Орхан Памук - Дом тишины
Мне стало тоскливо от всех этих глупых фантазий, я повернулся и посмотрел с кровати на пол; муравей уполз. Когда ты успел убежать? Солнце поднялось высоко. Внезапно я вспомнил о Мустафе и вскочил с кровати. Я опаздываю.
Я пошел на кухню, поел чего-то и, не замеченный никем, вылез через окно, иду к пляжу. Птицы поют на деревьях, семейство Тахсина расставляют корзины с черешней на обочине дороги, что идет вниз с холма. Когда я спустя много времени пришел на пляж, то увидел, что билетер и сторож уже пришли, но Нильгюн еще нет. Я пошел на пирс смотреть на катера. Я сел — очень хочется спать.
Сейчас я ей позвоню: алло! Вы в опасности, Нильгюн-ханым, не ходите сегодня на пляж и в бакалею, и из дома больше не выходите. Так я ей и скажу. Кто я? Старый друг! Бах! Она швырнет трубку. Поймет ли она, кто я, поймет ли, что я ее люблю, что хочу защитить от опасности?
Нет, я знаю, что мы должны уважать женщин и не вырывать у них из рук газеты! Женщина — ничтожное создание, с ней нельзя плохо обращаться. Какая хорошая у меня мама! Я не люблю тех, кто дурно смотрит на женщин, те, кто смотрит на женщин и думает только о том, как бы переспать, — обычно гадкие, прыщавые изголодавшиеся создания, богатые материалисты и прочие грязные типы. Я знаю, с женщинами нужно быть обходительным и вежливым: как вы, пожалуйста, проходите вперед; когда идешь с женщиной и видишь дверь, то ноги твои замедлят шаг сами собой, и ты не успеешь даже задуматься, как твоя рука протянется и сама откроет перед женщиной дверь: пожалуйста, проходите; я знаю, как надо разговаривать с такими женщинами, как вы; о-о-о, вы курите, да еще и на улице, ну конечно, курите, пожалуйста, это же ваше право, я не придерживаюсь отсталых взглядов, — и одним движением зажгу вам сигарету своей зажигалкой в форме локомотива; я могу разговаривать с любой женщиной точно так же, как я разговариваю с мужчиной или одноклассником, абсолютно спокойно, не краснея, а если захочу и приложу немного усилий, смогу и с понравившейся девушкой говорить, не краснея и не бледнея. И когда девушки увидят, какой я хороший на самом деле, им станет стыдно, и они удивятся, что считали меня плохим. А это не газету из рук вырвать! Может, Мустафа пошутил.
Я посмотрел на море и яхты и встал, возвращаюсь на пляж. Мустафа, конечно же, пошутил, потому что, что бы ни происходило, он тоже знает, что с девушками нельзя плохо обращаться. Наверное, Мустафа скажет: я хотел тебя проверить, посмотреть, усвоил ли ты, что необходимо полностью подчиняться дисциплине? Тебе не нужно обижать любимую девушку, Хасан!
Когда я пришел на пляж, увидел, что Нильгюн уже там и лежит, как всегда. Я такой сонный, что даже не заволновался. Смотрю на нее, как на статую. Потом сел и стал ждать тебя, Нильгюн.
И подумал — может, Мустафа не придет? Забыл, естественно, не придал всему этому значения или проспал. Вон идут люди на пляж: стамбульские машины, папы с корзинками и пляжными мячами в руках, мамы, дети, отвратительные, заурядные семьи: все вы виновны, все вы понесете наказание. Мне стало противно.
Может быть, я и не буду ничего делать, подумал я. Я ведь не такой! Тогда они скажут: он не то что разорвать газету не смог, он даже выдрать ее из рук девчонки-коммунистки не смог! И еще скажут: раньше был националистом, а теперь стал коммунистом; остерегайтесь этого Хасана Караташа из Дженнет-хисара, не принимайте его к себе! Но я не испугаюсь, а сам, в одиночку, совершу великие поступки, вот увидите.
— Эй ты, проснись!
Я испугался! Мустафа! Я сразу вскочил.
— Девчонка пришла? — спросил он.
— Да, вон там, — ответил я. — В синем купальнике.
— Та, с книгой? — уточнил он и недобро посмотрел на тебя, Нильгюн. — Ты уже знаешь, что нужно делать! — сказал он потом. — А магазин какой?
Я показал, потом попросил у него сигарету, он дал и отошел в сторонку, стоит и ждет неподалеку.
Я курил и ждал, глядя на кончик сигареты; я скажу: я не дурак, Нильгюн, я — идеалист, у меня есть идеи, в которые я верю, мы даже на стенах лозунги вчера писали, сильно рискуя, у меня еще краска с рук не сошла!
— Смотрите только, ты куришь! Как не стыдно! Ты же такой молодой.
Дядя Реджеп! Держит свои авоськи.
— Я курю в первый раз, — сказал я.
— Бросай-ка сигарету, мальчик мой, и возвращайся домой! — сказал он. — Что ты опять здесь делаешь?
Я бросил сигарету, чтобы он поскорее ушел.
— Жду приятеля, с которым мы собирались вместе позаниматься, — сказал я. Денег просить не стал.
— Твой отец идет сегодня на похороны? — спросил он.
Он постоял немного, а потом ушел, странно покачиваясь. Как одинокая кобыла, которая тащит в гору повозку — цок-цок-цок-цок; бедный карлик.
