Альберто Моравиа - Равнодушные
— Хорошо, — ответил Микеле, которого влажные глаза матери привели в замешательство, — хорошо, обещаю.
Только теперь он ясно понял, что при всей своей проницательности заблудился в темном лесу материнской страсти к Лео, и ему уже не выбраться… Вошла Карла.
— Что вы тут делаете? — удивилась она. — Я думала, вы давно обедаете!
— Знаешь, я ему говорила, что надо быть полюбезнее с Лео… — возбужденно объяснила Мариаграция. — Разве я не права, Карла?… Лео не раз помогал нам, он старый друг дома и, можно сказать, был вашим крестным отцом. Он заслужил иное обращение, чем остальные наши друзья.
Неподвижно стоя посреди комнаты, Карла посмотрела на мать и впервые поняла, как велика ее душевная слепота и беззащитность. И впервые осознала, что совершила предательство. «Что бы ты сказала, если б я открыла тебе правду?» — подумала она.
— По-моему, любезным нужно быть со всеми, — щурясь, наконец ответила она низким голосом.
— Вот видишь! — радостно воскликнула Мариаграция. — Карла согласна со мной. Подойди поближе, Карла, — с неожиданной нежностью добавила она. — Дай, я полюбуюсь на тебя.
Она привлекла ее к себе, посадила на ручку кресла и погладила по щеке.
— Доченька, — сказала она, — ты немного бледная. Ты хорошо спала?
— Отлично.
— А я — плохо, — с обезоруживающей наивностью призналась Мариаграция. — Мне приснился страшный сон. Мне казалось, что в углу сидит какой-то толстый мужчина. А я задумчиво прохаживаюсь по комнате, потом подхожу к нему и спрашиваю, который час… А он не отвечает… Я решаю, что он глухой, хочу отойти и вдруг замечаю, что глаза у нега совсем заплыли, и едва можно различить зрачки. Надбровья вздулись, лоб в буграх жира, словом, сплошной ужас… Я, понятно, разжалобилась и спросила, что с ним, а толстяк ответил, что скоро жир совсем зальет ему глаза, и он ослепнет. «Вам надо меньше есть», — сказала я. Но он промолчал. Тут я решила, что нужно любой ценой открыть ему оба глаза. Тогда он сможет меня увидеть. И уже протянула руку, чтобы раздвинуть складки жира, мешающие ему смотреть, как вдруг начался снегопад. Да такой густой, сильный, что вскоре я сама перестала что-либо различать. Хлопья снега залетали мне в глаза, в уши, ложились на непокрытую голову. Я спотыкалась, падала, вскакивала и вдруг почувствовала, что лязгаю зубами от холода… Тут я проснулась и увидела, что ветром распахнуло окно… Ну разве все это не странно? Говорят, сны имеют свой скрытый смысл… Хотела бы я знать, в чем смысл этого сна?
— Обычные зимние сны, — сказал Микеле. — А не пора ли нам обедать?
Они встали.
— Все-таки, Карла, ты очень бледная… Может, ты слишком долго играла в теннис и устала? — вновь стала допытываться Мариаграция.
— Да нет же, мама!
Они молча прошли в холодную столовую. Сели за слишком большой для троих стол, застеленный белой скатертью. Ели, не глядя друг на друга, и в каждом жесте сквозило ледяное спокойствие священнослужителя, совершающего привычный обряд.
За все время они не перекинулись ни единым словом. И это мрачное, равнодушное молчание, которое лишь изредка нарушалось позвякиванием вилок о тарелки, чем-то напоминавшим пугающий скрежет хирургических инструментов, извлекаемых при операциях из стерилизатоpa, огорчало Мариаграцию, такую общительную и разговорчивую.
— Какая тишина! — внезапно воскликнула она с мягкой улыбкой… — Словно ангел пролетел… Признайтесь, нам всем недостает Лео?!
— Да, именно Лео, — задумчиво проговорил Микеле.
Карла подняла голову и посмотрела на мать.
«Тебе уже сейчас его недостает. Ну а что будет потом, когда вы расстанетесь навсегда? Что тогда будет с тобой, мама?» — хотелось ей спросить. Она ощущала легкость, но и смятение, — так бывает, когда человек должен вот-вот уехать и в последний раз сидит за семейным столом, и торопливо ест, а его мысли уже заняты предстоящим путешествием… А Мариаграция казалась ей вечно сидящей на одном и том же месте с неизменным выражением лица и неизменными словами: «Нам недостает Лео». И десять и двадцать лет спустя она каждый раз будет садиться на свое место во главе стола, с тоской вспоминая о потерянном возлюбленном.
