Александр Минчин - Факультет патологии
– Ты что, не знаешь?
Она стоит и с кем-то разговаривает у памятника Ленина (хватит иллюзий). Я не видел ее никогда. (Но у нее потрясающая фигура.) – Это Наташа Гарус, проститутка, на пятом курсе учится. Когда она поступила в институт, нажиралась винищем, как сука, и отдавалась на столе общежития всем, кто хотел. Потом вдруг перестала и вышла замуж за негра, очень красивого, кстати, который подобрал ее в коридоре без сознания от выпитого и отнес к себе. Он одевает ее с ног до головы, специально ездит в Европу, а она ведет себя прилично. Неплохая девочка, но такая блядь была, страшная. Вернее, ей все равно было с кем, где, когда, лишь бы пить и е…ся.
Я не совсем верю (она слишком красивая для этого) Бобу, но, видимо, доля правды есть в его словах.
Она мне нравится, я ничего не могу с собой поделать и гляжу на нее во все глаза. Я фигур таких у женщин не видел. Никогда. Это была богом данная фигура, как небрежный мазок скульптора, брошенный миру гениально и нехотя. Как у Канова.
– На каком курсе она учится? – спрашиваю я, забывая, что уже это знаю.
– На пятом, но очень редко появляется. Хотя, может, сейчас будет чаще.
Я смотрю на нее опять, она не смотрит, она не видит, – она не знает про меня.
Зачем ты было, это мгновение?!.
Я встречаю ее уже несколько раз, потом еще, я вижу ее каждодневно: они что-то сдают, в конце марта у них кончаются все занятия. У меня совсем нет времени. Да и при чем здесь оно, когда здесь я. И в этом случае мне не сияет ничего, совсем не светит, даже не улыбается. Как жалко. А правильно: как сладко. Смотреть не на твое; которое никогда не будет твоим.
Потом мы занимаемся рядом на третьем этаже. Ее группа и моя.
Она стоит и курит в отдалении, и выглядит просто и прекрасно. В этой ее сложной простоте и была прекрасность. Я не могу оторвать взгляда.
Но я все-таки отворачиваюсь. Стою у перил и смотрю вниз, туда, где первый раз увидел ее у памятника ленинского. Как это я раньше не замечал ее, хотя Боб говорит, она редко появляется. И неужели это правда, что она…
И вдруг сзади раздается незнакомый голос, от которого я вздрагиваю:
– Почему вы на меня все время смотрите?
Я поворачиваюсь и застываю: она стоит и смотрит. И только легкий пушистый свитер чуть так вздымается.
И тут я первый раз в жизни не играю, не плету свою выигрышную паутину и говорю:
– Вы мне нравитесь…
– Почему на «вы», я так стара? Наоборот, она – экстравагантна. И от нее бесподобно, обалденно пахнет.
– Нет, что вы, я думаю, вы прекрасно себе знаете цену.
– Конечно, я знаю, и мне нравится, что вы знаете и разглядываете меня.
– Серьезно? Я рад, я думал, это неприлично.
– Я вся неприличная. И мне как раз нравится то, что неприлично. Как вас зовут? Это из области приличия.
– Саша.
– Меня Наташа.
– О Господи, – вздрагиваю я, не веря.
– Что вы сказали?
– Нет, ничего, это я об именах. Она улыбается одними губами.
– Что, уже была одна Наташа, тоже?
– Почему тоже?
Она впивается, блеснув, в мои глаза, и погружается в них, кажется, до дна. И, разжимая четко губы, произносит:
– Я тоже хочу, чтобы твоя была…
– Как!.. – Я, наверно, похож на остолбеневшего болвана. То ли на замеревшего маленького болванчика, из области китайской статуэтки.
– Мне нравится ваше выражение лица, – говорит она. Теперь она броско и ярко-уверенно улыбается.
Я все еще прихожу в себя, не обретя дар речи.
– Проводите меня, если у вас есть желание.
– А это ничего, что мы вместе выйдем из института? – Я пришел наконец в себя.
– А вы еще такой маленький, что вас это волнует?
– О-о, знаете, у меня такая репутация…
– Я все понимаю, вас волнует моя репутация и вам не хочется идти со мной вместе, выходить.
Она болезненно догадлива, я бы сказал, чрезмерно.
– Нет, что вы, вы меня неправильно поняли.
– Я все всегда правильно понимаю, учтите, – и мне наплевать на пол-института.
– Почему же на пол? – пытаюсь в шутке уйти я.
– На остальные пол тоже, а вам, как хочется. Я жду вас у входа, мой маленький друг…
Это режет меня… Она поворачивается и идет. Я смотрю ей вслед: какая же у нее классная фигура. Впечатление, что эта красавица сошла с картинки мод западного журнала, французского. Но не могу же я с ней идти по всему институту, русскому, потом еще через раздевалку, вестибюль, чтобы после весь кагал обсуждал, с кем я шел, и предполагал, что я делал, делаю или буду делать.
Я боюсь общественного мнения. Оно страшно для меня.
