Эрнест Хемингуэй - Проблеск истины
Есть некая субстанция, сродни девственности, которую ты отдаешь красивому городу или гениальной картине, когда видишь их впервые. Разумеется, это только теория, в универсальность которой я не очень — то верю. Всем моим любимым вещам в момент первой встречи я дарил эту субстанцию, но особый восторг, конечно, в том, чтобы уже знакомой красоте, не ждущей от тебя ничего, дарить нового зрителя. Мэри полюбила и Испанию, и Африку; новое открывалось ей естественно и незаметно, без видимых усилий с ее стороны. Я старался ничего не объяснять, разве что сугубо технические или комичные моменты, и получал огромное удовольствие, наблюдая за ее открытиями. Ожидать, что любимой женщине понравится то же, что и тебе, по меньшей мере глупо, однако Мэри обожала море, маленькие суденышки и рыбалку, ценила живопись и без памяти влюбилась в западное побережье Соединенных Штатов, куда мы отправились в наше первое совместное путешествие. Она никогда ничего не симулировала, и для меня это было подарком, ибо я только что расстался с грандиознейшей симулянткой — из тех, что отбивают у мужчины тягу к новизне и побуждают к одиночеству.
Мы искали проход в валежнике, оставленном слонами. Африканский день только разгорался, и студеный ветер с вершины еще не набрал силу. Прорубившись через несколько завалов и выбравшись на открытое место, мы увидели первую стаю аистов. Это были настоящие европейские аисты, черно-белые с красными ногами, и гусениц они зачищали методично, как зондер — команда. Мисс Мэри пришла в умиление, особенно после недавно прочитанной статьи, где говорилось о критическом сокращении количества аистов. Теперь мы воочию убедились, что аисты и не думали вымирать; просто у них хватило ума переселиться в Африку, подобно нам. Печаль мисс Мэри, однако, устояла перед аистами, и мы повернули назад, в лагерь. Я не знал, что делать с такой печалью: у нее в отличие от меня был иммунитет на орлов и аистов. Видимо, это и вправду была нешуточная печаль.
— Ты все утро тихий, даже на себя не похож. О чем думаешь?
— О птицах, о странах. О том, какая ты у меня хорошая.
— Вот здорово, спасибо!
— Я не в качестве духовной практики.
— Не волнуйся за меня, это пройдет. Может, не так быстро, как хотелось бы. Из бездонной ямы одним прыжком не выскочишь.
— Хороший вид спорта, надо в следующую Олимпиаду включить.
— Тебе в нем равных не будет.
— У меня иные цели.
— Твои цели давно мертвы, как мой лев. Ты их пострелял навскидку, когда был в ударе.
— Смотри, еще аисты…
Африка — хорошее место для выращивания долго — живущей печали, особенно когда в лагере вас двое, а в шесть часов вечера уже темно. Мы старались не говорить о львах, даже не думать о них, и пустота, в которой гнездилась печаль мисс Мэри, постепенно заполнялась странной и в то же время привычной рутиной, заволакивалась уютным туманом ранних сумерек. Когда костер догорел, я приволок длинное тяжелое бревно и положил на угли. Мы сидели на раскладных стульях и смотрели, как ночной ветер теребит костер, выдувая из — под дерева язычки пламени. Ветер был так легок, что казался прохладой неподвижного воздуха; мы видели его лишь благодаря огню. Есть много способов увидеть ветер, и самый красивый из них — смотреть на огонь.
— С костром не бывает одиноко, — сказала мисс Мэри. — Хорошо, что, кроме нас, никого нет. Бревна хватит до утра?
— Если ветер не поднимется.
— Так странно, что завтра не надо ехать за львом. У тебя ведь никаких забот на завтра?
— Никаких, — солгал я.
— Не скучаешь по прошлым проблемам?
— Нет.
— Может, наконец получится сфотографировать буйволов в цвете. Куда они ушли, как ты думаешь?
— Наверное, в Чулус. Узнаем, когда Уилли прилетит на «сессне».
— Представляешь, много веков назад вулкан набросал камней, и некоторые места сделались недоступными. Туда вообще невозможно добраться, с тех пор как человек начал ездить на колесах.
— Современному человеку без колес нельзя. Местные уже не согласны работать носильщиками, а вьючных животных убивает муха цеце. Если в Африке еще и остались девственные места, так это благодаря мухе и пустыням. Муха цеце — лучший друг животных. Убивает только пришлых, своих не трогает.
— Странно, правда? Мы так любим животных — и в то же время почти каждый день убиваем их.
— Ничем не хуже фермеров, что любят домашнюю птицу. На завтрак они едят яйца, а на обед курятину.
— Это разные вещи.
— Принцип тот же. Сейчас поднялась новая трава, и дичи стало столько, что про львов мы в ближайшее время не услышим. Какой резон таскать скот у масаи, когда вокруг столько дичи?
