Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
«Саламанка.
Унамуно.
Все вышло по-вашему. Я умер.
Аугусто Перес».
— Как только я умру, пошлешь это, понял?
— Как вам угодно, — отвечал слуга, чтобы больше не спорить с хозяином.
Они вместе пошли в спальню. Несчастный Аугусто, раздеваясь, так дрожал, что не мог справиться с одеждой.
— Раздень меня! — сказал он Доминго.
— Да что с вами такое, сеньорито? Вы как будто с дьяволом повидались! Побелели и стали холодным, как снег. Может, позвать доктора?
— Нет, нет, бесполезно.
— Мы нагреем вам постель.
— Зачем? Не надо! И раздень меня совсем, донага, пусть я останусь таким, каким меня родила мать, каким я родился… Если я родился!
— Не говорите так, сеньорито!
— Теперь уложи меня, уложи в постель, я уже не в силах двигаться.
Бедный Доминго, сам перепуганный, уложил хозяина.
— А теперь, Доминго, прочти-ка мне на ухо, только медленно, «Отче наш», «Пресвятую богородицу» и «Спаси, господи». Так, так, не спеши, не спеши… — И после того, как он мысленно повторил все молитвы: — Послушай, возьми-ка сейчас мою правую руку, мне кажется, она чужая, как будто я ее потерял… и помоги мне перекреститься. Так, так. Эта рука, должно быть, уже отмерла… Посмотри, пульс еще есть? Теперь оставь меня, оставь, посмотрим, смогу ли я поспать немного; только укрой меня, укрой… хорошенько…
— Да, лучше вам заснуть, — сказал Доминго, подтягивая одеяло. — Поспите, и все пройдет.
— Да, посплю, все пройдет. Ведь я в своей жизни только спал и видел сны. Было ли что-нибудь еще, кроме тумана?
— Ладно, ладно, оставьте эти разговоры. Все это книжные штучки, как говорит моя Лидувина.
— Книжные штучки… книжные штучки… А что не книжное, Доминго? Разве до книг в том или ином виде, до рассказов, слов, мыслей что-нибудь было? Разве останется что-нибудь после исчезновения мысли? Книжные штучки! А кто не книжный? Ты знаешь дона Мигеля де Унамуно, Доминго?
— Да, читал о нем в газетах. Говорят, он довольно странный господин, изрекает истины, но всегда некстати.
— Но ты знаком с ним?
— Я? А зачем мне?
— Так вот, Унамуно — это тоже книжная штучка. Все мы таковы. И он тоже умрет, да, умрет тоже, хотя того не желает… умрет! И это будет моя месть. Он не позволяет мне жить? Так пусть же умрет, умрет, умрет!
— Ладно уж, оставьте в покое этого господина, пусть себе умирает, когда бог того захочет, а вы спите!
— Спать… спать… видеть сны… Умереть… заснуть… спать… и видеть сны, быть может! Я мыслю — следовательно, существую; я существую — следовательно, мыслю… Я не существую, нет! Меня нет… Мамочка! Эухения… Росарио… Унамуно… — И он заснул.
Через некоторое время Аугусто приподнялся с постели; бледный, задыхающийся, вглядываясь в темноту широко раскрытыми испуганными глазами, он вскрикнул: «Эухения! Эухения!» Доминго бросился к нему. Голова бессильно упала на грудь, и Аугусто умер.
Приехал врач и, вообразив, будто пациент еще жив, собирался пустить ему кровь, ставить горчичники, но вскоре сам убедился в печальной истине.
— Это сердечный приступ, — сказал врач.
— Нет, сеньор, — отвечал Доминго, — все случилось от несварения. Он поужинал чересчур обильно, как никогда, совершенно для него необычно, будто собирался…
— Собирался наверстать все, что ему уже не съесть в будущем, не так ли? Быть может, сердцем он предугадал свою смерть.
— А я, — сказала. Лидувина, — думаю, причина в голове. Он и вправду поужинал чрезмерно, но как будто не понимал, что делает, и нес всякие глупости.
— Какие глупости? — спросил врач.
— Что он не существует и еще всякое…
— Глупости? — промолвил врач сквозь зубы, словно говоря с собой. — Кто знает что-либо о своем существовании? Человек меньше всего знает, существует он или нет. Ведь каждый существует только для других.
Потом вслух добавил:
— Сердце, желудок и голова образуют вместе одно целое.
— Ага, они образуют тело, — сказал Доминго.
— А тело и есть одно целое.
— Без сомнения!
— И единство это гораздо важнее, чем вы думаете.
— А вы, сеньор, знаете, что именно я думаю?
— И это верно, теперь я вижу, что вы вовсе не дурак.
— Я себя за такого не считаю, сеньор доктор, и вообще я не понимаю тех людей, которые любого встречного считают за идиота, пока не поймут, что все наоборот.
