Валерий Осинский - Гость
Обзор книги Валерий Осинский - Гость
В. Осинский
ГОСТЬ
Как–то с первым морозом в доме Осокиных появился новый гость.
Была поздняя осень. Воскресенье. Падал первый снежок, которого раньше середины декабря в этих краях не ждали. Улицы и тротуары обледенели и, жиденько посыпанные песком, к полудню так схватились, что не оставалось сомнений — зима на подходе. Вот–вот. Тихо, безветренно, морозно.
Гостя привел Петр Аркадьевич Скачук, друг семьи и лечащий врач сына Анны Андреевны, перенесшего инсульт. Шумно отдуваясь и перчаткой смахивая с пальто с ондатровым воротником одинокие снежинки, гость бодро разговаривал и шутил с хозяйкой, встретившей их на крыльце, словно давний знакомый. Его щеки полыхали с мороза, глаза весело блестели, как у человека довольного жизнью и любившего человеческое общение. Под снятой им ондатровой шапкой обнаружились сильно поредевшие волосы сорокапятилетнего мужчины. Звали его Семен Егорович Верестов.
Верестова, врача–психиатра, пригласили к Осокиным якобы проконсультировать свекровь Анна Андреевны, семидесятидевятилетнюю старуху, у которой хозяйка заподозрила склероз и «стариковские бзики», как выражалась Осокина, посмотреть осторожненько, чтобы бабка ничего не заподозрила. Скачук, давний приятель Верестова еще по военному госпиталю, намекал: «пристроить бы бабушку поприличнее, если что…» Но настоящая–то причина: «…придем, по чаечку вдарим, познакомишься…» — не в бабке. Верестов — холост, хозяйка, «свежая» еще женщина — разведена (бывший муж лечится принудительно в алкогольной лечебнице), трое взрослых детей (существенно — взрослых!): сыновья–двойняшки и дочь–старшеклассница, хозяйство… «Посмотреть ведь можно! Ну?..»
Деревянный домик с каменной пристройкой, железный крашеный гараж, куда Скачук по свойски завел кофейного цвета «жигуленок», сад, виноградник (правда, голые, с облетевшей листвой, невыгодно смотревшиеся в эту пору), да и сам район частных домов вдалеке от городского шума понравились Верестову, выросшему в деревне. Плешины облетевшей штукатурки, обнажившие каменную кладку пристройки, выгоревшие в грязно–розовый цвет доски домика, прогнившие причелины — все говорило о том, что строение знало лучшие времена. Но все–таки это был «дом на земле», и летом наверняка эта дача в пышном гнезде зелени и цветов имела приличный вид.
— А это что? — кивнул Верестов на низкорослый, словно вколоченный по самые оконца бетонный кубик за гаражом в глубине сада.
— Борис, муж Ани, нутрий разводил, — пояснил Скачук, прикрывая ворота. — Сейчас там свинью держат…
«Разумно!» — подумал Верестов, немного насупившись, заложив руки за спину и легонько покачиваясь с пятки на носок, подумал с тем неопределенным, неловким ощущением закоренелого холостого и порядочного мужчины, которого сейчас представят женщине, муж которой в отлучке, и это рождало смутную вину, что ли, будто он вторгался в мир, налаженный другим мужчиной. Впрочем, все это — ерунда. Верестов догадался, что волнуется.
А все же, не смотря на балагурство, он покраснел, увидев хозяйку, и потоптался в прихожей, переобувался в теплые тапки, раздевался и копался; сбоку, рядом, синело ее бархатное платье, и он собирался с духом в этом своем топтании, не зацепиться бы взглядом за ее раздавшуюся грудь за треугольным вырезом, которую будто поддерживали специально на животе белые, пухлые руки с прижатыми, как у певицы, к бокам локтями. И ему уже мерещилась насмешка в ее глазах, черных, подведенных дешевым карандашом, насмешка со значением, от которой и его губы ломала ухмылка.
Прежде всего — взгляд. Две пары глаз чиркнут друг о друга кремнем, и искры упадут в черный колодец души. Не будет этого «чирка», ничего не будет. А у них чиркнуло!..
И чтобы уже не делал Верестов, о чем ни говорил, шутил ли, делал комплименты, сидя за чудным, по–славянскому обычаю, — хлебосольным столом, в нем плавилось и плавилось что–то томящее и сладкое.
Дети ему в общем понравились. Дети как дети. Рыженького, кучерявого Игоря, что приволакивал левую ногу и придерживал безжизненную левую руку, паренька с неглупым, как у людей, познавших несчастье, глазами, незлобивого, ему было жалко. Верестов вообще с трудом переносил вид человеческого увечья. А детские увечья, хоть парень не ребенок, но в сыновья сгодился бы ему, были болезненны для него. Верестов припомнил свою службу, тогда еще три года служили. Не было тогда нынешнего зверства — сапогом по голове. Представил Аню, почерневшую от пережитого, но без слез. Такие за свое стоят, сцепив зубы, и пацана она из могилы вытащила, пусть руки ей губами умывает… Поди, в копеечку это влетело. Уж он–то знает!
