Хосе Ривера - Пучина
— Со мной так не поступили бы. Если бы вы ударили меня по лицу, один из нас остался бы мертвым на земле.
Несколько человек из обступившего нас кружка возразили ему:
— Не рисуйся, вспомни об Искорке, который на Путумайо бил тебя плетью.
— Да, но если он попадется мне еще хоть раз, я отрублю ему руки!
— Франко, что сказал тебе Рамиро Эстебанес о разговорах в бараках?
— Рамиро восхищается твоей смелостью и порицает твое неблагоразумие. Гомеро рады, что ты так унизил Пройдоху Лесмеса, но все они чем-то обеспокоены, чуют недоброе. Я сам начинаю чего-то бояться. С помощью Рыжего Месы я пытался выполнить твои приказы относительно восстания; но никто из пеонов не хочет бунтовать, потому что никто не доверяет ни тебе, ни твоим планам. Они думают, что ты хочешь встать во главе мятежников, поработить их или продать в другом месте. Мы рискуем нарваться на доносчика. Лесмес отправился сегодня утром на разведку и хочет взять с собой в качестве румберо Клементе Сильву. Хорошо еще, что Кабан не согласился отпустить старика.
— Что ты говоришь? Необходимо, чтобы лодка не позднее этой ночи отплыла в Манаос.
— Как жалко, что она мала. Если бы мы уместились все...
— Неужели ты не понимаешь, как ты не прав? Мы должны остаться здесь. Наше присутствие на Гуараку — гарантия наших посланцев. Кто позаботится об их судьбе, если их схватят по пути. Надо дать им время спуститься по Исане. Потом мы приложим все усилия, чтобы бежать, а колумбийский консул тем временем выедет из Манаос, и мы встретимся с ним на Рио-Негро. Ждать придется не больше двух месяцев; мадонна дает свой катер, и наши посланцы пересядут на него в Сан-Фелипе.
— Слушай, старик Сильва говорит, что он не оставит тебя одного, он не может воспользоваться милостями этой женщины, рабом которой он был после того, как она жила с Лусьянито.
— Мы это уладили еще вчера. Дон Клементе поедет с мулатом и двумя гребцами. Пропуска уже подписаны мною. Провиант готов. Мне остается только написать письма.
Встревоженный словами Фиделя, я побежал искать Сильву. Я таким умоляющим тоном стал просить его, что довел старика до слез.
— Забота о моей судьбе не должна вас задерживать. Ради бога, уезжайте, захватив останки вашего сына! Подумайте только, если вы не поедете, все откроется, и мы никогда не выберемся отсюда! Приберегите ваши слезы, чтобы смягчить душу консула и убедить его поскорее приехать сюда и вернуть нам свободу! Возвращайтесь сюда с ним; не останавливайтесь ни днем, ни ночью! Будьте уверены, что мы скоро встретимся. Мы тогда будем в Гуайниа. Ищите нас на Ягуанари в бараке Мануэля Кардосо. Если вам скажут, что мы ушли в лес, идите по нашим следам. Вы вскоре наткнетесь на нас. Вы видите: я молю вас так же, как Коутиньо и Соуза Машадо молили вас, заблудившись в сельве: «Сжальтесь над нами! Если вы нас покинете, мы погибнем от голода».
Потом я прижал к своей груди мулата Корреа:
— Поезжай, но помни, что мы заслуживаем свободы. Не оставляйте нас в этих лесах. Мы тоже хотим возвратиться в родные места, у нас тоже остались любимые матери. Помни, что, если мы умрем в сельве, даже Лусьяно Сильва будет счастливее нас: наши останки никто не отвезет на родину.
Пьяный Кабан и похотливая мадонна ждали меня полдничать, но я заперся в конторе и вместе с Рамиро Эстебанесом написал жалобу консулу, — ее должен был отвезти Клементе Сильва, — обвинительный акт в стиле кипящем и бурном, как водопад.
Вечером Кабан пришел в контору и бесцеремонно прервал нашу работу:
— Пусть ваши посланцы потребуют кашасы,[51] табаку и патронов для винчестеров!
Рыжий Меса, войдя с факелом в контору, заявил:
— Курьяра готова, но никто не дает ни кинтала каучука на дорожные расходы.
Мадонна с навязчивой бесцеремонностью то и дело входила, в слабо освещенную комнату. Она приносила мне кофе и сама его подслащивала, вместо салфетки она употребляла край своего передника. В присутствии Рамиро мадонна прижималась щекой к моему плечу. Она следила при свете масляной лампы за бегущим по страницам пером, любуясь, с какой ловкостью я наношу на бумагу непонятные для нее значки — такие непохожие на арабские буквы.
— Трудно научиться писать на твоем языке, ангел мой? Что ты пишешь?
— Пишу фирме Росас, какой у тебя великолепный каучук.
Возмущенный Рамиро вышел из конторы.
— Не пиши этого, любовь моя, а то они потребуют его в уплату долга.
