Анри Шарьер - Ва-банк
Первый важный свидетель, уже обработанный полицией, — мать. Не думаю, что она играла им на руку в силу рокового стечения обстоятельств. Наверное, это получилось случайно. Теперь она уже не утверждала, что слышала, как умирающий сказал «Папийон Роже» или что он добавил, будто бы его друг Гольдштейн не знал этого Папийона. Теперь, оказалось, она слышала вот что: «Это Папийон. Гольдштейн его знает». Она опустила «Роже» и добавила: «Гольдштейн его знает» — слова, которых не слышали прежде ни комиссар Жирарди, ни инспектор Гримальди.
Кстати, мэтр Готра, адвокат, хотел заставить меня просить у матери убитого прощения. Я сказал ей:
— Мадам, я не должен просить у вас прощения, поскольку я не убивал вашего сына. Я просто выражаю глубочайшее соболезнование вашему горю.
Впрочем, ни Жирарди, ни Гримальди не изменили своих первоначальных показаний. Твердили по-прежнему: «Это был Папийон Роже», и все тут.
Настал черед главного свидетеля обвинения — Гольдштейна. Он сделал в общей сложности пять или шесть заявлений: три из них пошли в ход. Каждое обвиняло меня, неважно, что все они были противоречивы, но всякий раз добавляли еще один кусочек к мозаике, выкладываемой полицией. Этот гаденыш до сих пор стоит передо мной, как живой, и говорит тихо, низким голосом, едва поднимая руку при словах «Клянусь говорить правду и только правду». Едва он закончил, как за него взялся мэтр Беффе.
— Гольдштейн, сколько раз вы «случайно» встречались с инспектором Мейзо? По его утверждениям, он встречался с вами чисто случайно и говорил, причем несколько раз. Все это весьма странно, Гольдштейн. Первый раз вы заявили, что вам ничего об этом деле не известно, внезапно вспомнили, что знаете Папийона, потом сказали, что встретили его в ночь преступления уже после того, как оно произошло. И он якобы попросил вас зайти в больницу и узнать, как там Легран. Как вы объясните все эти противоречия?
Гольдштейн ответил коротко:
— Страхом. Все на Монмартре знают, как опасен Папийон.
Я сделал протестующий жест, и председательствующий сказал:
— Подсудимый, у вас есть вопросы к свидетелю?
— Да, господин председатель. — И я перевел взгляд на Гольдштейна. — Гольдштейн, повернись и посмотри мне прямо в глаза. Что заставляет тебя лгать и клеветать на меня? Может, Мейзо знает о каком-то твоем преступлении? За какое преступление ты расплачиваешься этой ложью?
Подонок весь затрясся, однако все же умудрился достаточно отчетливо выговорить:
— Я говорю правду.
Прибил бы на месте эту тварь! Я обратился к суду:
— Господа судьи! Даже господин прокурор назвал меня человеком неглупым, весьма сообразительным. Однако в показаниях этого свидетеля я выгляжу полным идиотом. Ведь если один человек признается другому, что убил его друга, это означает, что люди эти хорошо знакомы. И, напротив, если вы сознаетесь в таком проступке незнакомому человеку, это заставляет усомниться в ваших умственных способностях. Я утверждаю, что незнаком с Гольдштейном. — И, обернувшись к нему, я продолжил: — Гольдштейн, пожалуйста, назовите хоть одного человека в Париже или во всей Франции, который смог бы подтвердить, что видел нас когда-либо разговаривающими друг с другом.
— Я не знаю такого человека.
— Правильно. Теперь прошу, назовите хоть один бар, ресторан или закусочную в Париже или во Франции, где мы когда-нибудь ели или пили вместе?
— Я никогда с вами не ел и не пил.
— Прекрасно. Вы также говорили, что видели меня в ту ночь с двумя людьми. Кто эти люди?
— Я их не знаю.
— Я тоже. А теперь говорите быстро, не раздумывая, в каком именно месте мы договорились встретиться, чтобы сообщить мне о Легране после визита в больницу, и скажите, называли ли вы это место людям, с которыми ходили в больницу. И если нет, то почему?
Ответа не последовало.
— Отвечайте, Гольдштейн! Почему вы молчите?
— Я не знал, где вас потом найти. Тут вмешался Раймон Юбер.
— Мой клиент задал очень важный вопрос, Гольдштейн. Как же так получается — он послал вас узнать о состоянии Леграна, а вы не знаете, где должны были дать ему ответ? Это же просто абсурдно! В это трудно поверить!
Да, Папи, поверить в это было действительно трудно. Тем более в том, что идиоты фараоны даже не удосужились должным образом подготовить этого подонка.