Я смотрю на часы, проходит пять минут, время достаточное, чтобы она оделась и вышла. Я спускаюсь вниз, – Господи, какой идиот! – думаю про себя ведь она же необыкновенна, что волнует меня: кто что подумает, – какая раз-ни-ца!
Засосала эта пучина меня.
Я прохожу через второй этаж, чтобы не идти мимо деканата, а она опять стоит и смотрит на меня (как предчувствует или караулит). К черту, все к черту, какая разница, с ней-то уж точно все кончено и не повторится никогда, пусть скажет спасибо, что не убил. А она смотрит внимательно.
Я спускаюсь в раздевалку, когда уже прошло больше, чем десять минут: я бы не стал ждать, думаю я, и вылетаю из института без надежды, проклиная себя.
Она терпеливо ждет, поставив ногу в сапоге на скамейку.
Я подхожу к ней и тут еще, кретин, оглядываюсь. Но не на институт, а что та, другая, пойдет за мной (неужели мне до сих пор ей делать больно не хочется…), она это делала долгое время тогда, два месяца, пока я не ударил по лицу ее наотмашь.
Я подошел и смотрю на нее. Мне не верится.
– Я думала, вы смелый, – говорит она.
– Такие времена, – говорю я, – смелых мало, перевелись. Смелость – понятие редкое, а я трусоватый.
– Жалко, а я думала по-другому. Ты так смотрел на меня: думала, мужчина.
И тут я злюсь:
– А кроме них, никто не интересует?
– Что ты? Нет, конечно: только «палка» да бутылка. Всё уже рассказали?
Я делаю вид, что не понял ее. Однако она резка, мне нравится смелость в женщинах, это интересная и редкая черта. Она по всему была редкая девочка и удивительная.
– Мы дойдем и попрощаемся, – говорю я, я всегда еще резче и глубже забираю и обычно иду в лоб, навстречу резкому, а редкому тем более.
Хотя, видит бог, как я не хочу этого.
– Ты же этого не хочешь? Или хочешь доказать, какой ты смелый? В этот раз…
Я смеюсь, мне нравится ее уверенность.
Мы идем в парк и садимся на скамейку у озера Новодевичьего монастыря. У нее красивый, очень длинный плащ, и мне нравится, что она в нем садится сразу, не разбирая.
– Скамейка грязная, – хочется уколоть мне ее и – проверить.
– Какая разница, – уставше говорит она. Потом вскидывает свои глаза, покрашенные рукой тонкой художницы, и говорит:
– Ладно, мальчик, сначала я расскажу тебе про себя, кто я и что, а то иначе, я чувствую, не получится, а потом посмотрим. Может, тебе легче будет, а то ты напряжен очень, – понаболтали, наверно, всякого.
Я уже уверен в себе, я победил – когда она ждала, и теперь на своем коне, этакого гордого победителя. Фуу, чушь какая, почему я не могу быть проще, простым как сумерки, без выпендривания. Быть самим собой.
Она раскрывает рот и говорит:
– В принципе я блядь.
Я сильно стискиваю ее руку, хватая.
– Не надо, пожалуйста.
С коня я тут же соскакиваю.
– Давала и ложилась я под каждого, довольно? Я еще невыносимей сжимаю ее руку, я не хочу это слышать.
– Прошу… очень… не надо…
Меня потрясает, прибивая, ее откровенность: я не хочу это слушать, я боюсь, что это окажется правда, я – маленький мальчик… Не надо мне так сложно… Я не потяну.
Она глубоко вздыхает и успокаивается.
– Руку, – мягко говорит она.
– Что? – не понимаю я.
– Больно…
– А, да, – и только тут замечаю, что все еще неимоверно сжимаю ее кисть, тонкой руки, и отпускаю.
– Я не знала, что ты такой сильный…
– Это от волейбола, – смущенно отмахиваюсь я.
Она поворачивает мое лицо к себе, той рукой.
– Ты, наверно, и в другом должен быть сильный? – Что-то бесовское и игривое мечется, как искра, в ее глазах.
– Не надо, прошу тебя, так… – (Почему мне кажется, что мы с ней не сейчас встретились…) Взор ее нежнеет.
– Я не знала, что ты и такой…
Вдруг лицо ее очень мягко наклоняется. У меня кружится от этого запаха голова. И ее губы сливаются с моими.
– Ты мне нравишься, – шепчет она, – я хочу, сейчас…
Потом она захватывает мой рот губами очень глубоко в себя, и минут пятнадцать я ничего не помню, не соображаю.
Пока она не отрывается.
Господи, где все мои устои. Правила, принципы. Куда-то они сразу подевались.
Она кладет мои руки себе под плащ и обнимает ими себя.
– Сейчас… – шепчет она.
– Это невозможно, день, люди…
Я не договариваю, она кусает мою шею, потом, к ней припадая, зацеловывает, как бы в прощение.
Отклоняется, и глаза ее туманны, – и вдруг она делает движение, и в них – нет ни тумана, ни поволоки, ни желания.