Да, Верестову понравилось у Осокиных. Он и раньше бывал у друзей и знакомых, где так же радушно принимали его, по–домашнему. С семьей у него не сложилось, жениться не удалось, хотя женщины, конечно, были, и он только на примере знакомых видел «свой угол», сам не узнав этого. И сейчас ему казалось, что именно такого вот домашнего тепла ему не доставало…
А у Ани все получалось ладно. Короткое замечание — и дочь, полуразвалившаяся в кресле, накинув ногу на ногу в фиолетовых колготках, одернула желтую мини–юбку, почти набедренный поясок, и скромно придвинулась к столу. Мать задумалась: «Чего еще нет?» — и Олег, спортивного сложения паренек в очках, совершенно не похожий на брата и, как показалось Верестову, несколько туповатый (он многозначительно молчал и, морща нос, ужимками поправлял очки, но когда говорил, то получалось нудно, бессвязно и бестолково, лучше бы молчал), кинулся на кухню за холодцом.
За столом шутили, Аня подливала красного домашнего вина, даже потанцевали немного. Он говорил: «У вас очень легкие движения. Тело почти не чувствуется…»
Хозяйка возбужденно улыбалась и отвечала: «Вы говорите из вежливости…»
И они незаметно пододвигались друг к другу, неуклюже, робко.
Но иногда Верестову чудилась в ее черных с отягощенными веками глазах настороженность. Почти такая же, когда Аня негромко спросила (она вообще говорила мало и негромко): «А где вы работаете, Семен Егорович?» — (причем, не Егорыч, а именно Егорович). Но это так, пустяки. Верестов списал это на «притирку–пристрелку» и ответил со скрытым удовольствием (мол, не с пустыми руками), что кафедрой в мединституте заведует, практикует в больнице, квартира двухкомнатная — «мешок бетонный, не то, что у вас — раздолье». Говорил, не выпячиваясь, солидно, но и просто. Про дописанную третью книгу (все по медицине) умолчал, но Петя от себя добавил, и получилось очень хорошо…
Все складывалось так, как должно складываться, когда пожившие люди нравятся друг другу.
О «деле», к всеобщему неудовольствию, вспомнил Скачук. Сладко потянувшись, он пьяненько промычал что–то с серьезной физиономией. Аня вопросительно приподняла правую бровь, но тут же сообразила. Дети тоже сообразили. Наташа нехотя собрала грязную посуду. Олег проворно загремел в соседней комнате ведром с углем, и Игорь проковылял к магнитофону за дверью.
— Она у соседей… — Женщина вышла и только у дверей, вспомнив о Верестове, быстрым движением оправила на бедрах платье и покривила для него губы. Скачук пьяненько блестел глазами и многозначительно подмигивал Верестову, мол, какова! Семен Егорович кашлянул и вышел на кухню покурить.
За окном серый, поникший замер сад. Возле стекла закружилась одинокая снежинка и, проделав замысловатый зигзаг, взмыла вверх и в сторону. А за ней другая…
По дорожке в сад, кутаясь в наброшенную на плечи куртку, прошла Аня. Верестов проводил ее взглядом. Женщина остановилась в глубине двора возле своеобразной беседки из натянутой на стойки и параллельные брусья прозрачной клеенки. Это заинтересовало Верестова. Крыша беседки провисла от скопившейся на ней подмерзшей дождевой воды, бурой от опавших листьев. В беседку тоже натекла лужа и покрылась льдом. Только сбоку остался узкий сухой проход. Осокина остановилась с краю лужи — осторожно, чтобы не подломить лед и не намочить тапки, и кого–то позвала. Верестов заметил в глубине беседки за клеенкой темное и расплывчатое пятно. Пятно выпрямилось и наружу вышла старуха в стареньком овчинном полушубке и цветастом платке. К боку она ребром прижимала пустой таз, очевидно, приносила корм для птиц. По одежде и походке, степенной, вразвалочку, Верестов угадал в ней крестьянку. Когда Аня повернулась, на ее лице застыло надменное, злобное выражение. Она была раздражена. И, глядя на возвращавшихся из сада гуськом женщин, Верестов невольно хмыкнул. У него появилось ощущение, будто он нечаянно подглядел, как чистенький, ухоженный ребенок, обласканный родителями и гостями, за сараем в укромном уголке выламывает котенку лапки и с бесстрастной жестокостью детей наслаждается его мучениями. Бабка отстала от невестки, что–то бормоча под нос.
