Натанаэл Уэст - День саранчи
Тод обернулся и увидел, что по дорожке идут две женщины и мужчина.
— По-моему, брюхо у нее скоро лопнет, — ликуя, откликнулась миссис Шварцен.
— Красота, — сказал мужчина, торопясь подойти поближе.
— Да она же просто надувная, — возразила одна из женщин.
Миссис Шварцен сделала вид, будто вот-вот расплачется.
— Вы ничуть не лучше этого вредного мистера Хекета. Вам просто не терпится разбить мои иллюзии.
Когда она окликнула Тода, он был уже на полпути к дому. Он помахал рукой, но не остановился.
Компания Клода все еще говорила о делах.
— Но как вы избавитесь от неграмотных мойш, которые им правят? Они держат кино мертвой хваткой. В интеллектуальном плане они, может, и папуасы, но зато — чертовски хорошие дельцы. По крайней мере, знают, как прыгнуть в эту лужу и вынырнуть с золотыми часами в зубах.
— Часть из этих миллионов, которые приносят фильмы, им стоило бы снова пускать в дело. Как Рокфеллеры с их Фондом. Раньше Рокфеллеров ненавидели, а теперь, вместо того чтобы вопить об их грязных нефтяных барышах, все восхваляют их за то, что делает Фонд. Ловкий трюк, и киношники могли бы сделать то же самое. Создать Фонд кино и покровительствовать наукам и искусствам. Понимаете, снабдить малину вывеской.
Тод отозвал Клода в сторонку, чтобы попрощаться, но хозяин его не отпустил. Он увел Тода в библиотеку и налил ему и себе шотландского виски. Они сели на кушетку против камина.
— Вы не были в заведении Одри Дженинг? — спросил он.
— Не был, но наслышан порядком.
— Тогда вы должны пойти.
— Не люблю профессионалок.
— А мы не к ним. Просто посмотрим кино.
— Кино меня угнетает.
— У Одри вы не соскучитесь. Умелой сервировкой она сообщает пороку притягательность. Ее притон — шедевр технической эстетики.
Тоду нравилась его манера. Он был мастером замысловатой пародийной риторики, которая позволяла ему выразить свое негодование, сохранив при этом репутацию светского и остроумного человека.
Тод подкинул ему реплику.
— Не знаю, на каких тарелочках она его преподносит, — сказал он, — но бардаки наводят тоску, как все хранилища — банки, почтовые ящики, склепы, торговые автоматы.
— Любовь как торговый автомат, а? Неплохо. Суешь монету, дергаешь рычаг. В утробе аппарата происходят механические процессы. Получаешь свои сласти, хмуришься, глядя на себя в грязное зеркало, поправляешь шляпу, берешь покрепче зонтик и уходишь, стараясь выглядеть как ни в чем не бывало, — хорошо, но не для кино.
Тод опять высказался начистоту:
— Не в этом дело. Я бегал за девушкой, а это все равно, что таскать с собой вещь, которая не влезает в карман, — вроде портфеля или чемоданчика. Неудобно.
— Знаю, знаю. Это всегда неудобно. Сначала правая рука устает, потом левая. Ставишь чемодан и садишься на него, но прохожие удивляются, останавливаются поглазеть — приходится идти дальше. Прячешь чемодан за дерево и ретируешься, но кто-то его находит и бежит за тобой, чтобы отдать. С утра, когда выходишь из дому, чемоданчик — маленький, дешевый, с паршивой ручкой, а к вечеру это уже сундук с медными углами, весь в заграничных наклейках. Знаю. Хорошо, но опять не для кино. Надо помнить о публике. Что скажет парикмахер с Пердью? Он целый день стриг волосы и устал. Он не хочет смотреть на болвана, который таскается с чемоданом или возится с автоматом. Парикмахеру подавай чары и амуры.
Последнее он сказал уже самому себе и тяжело вздохнул. Он хотел было продолжать, но тут подошел слуга-китаец и объявил, что все собрались ехать к миссис Дженинг.
5
Они отправились на нескольких машинах. Тод сидел на переднем сиденье рядом с Клодом, и, пока они ехали по бульвару Сансет, Клод рассказывал ему о миссис Дженинг. Во время немого кино она была довольно известной актрисой, но звук лишил ее работы. Она не стала сниматься в массовках и эпизодах, как многие бывшие звезды, а, проявив замечательную деловую сметку, открыла дом свиданий. Она не была безнравственной. Отнюдь. Она заведовала своим предприятием точно так же, как другие женщины заведуют библиотеками, — умно и со вкусом.
Ни одна из девушек в доме не жила. Вы звонили по телефону, и она посылала девушку к вам. Плата была тридцать долларов за ночь, и пятнадцать из них миссис Дженинг оставляла себе. Кое-кому может показаться, что пятьдесят процентов за комиссию — чересчур много, но она получала их совершенно заслуженно. Накладные расходы были высокими. Она содержала красивый дом, где девушки ожидали вызова, и машину с шофером, чтобы доставлять их клиентам.