Председательствующий:
— Шарьер, полиция утверждает, что вы убили Леграна за то, что он назвал вас доносчиком. Что вы на это скажете?
— Отрицаю категорически.
— Однако же инспектор утверждает, что это именно так. Вызовите инспектора Мейзо!
— Я утверждаю, что Шарьер был информатором. Это благодаря ему мне удалось арестовать нескольких опасных преступников. И это знали на Монмартре. Что же касается дела Леграна, то тут мне ничего не известно.
— Что вы на это скажете, Шарьер?
— Именно по совету мэтра Беффе я настоял, чтобы инспектора Мейзо вызвали свидетелем. Он уверял, что знает всю правду об убийстве Леграна. А теперь я вижу, что мы попали в ловушку. Инспектор Мейзо посоветовал нам вызвать его, мы поверили ему. Но теперь и мы, и вы, господа судьи, убедились, что он ничего не знает о деле, а цель у него была совсем другая. А именно — имитировать мотивацию преступления. Подобное заявление, тем более исходящее от полицейского, подтверждает до сих пор шаткие, сфабрикованные против меня обвинения. Иначе бы все они разлетелись в прах, несмотря на отчаянные старания инспектора Мейзо. — Я помолчал и после паузы продолжил: — Господа судьи, господа присяжные заседатели, если бы я был информатором, то никогда не убил бы Леграна, ведь люди, павшие столь низко, что превратились в стукачей, не моргнув глазом проглатывают подобного рода оскорбления. Либо, если бы я даже и стрелял в него, полиция никогда бы не стала с таким усердием загонять меня в угол, ведь информатор — весьма полезный для них человек. Они бы просто закрыли глаза на это убийство или же обставили бы все дело так, словно я действовал в целях самообороны. Полагаю, такие случаи неоднократно встречались в вашей практике. Господин председатель, могу ли я задать свидетелю вопрос?
— Да.
— Инспектор, назовите хоть одного человека, которого вы арестовали на основании моих доносов?
— Я не могу ответить на такой вопрос. Не вправе.
— Вы лжец, инспектор! Вы не можете ответить потому, что такого человека вообще не было в природе!
— Шарьер, следите за своими выражениями, — вмешался судья.
— Господин председатель, я защищаю здесь две вещи — свою жизнь и свою честь.
Мейзо удалился, так и не ответив на вопрос. А твое последнее слово, ты помнишь его, Папи? Оно до сих пор звучит у меня в ушах.
— Господа, я хочу заявить вам следующее. Есть одно очень важное обстоятельство. Легран получил только одну пулю, стреляли в него только раз, он остался на ногах, шел, смог сесть в такси. Это значит, что человек, стрелявший в него, не собирался его убивать, иначе бы он выстрелил пять, шесть раз. Кто знает Монмартр, знает и его нравы. Ну, допустим, стрелял я, и, допустим, я признаю: «Этот человек по такой-то и такой-то причине поссорился со мной или обвинил меня в чем-то, сунул руку в карман, а я испугался и решил его упредить — выстрелил разок, чтобы защищаться». Если бы я сказал так, то, думаю, убедил бы вас, что вовсе не собирался его убивать, поскольку ушел он с того проклятого места живым. А закончил бы я вот как: «Поскольку инспектор утверждает, что я очень полезен полиции, и все, что я только что говорил, — истинная правда, прошу учесть все эти обстоятельства и рассматривать происшедшее как непреднамеренное убийство». Суд слушал меня в молчании. Я продолжал:
— Десять раз, сто раз мои защитники задавали мне вопрос: «Это вы стреляли? Если да, признайтесь! Получите самое большее пять лет. Вам всего двадцать три, и вы выйдете на свободу молодым человеком». Но, господа судьи, я бы ни за что не стал лгать, даже если бы мне грозила гильотина. Потому что я невиновен!
И тут Мейзо проявил свою дьявольскую сущность. Он видел, что проигрывает, что пятнадцать месяцев усилий превращаются в ничто, и применил запрещенный прием. Во время перерыва он вошел ко мне в комнату, где я сидел под охраной жандармов и куда он не имел никакого права входить, и спросил:
— Почему вы не сказали, что это был корсиканец Роже?
— Но я не знаю никакого корсиканца Роже, — растерянно ответил я.
Он так же быстро вышел, пошел к обвинителям и заявил:
— Папийон только что признался, что это был корсиканец Роже.
И Мейзо своего добился. Суд приостановили, несмотря на все мои протесты.
Ты едва не выиграл тогда, Папи, уже выигрывал, если бы не честность и принципиальность обвинителя. Ибо он встал и заявил следующее:
— Господа судьи, господа присяжные заседатели, я не могу продолжать. Я не знаю… Инцидент требует разъяснений. Прошу суд передать дело на доследование.