Вскоре я увидел, что Нильгюн искупалась, вышла из воды и направляется к выходу. Я подошел к Мустафе и сказал ему.
— Я иду в бакалею, — решил он. — Если она купит «Джумхуриет», как ты сказал, то я выйду раньше нее и кашляну. И ты знаешь, что тебе тогда надо делать, правда?
Я ничего не ответил.
— Смотри, я за тобой слежу! — пригрозил он и ушел.
Я свернул в переулок и начал ждать. Сначала в бакалею вошел Мустафа. А через некоторое время вошла и ты, Нильгюн. Я заволновался, решил перевязать шнурки на кроссовках, руки дрожат. Пока я ждал, я думал: ведь в жизни всякое случается. Может, что-нибудь случится? Вдруг представил себе: может, проснусь как-нибудь утром и увижу что море стало ярко-красным; а вдруг сейчас начнется землетрясение, Дженнет-хисар развалится пополам, а на пляже вспыхнет огонь? Я даже вроде испугался.
Сначала вышел Мустафа и кашлянул, не глядя на меня. Потом вышла Нильгюн с газетой в руках. Я пошел за ней следом. А идет она очень быстро. Я смотрю на ее быстрые ноги, похожие на лапки воробья, — если ты рассчитываешь обмануть меня красотой своих ног, то ты ошибаешься. Мы отошли далеко от людей. Я оглянулся — нет никого, кроме Мустафы. Я подошел ближе, Нильгюн услышала мои шаги и обернулась.
— Здравствуй, Нильгюн! — сказал я.
— Здравствуй, — ответила она и, отвернувшись, зашагала прочь.
— Минутку! — сказал я. — Давай поговорим немного!
Она продолжает шагать, как будто не слышит. Я побежал за ней.
— Постой! Почему ты со мной не разговариваешь?
Молчание.
— Или ты в чем-то виновата передо мной и не можешь говорить?
Молчание, она продолжает идти.
— Мы можем поговорить? Как два цивилизованных человека?
Опять молчание.
— Ты что — не узнаешь меня, Нильгюн?
Она зашагала еще быстрее, я понял, что бежать за ней следом, пытаясь заговорить, бесполезно, и пошел рядом с ней. Так мы и идем, как два друга, и я продолжаю говорить.
— Почему ты убегаешь? — спрашиваю я. — Что я тебе сделал?
Она молчит.
— Ты что, думаешь, что я сделаю что-то плохое?
Ничего не говорит.
— Почему ты не можешь рта раскрыть?
Опять молчит.
— Ладно, — сдался я. — Я знаю, почему ты не разговариваешь. Сказать — почему?
Она снова молчит, и я начинаю злиться.
— Ты считаешь меня плохим, правда? Но ты ошибаешься, девочка моя, ошибаешься, и сейчас ты поймешь, почему ты ошибаешься, — сказал я, но ничего не смог ни сказать, ни сделать. Мне вдруг стало стыдно и захотелось кричать, будто я испугался такой ерунды! И тут я увидел, что навстречу нам идут двое хорошо одетых мужчин, черт бы их побрал.
Я подождал, пока эти два щеголя, нацепившие в такую жару пиджаки с галстуками, пройдут мимо. Я не хочу, чтобы они подумали что-то плохое. Я даже приотстал немного, как вдруг смотрю — Нильгюн почти бежит. До ее дома оставался только один поворот, и я тоже побежал за ней. А за мной — Мустафа. Повернув за угол, я растерялся: она подбежала к карлику, шагавшему вразвалку со своими авоськами, и взяла его под руку. Я решил было — пойду сейчас, устрою что-нибудь им обоим, но не смог даже сдвинуться с места. Стою, как дурак, и смотрю им вслед. Подошел Мустафа.
— Трус такой, — сказал он. — Я тебе покажу.
— Это я им покажу! — сказал я. — Завтра! Завтра я им покажу!
— Собираешься проучить ее завтра?
Но я хотел сделать все именно сейчас! Что-нибудь плохое — например, вмазать разок Мустафе! Дам ему, он упадет и останется лежать. Что-то очень плохое, чтобы до всех дошло — вот надаю ему по морде, чтобы он за мной не следил и чтобы никто не считал, что я трус. Мне не нравится, когда кто-нибудь думает обо мне так, как он. Я совсем другой человек, вы знаете об этом, смотрите, какие у меня кулаки. Я теперь совсем другой, я уже не я. Я так разозлился, что как бы смотрю на это зло, выходящее из меня, и мне самому становится страшно от этого другого я. Даже Мустафа ничего не говорит, потому что он тоже это заметил. Мы идем молча. И ты потом тоже раскаешься, поняла?
В бакалее покупателей не было, был только сам бакалейщик. Мы попросили «Джумхуриет», он решил, что нам нужен один номер, и протянул нам его, но когда я сказал, что нам нужны все газеты, он сразу понял, но поскольку он тоже испугался меня, как Мустафа, то отдал все, что было. Мусорного контейнера поблизости не было. Я разорвал газеты, а потом раскидал все по сторонам. Еще содрал и порвал плакаты с полуголыми красотками, развешенные на витрине, дешевые еженедельные журналы, грех, мерзость, грязь… Значит, вычистить все эти нечистоты выпадет на долю мне… Даже Мустафа растерялся.