К тому же ей приходилось вращаться в таком обществе, где она могла завязать нужные связи. В конце концов, тридцать долларов — не каждому по карману. Девушкам дозволялось обслуживать только людей состоятельных и с положением, если не сказать — положительных и со вкусом. Она была настолько разборчива, что считала необходимым познакомиться с клиентом прежде, чем бралась его обслуживать. Она часто говорила — и справедливо, — что не позволит девушке отправиться к мужчине, с которым сама бы не стала спать.
И она была по-настоящему культурна. Все самые выдающиеся ее посетители смотрели на знакомство с ней как на пикантное похождение. Однако они бывали разочарованы, обнаружив, насколько она утончена. Им хотелось побеседовать о кое-каких веселых и общеинтересных предметах, а она желала обсуждать только Гертруду Стайн и Хуана Гриса. И сколько ни бился знаменитый гость — а некоторые, по слухам, заходили даже чересчур далеко, — ни изъяна найти в ее утонченности, ни пробить бреши в ее культуре никому не удавалось.
Клод все еще упражнялся на ней в своей странной риторике, когда она появилась в дверях, приветствуя гостей.
— Очень приятно вас снова видеть, — сказала она. — А я как раз вчера за чаем говорила миссис Принс: Эсти — моя любимая чета.
Это была статная женщина, приторная и вкрадчивая блондинка с красноватой кожей.
Она провела их в маленькую гостиную, выдержанную в фиолетово-розово-серой гамме. Жалюзи были розовые, как и потолок, а стены оклеены бледно-серыми обоями с редкими, крохотными фиолетовыми цветочками. На одной стене висел серебристый экран, который можно было свернуть, а напротив него, по обе стороны от вишневого столика, стояли в ряд стулья, обитые лощеным розово - серым ситцем с фиолетовой тесьмой. На столике стоял маленький проектор, и с ним возился молодой человек в смокинге.
Она жестом предложила им сесть. Затем вошел официант и спросил, что они желают пить. Когда заказы были приняты и выполнены, она щелкнула выключателем и молодой человек запустил аппарат. Аппарат весело зажужжал, но его не удавалось навести на фокус.
— С чего мы начнем? — спросила миссис Шварцен.
— «Le Predicament de Marie»[57].
— Название завлекательное.
— Это прелесть, совершенная прелесть, — сказала миссис Дженинг.
— Да, — подтвердил механик, у которого что-то не ладилось. — Изумительный фильм — «Le Predicament de Marie». В нем есть что - то особенное — прямо-таки даже чересчур волнующее.
Задержка получилась долгой; механик отчаянно хлопотал у аппарата. Миссис Шварцен засвистела и затопала ногами, остальные последовали ее примеру. Они изображала неотесанную публику времен иллюзиона.
— Заснул там? Поехали!
— Ехай сам, а мы пешочком.
— Испортилась машина.
— Чини, сапожник!
Молодой человек наконец отыскал лучом экран, и фильм начался.
LE PREDICAMENT DE MARIE, ou
LA BONNE DISTRAITE[58]
Мари, или «Bonne», была пышная девушка в очень коротеньком, тесно облегающем форменном платьице из черного шелка. На голове у нее была крохотная кружевная наколка. В первой сцене показывалось, как она подает обед богатой семье — в обшитой дубовыми панелями столовой с тяжелой резной мебелью. Семья очень респектабельная и состоит из бородатого отца в сюртуке, матери с камеей на груди и в платье со стоячим воротником на китовом усе, высокого худого сына с длинными усами и почти без подбородка и девочки с большим бантом в волосах и распятием на золотой цепочке.
После нескольких банальных номеров с папиной бородой и супом актеры подошли к своей теме вплотную. Было ясно, что вся семья желает Мари, но Мари желает только девочку. Прикрывая свою деятельность салфеткой, отец щиплет Мари, сын пытается заглянуть в вырез ее платья, мать гладит ее по колену. Мари, в свою очередь, тайком ласкает девочку.
Действие переносится в комнату Мари. Она раздевается и, оставшись в черных шелковых чулках и туфлях с высокими каблуками, набрасывает на себя шифоновый пеньюар. В то время как она занимается сложным ночным туалетом, входит девочка. Мари сажает ее на колени и начинает целовать. В дверь стучат. Оцепенение. Она прячет ребенка в стенной шкаф и впускает отца. Он полон подозрений, и она вынуждена принимать его авансы. Он обнимает ее, но в это время в дверь опять стучат. Снова оцепенение и немая сцена. На этот раз входит усатый сын. Мари успевает спрятать отца под кровать. Только сын начинает осваиваться, как в дверь опять стучат. Мари заставляет его забраться в большой ящик для постельного белья. Новый гость — хозяйка дома. Не успевает она взяться за дело, как в дверь опять стучат.
