком, полковник Ньюком вышел из дому с сыном и достославным мистером Сми, членом Королевской Академии, и направился к мистеру Гэндишу, жившему неподалеку. Юный Клайв, наделенный редким даром подражания и, как всегда, пояснявший рассказ рисунками, изобразил друзьям свое свидание с профессором.
— Ей-богу, Пен, ты должен на него взглянуть, — говорил Клайв. — Этот Гэндиш — невероятная личность! Иди к нему в ученики; таких веселых ребят в целом свете не встретишь. Гэндиш называет их штудентами и при этом цитирует: "Hars est celare Hartem" [48], ей-богу! Гэндиш угостил нас бутылкой вина с пирожным и еще кухонной латынью в придачу. А родитель мой был великолепен, сэр. Перчатки надел, — он их, ты знаешь, надевает по самым торжественным случаям, — ну прямо щеголь-щеголем. Ему бы в генералах ходить; вид у него самый фельдмаршальский, верно? А ты бы посмотрел, как он расшаркивался перед миссис Гэндиш и ее разряженными дочками, сидевшими вокруг подноса с пирожным. Поднял стакан, отвесил им низкий поклон и говорит: "Надеюсь, милые барышни, вы нечасто заглядываете в мастерскую? Ведь при вашем появлении молодые джентльмены, без сомнения, перестают смотреть на статуи". А они, между прочим, редкостные пугала! Но мой милый старикан считает каждую женщину красавицей.
— Рассматриваете мою Боадисею, мистер Сми? — спрашивает Гэндиш. И досталось бы ему у Серых Монахов за такое произношение!
— А?.. Да-да, — отвечает мистер Сми; он останавливается перед картиной и всматривается в нее эдак, из-под ладони, точно ищет, куда бы лучше ударить эту Боадицею.
— Я написал ее, когда вы были еще юношей, Сми, за четыре года до вашего избрания в Академию. В свое время имела успех — в картине немало удач, — рассказывал Гэндиш. — Впрочем, настоящей цены мне за нее не дали, вот она и висит здесь. Не ценят у нас высокого искусства, полковник, грустно, но факт.
— И верно, что "высокого"! — шепчет язвительный Сми. — Как-никак четырнадцать футов высоты. — И тут же добавляет во всеуслышанье: — В картине много удач, как вы говорите, Гзндиш. Например, ракурс, в котором подана эта рука, — блестяще!.. И красная драпировка, собранная в правом углу, выполнена очень искусно!
— Да, высокое искусство!.. Это вам, Сми, не портреты писать, — говорит Гэндиш. — Одни натурщики для древних бриттов обошлись мне в тридцать фунтов, а я только начинал выходить в люди и незадолго перед тем женился на моей Бетси. Узнаете Боадицею, полковник? В римском шлеме, панцире и с древним копьем в руке. Все подлинное, сэр, все писано по образцам самой что ни на есть настоящей античности.
— Все, кроме самой Боадицеи. Она остается вечно юной, — ответствовал мой родитель и, помахивая в такт тростью, прочел несколько строк из Купера:
Когда исходит кровью королева
Британии — воительница наша,
Исхлестанная римскими плетями…
— Прелесть что за стихи!.. — восклицает Клайв. — Я, помнится, когда-то переводил их алкеевой строфой. — И, весело рассмеявшись, он вернулся к своему рассказу.
— Ах, надо непременно записать эти стихи в альбом! — вскричала одна из девиц. — Это вашего сочинения, полковник?
А Гэндиш — тот ведь интересуется лишь собственными творениями — не унимался:
— Моя старшая дочь, эскиз портрета, выставлявшегося в тысяча восемьсот шестнадцатом году.
— И вовсе не в шестнадцатом, папа!.. — возражает мисс Гэндиш. А она, надо сказать, совсем не птенчик на вид.
— Вызвал восторг, — продолжал Гэндиш, не обращая ни на что внимания. — Могу показать, что тогда писали о нем в газетах; особенно нахваливали его "Морнинг кроникл" и "Экземинер". Мой сын в образе младенца Геркулеса, удушающего змея, над фортепьяно. Первый вариант моей картины "Non Hangli, said Hangeli" [49].
— Угадываю, кто послужил моделью для ангелов, — вмешался мой батюшка. Каков старик-то! Но это он чересчур!.. Впрочем, Гэндиш слушал его не больше, чем мистера Сми, и продолжал умащать себя маслом, как, я читал, то в обычае у готтентотов.
— Я сам тридцати трех лет от роду! — объявил он, указывая на портрет джентльмена в лосинах и сапогах, по всему судя, из красного дерева. — Я мог стать и портретистом, мистер Сми!
— Да, кое-кому из нас повезло, что вы занялись высоким искусством, Гэндиш, — ответил мистер Сми; он отхлебнул из бокала и, поморщившись, поставил его на стол: вино, и вправду, было не из лучших.
— "Две девочки", — продолжал неукротимый мистер Гэндиш. — Мотив для картины "Дети в лесу". Вид на Пестум; писан мной с натуры во время путешествия с покойным графом Кью. Доблесть, Свобода, Красота и Коммерция оплакивают вместе с Британией кончину адмирала виконта Нельсона — аллегория, созданная мной в юности, вскоре после Трафальгарской битвы. Мистер Фьюзели, увидев ее, сэр, сказал мне, тогда еще штуденту Академии: "Держитесь античности, юноша. Нет ничего выше ее". Так и сказал. Соблаговолите пройти со мной в мой атриум, и вы увидите мои величайшие полотна, тоже из английской истории. Английский живописец, работающий в историческом жанре, должен брать сюжеты по преимуществу из отечественной истории, сэр. К этому я и стремился. Отчего не строят у нас храмов, где даже неграмотный мог бы воочию познакомиться со своей историей? Отчего мой Альфред висит здесь, в сенях? Все потому, что нет у нас заботы о людях, посвятивших себя высокому искусству. Известен вам этот эпизод, полковник? Король Альфред, спасаясь бегством от датчан, укрылся в пастушьей хижине. Хозяйка, женщина простая и грубая, приказала ему испечь лепешку, и бежавший монарх взялся за сей низкий труд, но в мыслях о судьбе государства совсем позабыл про лепешку и дал ей подгореть, за что был побит женой пастуха. Мной взят момент, когда женщина замахивается на короля, а он принимает удар, величественно и в то же время смиренно. На заднем плане в дверь хижины входят королевские военачальники, чтоб возвестить о победе над датчанами. В отворенную дверь глядит заря, символизирующая рождение надежды. Легенду эту я обнаружил во время своих исторических изысканий, и сотни, да, сотни художников с тех пор воспользовались ею, сэр, — настолько она всем понравилась. А я, открывший ее, по-прежнему остаюсь владельцем своей картины! А теперь, полковник, — не унимался зазывала, — посмотрим коллекцию моих скульптур. Вот, это — Аполлон. Это — знаменитая Венера Анадиомена, украшение Лувра. Я лицезрел ее во всей красе в тысяча восемьсот четырнадцатом году. Лаокоон. Нимфа работы моего друга Гибсона. Как видите, это единственная статуя современного автора, допущенная мной в мир античности. А сейчас поднимемся по этой лестнице в мастерскую, где, надеюсь, будет прилежно трудиться мой юный друг, — мистер Ньюком. Ars longa est, мистер Ньюком, a vita… [50]
