Антон Чехов - Пьесы. 1889-1891
Экземпляр пьесы с текстом Ценз. 891 в начале января 1889 г. был представлен на рассмотрение петербургского отделения Театрально-литературного комитета. На обложке – дата регистрации в комитете: «По реестру Т<еатрально-> Литературного Комитета 8 янв<аря> 1889 г. за № 5001, СПб. Один экз.», а также резолюция: «По журналу Театр. Лит. Комитета 8-го января 1889 г.: одобряется к представлению на сцене Императорских театров. Товарищ председателя Д. Григорович» (его рукой – только подпись).
Первоначальная переработка «Иванова» осуществлялась в октябре – декабре 1888 г. Впервые о переделке пьесы Чехов упоминал в письме А. С. Суворину 2 октября 1888 г.: «Если, думается мне, написать другой IV акт, да кое-что выкинуть, да вставить один монолог, который сидит уже у меня в мозгу, то пьеса выйдет законченной и весьма эффектной». 5–6 октября он снова писал Суворину, который в продолжение всей работы выказывал к пьесе большой интерес, выступал в роли наставника и куратора: «В „Иванове“ я радикально переделал 2 и 4 акты. Иванову дал монолог, Сашу подвергнул ретуши и проч.».
В ответ на предложение Суворина дать пьесе новое название Чехов возразил: «Названия не изменю. Неловко. Если бы пьеса не давалась ни разу, тогда другое бы дело» (там же).
Вернувшись из поездки в Петербург, Чехов 17 декабря извещал Суворина: «Я уже принялся за „Иванова“». И на следующий день: «„Иванов“ готов. Переписывается». Посылая готовый экземпляр пьесы (текст Ценз. 891), он отмечал: «Теперь мой г. Иванов много понятнее» (19 декабря).
В добавленных в текст монологах Иванова и беспощадных самооценках он представлен как «нытик» – «надломленный», «потерянный» и в то же время безусловно честный и порядочный человек, выносящий себе страшный приговор.
Две картины последнего акта объединены в одну. Вместо комедийных эпизодов свадебного застолья и незаметной для всех смерти Иванова в пьесу введены сцены высокого эмоционального накала, добавлен его монолог «под занавес» и сценически «эффектная» концовка – самоубийство на глазах у всех собравшихся.
Раньше в «комедии» Иванов после недолгого колебания благополучно венчался с Сашей и в финальных сценах представал перед зрителем в образе несколько раскисшего от счастья и вина молодого супруга, повторявшего: «Все хорошо, нормально… отлично…» В «драме» же он всеми средствами добивается расстройства своей женитьбы, в душевном смятении бежит из-под венца, добивается отказа Саши и, вынув из кармана револьвер, признается ей: «Если бы ты не согласилась, то я бы вот…»
В «комедии» был эпизод, где Лебедев тайком от жены ссужал Иванову деньги для отдачи долга, а Иванов легко соглашался на это сомнительное предложение: «мне теперь не до самолюбия». В «драме» в той же сцене Иванов не произносит ни слова, однако заставляет Лебедева понять унизительный характер предложенной сделки и взять деньги обратно.
В переработанной редакции исключен целый ряд эпизодов, относившихся к «свадебному» фону пьесы с его бытовыми и комедийными аксессуарами: сцена с барышнями и танцами на празднике у Саши (д. II), живописный рассказ Лебедева о закусках, явление Петра с горячими пирожками, шуточные запевки свахи (д. III), вся водевильная линия сватовства Боркина к Бабакиной (д. IV) и т. д.
В новой редакции пьесы усилена напряженность действия, усложнены отношения между Львовым и Ивановым и намечен новый сюжетный узел – Львов выступает теперь также в роли соперника Иванова: «…знайте же, что я люблю вашу жену! Люблю так сильно, как вас ненавижу! Вот мои права…» и т. д. (д. III, явл. 6).
Добавления в роли Саши отчетливо выявили в ее характере черты «эмансипированной» девицы, провинциальной Жорж Санд, «гения», ее рассудочную экзальтированность и предвзято книжные представления о «деятельной» любви и о «герое», которым являлся для нее Иванов (д. II, явл. 3, 13; д. III, явл. 7 и др.).
Из числа действующих лиц пьесы исключен Дудкин – чисто водевильный персонаж, «зулус» и «пещерный» человек.
Значительно преобразован и прежний комедийный образ «легкокрылой» Марфутки Бабакиной, сняты намеки на ее «размалиновое житье» и устроенный на дому «кафе-шантан», куда гости закатывались «суток на трое» с полными кульками «коньяку да ликеру». В «драме» оказались невозможны прежние нелестно-вульгарные отзывы о ней: «Марфутка, эта дрянь, черт, жила» или «сморкается как извозчик».
Вычеркнуты многие бранные и грубоватые, просторечно-фамильярные обороты и выражения, вроде: замучился, как черт; эх, волк меня заешь; словно белены объелся; пущать; околеть; ни шиша; нажраться и т. п.