— У масаи тоже скота навалом.
— Это точно.
— Иногда я думаю: дураки мы, что охраняем их скот.
— Если в Африке не чувствуешь себя дураком, то ты и есть дурак, — изрек я с дурацкой напыщенностью, что, впрочем, было простительно: наступил тот час, когда в ночном небе проклевываются первые звезды, а разговор начинают отягчать помпезные обобщения.
— Может, пойдем спать? — предложил я.
— Пойдем. И забудем все плохое, как примерные котята. Заберемся под одеяло, будем слушать ночь.
И мы ушли в палатку, и любили друг друга без печали, и слушали голоса ночи. Когда костер угас, возле самой палатки прошла гиена. Я полулежал под москитной сеткой, прислонившись спиной к брезентовой стене, чтобы Мэри было удобно в кровати. Гиена несколько раз крикнула — голос был странный, уходящий вверх. Ей ответила подруга, и вместе они убежали через лагерь к периметру. Налетел ветер, отсвет костра сделался ярче, и Мэри шептала:
— Вот лежим, как котята, а вокруг африканская ночь, горит наш верный костер, дикие звери занимаются своими делами… Ты правда меня любишь?
— А как ты думаешь?
— Наверное, любишь.
— Наверное?
— Точно любишь.
Чуть погодя мы услышали кашель двух львов, вышедших на охоту, и гиены разом притихли. Потом далеко на севере, где страна геренуков переходит в каменистый лес, раздался львиный рык: тяжелый вибрирующий голос крупного зверя. Мэри прижалась ко мне, я обнял ее крепче.
— Слышишь: новый лев, — прошептала она.
— Про которого мы ничего не знаем. Если масаи начнут говорить о нем гадости, я не стану спешить с выводами.
— Мы о нем позаботимся, правда? Пусть он будет наш, как этот костер.
— Пусть лучше будет свой собственный.
Мэри быстро уснула. Я тоже уснул и чуть погодя проснулся от львиного рыка, но Мэри уже крепко спала, и ее дыхание было тихим.
Глава двенадцатая
— Мемсаиб болей? — спросил Мвинди, поправляя ее подушку и щупая надувной матрас, прежде чем ловко заправить под него край простыни.
— Немножко.
— Потому что лев кушай.
— Глупости. Мемсаиб болей еще до того, как мы… э-э, лев убивай.
— Лев быстро-быстро беги, очень быстро. Когда умирай, сильно сердись. Мясо яд получайся.
— Чушь!
— Хапана чушь, — мрачно возразил Мвинди. — Бвана капитан старший егерь тоже лев кушай. Теперь тоже болей.
— Бвана капитан старший егерь еще в Саленге той же болезнью болей.
— И в Саленга лев кушай.
— Мвинди чушь городи, — сказал я. — Бвана старший егерь заболей много раньше, чем я льва убивай. Я отчетливо помню. Хапана кушай льва в Саленга. Кушай уже здесь, после сафари. Когда лев Саленга убивай, сперва шкура сдирай, мясо разруби да коробка разложи, никто сразу не кушай. Твой память совсем дурной стал.
Мвинди пожал плечами.
— Бвана капитан старший егерь лев кушай — заболей. Мемсаиб лев кушай — заболей.
— А кто лев кушай и не заболей? Я не заболей.
— Шайтани! — ответил Мвинди. — Ты тоже болей, когда молодой. Мало-мало смерть не наступи, я сам смотри. Давно-давно, тоже лев тогда убивай, сильно заболей. Все люди помни, как ты умирай. Бвана помни, мемсаиб помни, ндедж помни.
— Я тогда ел львиное мясо?
— Нет.
— А заболел я раньше, чем убил льва?
— Ндио, — неуверенно сказал Мвинди. — Заболей, потом убивай.
— Знаешь, что я думаю? Мы с тобой слишком много болтаем.
— Ты мзи, я мзи. Мзи всегда много болтай.
— Квиша болтай, — отрезал я. Ломаный английский начал меня утомлять, и направление разговора тоже не нравилось. — Завтра прилетит ндедж, и мемсаиб отправится в Найроби. Там доктор хороший, быстро болезнь излечи. Вернется из Найроби здоровая и веселая. Квиша.
— Мзури сана, — кивнул Мвинди. — Пора вещи упакуй.
Выйдя из палатки, я увидел Нгуи: он ждал под деревом с моим ружьем.
— Я знаю место, где можно добыть двух квали для мисс Мэри. Пойдем.
Мэри еще не вернулась. Возле большого хинного дерева мы увидели двух купавшихся в пыли турачей, миниатюрных и красивых. Я махнул рукой, они побежали к кустам. Одного я снял на бегу, другого на взлете.
— Больше нет?
