Жорж Санд - Нанон
— Да! — воскликнул господин Костежу. — Таков наш удел! На наши головы обрушиваются упреки, проклятия за все, что было совершено постыдного во имя Революции. Я знаю, знаю, нас назовут негодяями, тиранами, хищным зверьем, а мы хотели одного — спасти Францию. Вот оно, возмездие! Ради народа мы пожертвовали всем, ради него насиловали собственную природу, были безжалостны и беззастенчивы, ради народа, бесконечно почитаемого нами, задавили в себе человеческие порывы, пренебрегали репутацией и даже гражданской совестью — и теперь этот народ платит враждой за нашу преданность! Он, не раздумывая, выдаст нас жестоким врагам, а в будущем проклянет наши имена и возненавидит в нашем лице само священное имя Республика. Вот какая награда ожидает нас за то, что мы пытались создать общество, основанное на братском равенстве, и веру, осененную Разумом!
— Вы этому удивляетесь, господин Костежу, только потому, что сердце у вас человеколюбивое, а ум полон лишь мыслями о Республике. Но на двух-трех ваших единоверцев приходится три-четыре тысячи человек, если не больше, которые помышляли только о том, как бы дать ход своей застарелой зависти и всегдашней ненависти к аристократам… Ах, позвольте мне высказаться до конца: я вовсе не собираюсь нападать на тех, кого вы цените, хорошо знаете, в ком не сомневаетесь. Допустим, что на знаменах вашей партии не были написаны слова «ненависть» и «месть», вам виднее! Но я твердо знаю, что если бы вы вершили эту революцию, не науськивая людей друг на друга, ваше дело увенчалось бы победой. Поначалу революция встречала отклик в наших душах, мы ее приветствовали и помогали ей по мере сил. И вы, несомненно, укрепили бы ее, если бы не прибегли к преследованиям и ко всем тем мерам, которые смутили простого человека. Вы полагали, что все эти меры были необходимы. Но, увы, вы ошиблись, и сейчас, убедившись в своем заблуждении, пытаетесь себя утешить, говоря, что снисходительность и терпимость погубили бы дело. Но как вы можете это утверждать, если никогда не проявляли терпимости? Нет, это ваша ярость, ваш гнев все погубили, но вы не способны смириться, как смирялись мы, простые смертные, которые никого не ненавидели и не обижали.
Господин Костежу хотел мне возразить, но когда он сердился, губы у него дрожали, как часто бывает с людьми вспыльчивыми, но добросердечными. Я же решила высказать ему все, что накопилось у меня на душе, чтобы, в случае если мои мысли показались бы ему оскорбительными, он мог расторгнуть нашу сделку.
— Вы хотите возразить мне, — продолжала я, — что как раз возмущение народа и заразило вас, заставив прибегнуть к карательным мерам, дабы отомстить за долгие годы его страшной и мучительной нищеты. Я не раз слыхала, как наши крестьяне сожалели о том, что все вы, ученые, умные люди, идете на поводу у парижан и вообще жителей больших городов, потому что и сами вы горожане. Вы думаете, что изучили крестьян, хотя знаете только мастеровых из предместий и с городских окраин, да и в этой среде, полукрестьянской-полуремесленной, отличаете лишь тех, кто умеет громко кричать и возмущаться. Большего вы не требуете; вы полагаете, что можете на них рассчитывать, когда, подстрекая один другого, они сбиваются на улице в стадо. Вы не видите их потом, обсуждающих дома то, что, сами того не ведая, они натворили. Вы разговариваете только со своими прихвостнями, которые жаждут что-нибудь получить от вас: выгодную должность, деньги или то, что эти честолюбцы предпочитают всему — возможность властвовать над другими. Все это я видела собственными глазами; видела в Шатору, как встречали представителей парижских властей, а Дюмон не раз слыхал, как потом честили этих выскочек. Да что там говорить, они как свита, как придворные окружают вас, республиканских вождей, чтобы выклянчить какую-нибудь подачку, и, будь на вашем месте владетельный князь или архиепископ, кричали бы так же громко и льстили бы так же беззастенчиво. И хотя вы куда умнее нас, все-таки вас обвели вокруг пальца эти интриганы из простонародья, с которыми вы не без отвращения обедали за одним столом, вынося их лишь потому, что они вам твердили: «Я ручаюсь за свою улицу, за свое предместье, за свой цех». Они надували вас, стараясь набить себе цену и сделаться необходимыми. Но их ручательства ничего не стоили, и вы убедились в этом, когда, выведенные из себя их мошенничеством и жестокостью, принуждены были покарать негодяев, ибо таково было