— Не станете же вы отрицать, — продолжала Мариаграция, словно кто-то ей возражал, — что, когда приходит Лео, сразу становится веселее… Вот, например, вчера… Сколько он любопытного порассказал?! И как всех нас развлек. Право же, он неистощим на выдумки!
— Если тебе так его недостает, — с насмешливой улыбкой сказал Микеле, — если ты не в силах без него обойтись, то приглашай его каждый день… Можно даже полностью взять его на содержание…
— Какая ерунда! — раздраженно ответила Мариаграция, уловив в словах сына насмешку.
«Но ведь я сказал чистую правду», — хотел возразить ей Микеле.
— Просто мне приятно его общество, — продолжала Мариаграция. — Он веселый, сердечный, остроумный.
Она умолкла и снова принялась за еду.
— Поговорим о другом, — сказала она наконец. — Карла, кто из Берарди тебя пригласил? Пиппо?
— Да, Пиппо.
— А! Он тоже был на кортах! И вы провели вместе все утро?
— Нет — полчаса…
— Всего полчаса?! — разочарованно протянула Мариаграция… — И о чем же вы говорили?
— Обо всем понемногу, — ответила Карла, положив вилку. — Мы следили за игрой.
Снова стало тихо. Служанка унесла грязные тарелки и принесла суп.
— Ну и как, понравился он тебе?
— Так… ничего, — неопределенно ответила Карла.
— А тебе, Микеле, каким он показался? — спросила Мариаграция.
— Некрасивым, но довольно приятным, — подтвердил ее собственное суждение Микеле.
Мариаграция недовольно огляделась, точно хотела услышать еще чье-то мнение.
— Он юноша воспитанный, умный, много путешествовал, знает массу интересных людей. И похоже, — добавила она с наивным лукавством, — он неравнодушен к тебе, Карла.
— Неужели?! — отозвалась Карла.
— Должно быть, они богаты! — продолжала Мариаграция, следуя логике своих надежд. — Очень богаты…
«И поэтому это будет удачный брак», — чуть было не докончил за нее Микеле. Но промолчал и с легкой усмешкой невозмутимо посмотрел на мать, точно все ее заблуждения странным образом его не касались, и он оставался лишь равнодушным, далеким зрителем.
— У них целых пять автомобилей! — явно преувеличивая, воскликнула Мариаграция.
— Десять, — поправил ее Микеле, не подымая головы. — У них десять автомобилей.
— Нет, — спокойно уточнила Карла, — всего три машины, одна — отца, одна — Пиппо, и одна, маленькая, для двух его сестер.
Вошла служанка и принесла второе, что вызволило Мариаграцию из весьма затруднительного положения.
— Синьора Берарди сказала мне, — продолжала она, кладя себе на тарелку мясо, — что на одни только платья для Мэри и Фанни они тратят в год восемьдесят тысяч лир.
Она и на этот раз слегка преувеличила, но Микеле не стал ее поправлять. Что толку? Бывают такие ситуации, когда любая помощь уже бесполезна.
— Да, у них уйма красивых платьев! — без всякой зависти, но с затаенной грустью подтвердила Карла, словно заранее признавая, что ее гардероб, увы, куда как скуден.
Ей вдруг стало не по себе. Что это там за стеклом? Туман, а может, белая кисея? Белый призрак, проникший сквозь окна в комнату, огромной, распухшей ватной рукой сжал ее трепещущее сердце. И чем сильнее ватная рука сжимала сердце, тем больше заволакивало туманом глаза, и все вокруг становилось белым, ослепительно-белым. И в этом сплошном, белом облаке одинокие голоса матери и Микеле звучали глухо и протяжно, точно в испорченном граммофоне. И тут Карла невольно вспомнила события минувшей ночи: из густого, поглотившего его лицо и тело тумана протягивалась рука Лео и принималась ласкать ее большую, упругую грудь и маленький живот. И хотя она сидела неподвижно, ей казалось, что она вся дрожит от возбуждения. Потом туман рассеялся, и после этих секунд томления, еще более жестокой и непонятной показалась ей действительность, и еще более далекими — лица матери, Микеле, служанки, которая протягивала ей второе блюдо. Карла слабо махнула рукой.
— Как?! Ты не хочешь есть, Карла?! — удивилась Мариаграция. — Почему?
— Так…
У нее и в самом деле пропал аппетит среди всех этих вещей, словно глядевших на нее голодными, хищными глазами. Ведь столовая, в которой она обедала день за днем, сама съедала ее, Карлу, живьем.
Да, окружавшие ее неодушевленные предметы беспрерывно высасывали из нее жизненные соки, решительно пресекая ее робкие попытки высвободиться. В темном дереве пузатого буфета текла ее юная кровь, в неизменном беловатом воздухе точно растворилась белизна ее кожи, а в старом зеркале напротив вечной пленницей застыла ее молодость.