В пунктуационном оформлении текста резко подчеркнут динамизм речи персонажей, ее эмоциональная напряженность, насыщенность восклицательными интонациями, например: Глупо… → Глупо!; Оставьте меня в покое… → Оставьте меня в покое!; Все мне не нравится… все… → Все мне не нравится! Все!; К чему, к чему, боже мой → К чему, к чему! Боже мой, и т. п.
Однако Суворин, взявший на себя хлопоты о постановке «Иванова» в Александринском театре, остался неудовлетворен переделанной пьесой. Сначала он высказал недовольство финалом: ему «резко бросилось в глаза» отсутствие Саши, которая после расставания с Ивановым уже не появлялась более на сцене. Суворин писал, что это «сушит конец» и противоречит «законам сцены».
Чехов в ответном письме, где приведены слова Суворина (его письма но сохранились), утверждал закономерность отсутствия Саши: «Так и надо <…> Ведь не может же она броситься Иванову на шею и сказать: „Я вас люблю!“ Ведь она не любит и созналась в этом. Чтобы вывести ее в конце, нужно переделать ее всю с самого начала» (23 декабря 1888 г.).
Суворин продолжал стоять на своем, и Чехов в конце концов согласился «выпустить» Сашу в финале, но решил в связи с этим изменить всю линию ее поведения. 26 декабря он писал Суворину: «Вы хотите во что бы то ни стало, чтобы я выпустил Сашу. Но ведь „Иванов“ едва ли пойдет. Если пойдет, то извольте, сделаю по-Вашему, но только уж извините, задам я ей, мерзавке!»
В следующем письме Чехов сообщил, какой именно он представляет себе Сашу, и с иронией отмечал ее «жертвенническую» философию: «Саша – девица новейшей формации. Она образованна, умна, честна и проч. <…> Это женщина, которая любит мужчин в период их падения. Едва Иванов пал духом, как девица – тут как тут. Она этого только и ждала. Помилуйте, у нее такая благодарная, святая задача! Она воскресит упавшего, поставит его на ноги, даст ему счастье… Любит она не Иванова, а эту задачу» (30 декабря 1888 г.).
Но затем оказалось, что дело даже не в Саше, а в изображении главного героя пьесы, характер которого был превратно понят Сувориным, режиссером Ф. А. Федоровым-Юрковским и приглашенной к участию в спектакле М. Г. Савиной. Узнав об этом, Чехов решительно отказался от дальнейшей работы над пьесой: «Поправками и вставками ничего не поделаешь. Никакие поправки не могут низвести великого человека с пьедестала, и никакие вставки не способны из подлеца сделать обыкновенного грешного человека. Сашу можно вывести в конце, но в Иванове и Львове прибавить уж больше ничего не могу. Не умею» (там же).
И все же Чехов вскоре вернулся к продолжению работы.
2
Текст Ценз. 892 – исправленный и дополненный вариант переработанной редакции, законченный к 15 января 1889 г. В цензурном экземпляре этот текст представлен предшествующей основой (Ценз. 891) с добавлением ряда вставок и замен, сделанных на отдельных листах (рукой Михаила Павловича Чехова) с единичными авторскими поправками. В числе этих добавлений и замен: «Вариант 6-го явления I акта», «Вариант 7-го явления I акта», «К 4 явлению II акта», «Вариант 6-го явления II акта», «Вариант 10-го явления II акта», «К 5 явлению III акта», «Вариант 7-го явления III акта», «Акт IV. Явление 7. Явление 8. Явление 9».
Конец явл. 9, тогда последней сцены пьесы, со слов Иванова: «В 30 лет уж настанет похмелье и ты бу<дешь стар>», – утрачен. Однако сохранился текст (автограф) последующей редакции того же явления (Ценз. 893), первоначальная основа которого как раз соответствует тексту Ценз. 892. Несколько завершающих пьесу реплик утрачено и здесь (со слов Иванова: «Отойди<те все!>»); они восстанавливаются по копии писца в том же цензурном экземпляре.
На обложке цензурного экземпляра – резолюция, относящаяся к тексту Ценз. 892: «К представлению дозволено. С.-Петербург. 18 января 1889. Цензор драматических сочинений Альбединский».
Во многих местах пьесы, где в речи персонажей встречались такие присловья, как «ей-богу», «ради бога», «истинным богом», «накажи меня бог», – цензор вычеркивал их, следуя неписаному правилу, запрещавшему упоминание имени бога всуе (в нескольких случаях по недосмотру цензора они в тексте все же остались). Театральная цензура того времени вообще не допускала в пьесах «никакого упоминания о боге, и если, например, у действующего лица была привычка божиться, повторять – „ей-богу“, то цензор преспокойно лишал его этой привычки, считая, что на сцене это представляет кощунство» (И. . Потапенко. Несколько лет с А. П. Чеховым. – «Нива», 1914, № 28, стр. 553; Чехов в воспоминаниях, стр. 350).