требование справедливости, живущее и в вашем сердце и в сердце возмущенного народа. Вот в чем заключалась ваша беда и беда ваших друзей, господин Костежу; вы думали, что знаете народ, а знали лишь его подонков. Вы спознались с самыми дурными и гнусными выходцами из народа и полагали, что он весь состоит из таких же мстительных и жестокосердных людей. Словом, вы трудитесь ради ублажения худших и даже не подозреваете, как вас порицают лучшие. Вы обзываете этих лучших трусами и плохими патриотами только потому, что они не ходят в красных колпаках, не говорят вам «ты» и не подлащиваются к вам. Я же утверждаю, что как раз эти умеренные, которых вы так яростно презираете, куда более горячие патриоты, нежели ваши приверженцы, ибо они терпели вас, лишь бы не повредить защите нашего отечества. Вам следовало бы знать, следовало бы прислушиваться к тому, Что люди говорят шепотом, но именно это вам неизвестно, ибо вы оглушены велеречивыми заявлениями и патриотическими воплями. Вы поняли это, когда, к сожалению, было уже поздно. Нынче болтуны и злодеи из вражеской партии вытесняют вас, занимая ваши места, а народ молча и сумрачно следит за тем, как они расправляются с вами. Сегодня вам опять приходится подсчитывать своих сторонников, и вы с удивлением обнаруживаете, что большинство против вас! Вы утверждаете, что народ труслив и неблагодарен. Я вышла из этого несчастного народа, и я люблю вас и обязана вам жизнью Эмильена, то есть гораздо большим, чем собственной жизнью, — так вот, я говорю: ночь застала вас врасплох в дремучем лесу, вы заблудились и во тьме приняли тернистую тропинку за торную дорогу. Чтобы выбраться из чащи, вам надо было расправиться с волками, но, когда наступило утро, вы с изумлением увидели, что идете не вперед, а пятитесь назад, и что ваши спутники — дикие звери, меж тем как люди в большинстве своем пошли совсем в другую сторону. Теперь роялистам и карты в руки. Они хуже, чем вы, не отрицаю, но злодействами им не перещеголять вас. Они заведут своих льстецов, своих интриганов и наемных убийц, свой собственный мир негодяев, которые обведут их вокруг пальца, как когда-то обвели вас. Но и они окажутся банкротами в свой черед. Кто же останется в барыше? Да первый встречный — лишь бы при нем окончилась гражданская война и люди спокойно зажили у себя дома, не боясь, что на них донесут, что их посадят в тюрьму или гильотинируют на рассвете. Это произойдет не потому, что вокруг одни приспешники короля или жиронды, трусы или эгоисты, и даже не потому, что все хотят покоя. Ведь в армии хватало храбрых солдат, ибо цель была благородна, а долг ясен. Люди устали от вечных подозрений и взаимной ненависти, от зрелища гибели невинных и невозможности им помочь. Кроме того, людям надоело бездельничать. Для крестьянина эта праздность — настоящая мука, и никакая ваша помощь, никакие льготы или подачки не утешат его, как и не возместят ущерб от потерянного времени. Крестьянин по-настоящему мужествен, у него доброе, открытое сердце, к которому вы не нашли ключа. У него немало недостатков, но я скажу вам так, как сказал бы он сам: когда бы сложить в одну кучу все, что есть доброго и великодушного в сердце каждого крестьянина, выросла бы целая гора, перед которой вы содрогнулись бы от ужаса, ибо не желали ее видеть, а теперь уже не можете уничтожить.
Я говорила с большим воодушевлением, то прохаживаясь по комнате и вороша угли в камине, то берясь за свою работу, то снова ее бросая. Против воли разволновавшись, я не поднимала глаз на господина Костежу, боясь, что сконфужусь и не доведу свои рассуждения до конца. Думаю, что я сумела бы еще кое-что ему высказать, но, видно, терпение его лопнуло. Он поднялся, взял меня за руку и, сжав до боли, воскликнул:
— Замолчи, крестьянка! Неужто ты не видишь, что твои слова ранят меня в самое сердце?
XXIII
— Я метила не в ваше сердце, — сказала я. — Для этого я слишком люблю и ценю вас. Но мне бы хотелось покончить с ложью, в сети которой вы ненароком угодили.
— Ты считаешь ложными такие понятия, как родина, свобода, справедливость?
— О нет, не их, а вашу знаменитую идею насчет того, что цель оправдывает средства.
Господин Костежу прошел в дальний угол залы, но сдаваться не собирался. Он сидел глубоко задумавшись, потом снова подошел ко мне:
— А что, ты действительно горячо любишь молодого Франквиля?
— Право, не знаю, что значит слово «горячо». Просто я люблю его больше самой себя, вот и все, что могу сказать.