— Разве ты должна им?
— Это не мой долг, но... я бы хотела, чтобы ты помог мне...
— Ты поручилась за кого-нибудь?
— Да.
— Но должник сдавал тебе каучук?
— Он давал его лично мне, а не в счет долга.
— И его придавило деревом! Правда ведь — деревом познания добра и зла?
— Ай! Ты знаешь? Ты знаешь?
— Вспомни, что я жил на Ваупесе!
Мадонна растерянно попятилась, но я схватил ее за руки и заставил все рассказать.
— Успокойся и не отчаивайся! Разве ты виновата, что мальчишка застрелился? Не отрицай, что он лишил себя жизни!
— Да, застрелился. Но не рассказывай этого своим друзьям! У него было столько долгов! Он хотел, чтобы я осталась жить с ним в сирингалях. Невозможная вещь! Или чтобы мы обвенчались в Манаос. Нелепость! А при последнем переезде, когда мы заночевали близ порогов, я потребовала, чтобы он оставил меня и уехал. Он расплакался. Ему было известно, что я всегда ношу за корсажем револьвер. И тут он, обнимая меня, наклонился над гамаком, будто вдыхая запах моих духов. Вдруг — выстрел. Мне всю грудь залило кровью.
Мадонна, взволнованная своим рассказом, выбежала из конторы, прижимая руки к груди, как бы стараясь стереть с себя пятно крови. И я остался один.
В соседнем бараке послышались крики, проклятья, рыдания. Клементе Сильва и мои товарищи, в бешенстве ворвавшись в контору, окружили меня:
— Их утопили, негодяи, подлецы! Их утопили!
— Что? Не может быть!
— Останки сына, моего несчастного сына, они бросили их в реку, потому что мадонна, эта распутная сука, боялась их! Убить, убить этих зверей! Всех — убить!
Несколько минут спустя я увидел на отчалившей лодке гневную фигуру старика. Я вошел в воду, желая в последний раз обнять его и выслушать его последнюю просьбу: «Убей их всех, когда я возвращусь, но пощади бедную Алисию! Сделай это для меня, пощади, как если бы это была Мария Гертрудис!»
Курьяра уплыла, и мы, не видя ее, лишь догадывались о том, как отъезжавшие товарищи простирали к нам руки, уносясь по течению реки в зловещую тьму. Заливаясь слезами, повторяли мы слова Лусьянито: «Прощай! Прощай!»
Над нами было беспредельное небо, звездная тропическая ночь.
Но даже звезды внушали нам страх.
Вот уже полтора месяца, как я по совету Рамиро Эстебанеса разгоняю тоску тем, что записываю свою одиссею в кассовую книгу, которая лежит на столе Кайенца запыленным и ненужным украшением. Невероятные перипетии, мальчишеские выходки, страшные эпизоды — вот скудная ткань моего повествования, и я веду его, с тяжелым чувством замечая, что не сделал в жизни ничего существенного, что все в ней оказывается незначительным и преходящим. Ошибочно думать, что моим карандашом, который так быстро бежит по бумаге, как бы догоняя слова и пригвождая их к строчкам, движет жажда славы. Моя единственная цель — расшевелить Рамиро Эстебанеса событиями, пережитыми мною, поведать ему историю моих страстей и недостатков, научить Рамиро ценить во мне то, чем его обделила судьба. Я хочу заставить его активно действовать, потому что для малодушного человека самая полезная школа — это противопоставить себя человеку решительному.
Мы все рассказали друг другу, и нам не о чем больше говорить. Рамиро был торговцем в Сьюдад Боливаре, горняком на каком-то притоке Карони, лекарем в Сан-Фернандо дель-Атабапо. Но его жизнь была лишена рельефности и блеска: ни одного запоминающегося эпизода, ни одного поступка, ни одного факта, возвышающегося над уровнем обыденности. Я же могу показать ему свои следы на жизненном пути; они, быть может, не глубоки, но они не смешиваются со следами других людей. И, показав ему эти следы, я хочу описать их с гордостью или с горечью, смотря по тому, какую реакцию они во мне вызывают сейчас, когда я их воскрешаю в своей памяти, сидя в одном из бараков на Гуараку.
Если бы Кабан мог разобрать, хотя бы по складам, то, что я о нем пишу, он отомстил бы, пустив меня нагишом на остров «Чистилище», где вампиры и москиты быстро прикончили бы автора и его сатиру. Но «генерал» еще невежественней, чем мадонна. Он с трудом научился выводить на бумаге свое имя, не различая составляющих его букв, уверенный в том, что эти каракули — эмблема его воинских чинов.
Иногда я слышу шлепанье его туфель: Кабан заходит в контору поболтать со мной.
— По моим подсчетам, лодка прошла уже пороги Юрупари.
— А их не могли задержать?.. Пройдоха Лесмес...
— Не беспокойтесь! Он в Инириде и вернется сюда не раньше той недели.