— Как я уже говорил, — продолжал врач, — желудок производит соки, из которых образуется кровь; сердце снабжает кровью голову и желудок, чтобы они могли работать, а голова управляет работой сердца и желудка. А поэтому могу сказать, что сеньор Аугусто умер от слабости всех трех органов, в синтезе — всего тела.
— А я считаю, — вмешалась Лидувина, — что нашему сеньорито втемяшилось в голову умереть, ну и, конечно, кто захочет умереть, тот в конце концов и помрет.
— Естественно! — сказал врач. — Когда человек не верит в свою смерть, то, даже если он в агонии, ему иногда удается спастись. Но если у него нет никаких сомнений в том, что он умрет, тогда все потеряно.
— Смерть нашего сеньорито — это чистое самоубийство и все. Поставил-таки на своем!
— Наверное, были неприятности…
— И какие! Очень серьезные! Женщины!
— Понятно, понятно! Теперь остается только приготовиться к похоронам.
Доминго зарыдал.
XXXIII
После того как пришла телеграмма с известием о смерти несчастного Аугусто и я узнал все обстоятельства его кончины, я серьезно задумался. Хорошо ли было с моей стороны говорить ему в тот вечер, когда он приехал обсудить со мной идею самоубийства, такие жестокие слова. Я даже пожалел, что убил его. Я подумал, что прав был Аугусто и следовало позволить ему поступить по-своему, покончить самоубийством. Потом мне пришла в голову мысль воскресить его.
— Да, — сказал я, — надо его воскресить, и пусть делает, что хочет, пусть кончает с собой, раз уж такова его воля.
Решив воскресить Аугусто, я заснул.
Чуть только сон коснулся меня, Аугусто сам явился ко мне, белый, как облако, и весь как бы освещенный заходящим солнцем. Он пристально посмотрел на меня и сказал:
— Я снова здесь.
— Зачем пришел?
— Попрощаться с вами, дон Мигель, попрощаться до встречи в вечности и приказать, — да, приказать вам, а не умолять, — чтоб вы написали руман о моих похождениях.
— Он уже написан.
— Я знаю, все уже написано. И еще я пришел сказать вам, что идея воскресить меня, с тем чтобы я сам лишил себя жизни, это ерунда; более того, это невозможно.
— Невозможно? — спросил я, конечно, во сне.
— Да! В тот вечер, когда мы беседовали у вас в кабинете, — помните? — вы тогда не спали и не грезили, а бодрствовали, и я вам объяснил тогда, что мы, вымышленные существа, обладаем своей собственной логикой, и если те, кто нас придумывают, будут с нами делать все, что пожелают, ничего хорошего не выйдет. Припоминаете?
— Припоминаю.
— И теперь я уверен, что, хотя вы самый настоящий испанец, у вас нет никаких желаний, не правда ли, дон Мигель?
— Да, сейчас у меня нет никаких желаний.
— Кто спит и видит сны, тот ничего не желает. И вы, и ваши соотечественники спите и видите сны; вам снится, будто у вас есть желания, но на самом деле никаких желаний у вас нет.
— Скажи спасибо, что я сплю, — заявил я, — а то бы я…
— Неважно. А насчет вашей идеи воскресить меня, должен сказать, это неосуществимо; вы не можете этого сделать, даже если хотите или вам снится, что вы хотите.
— Но, дорогой!..
— Да, да, вымышленное существо, как и человека из плоти и крови, — то, что вы называете человеком из плоти и крови, а не из выдуманной плоти и выдуманной крови, — можно породить и можно его убить. Но раз уж вы его убили, то воскресить нельзя, нельзя! Создать человека из плоти и крови, обычного смертного, который дышит воздухом, — это легко, очень легко, слишком легко, к сожалению. Убить человека из плоти и крови, обычного смертного, который дышит воздухом, тоже легко, очень легко, слишком легко, к сожалению… но воскресить его — невозможно!
— Действительно, — сказал я ему, — это невозможно.
— Ну, так то же самое, — отвечал он, — то же самое и с нами, теми, кого вы называете вымышленными существами; легко дать нам жизнь, быть может, даже слишком легко, и совсем легко лишить нас жизни, наверное, чересчур легко; но воскресить нас? Дудки! Еще никому не удавалось по-настоящему воскресить вымышленное существо, если оно по-настоящему умерло. Как по-вашему, можно воскресить Дон Кихота? — спросил он.
— Невозможно, — отвечал я.
— Ну, так все мы, вымышленные существа, находимся в том же положении.
— А если я снова увижу тебя во сне?
— Два раза нельзя увидеть один сон. Тот, кто вам приснится и покажется мною, на самом деле будет другой человек. А теперь, теперь, дорогой дон Мигель, когда вы спите и грезите, когда вы сами признаете, что спите и грезите, признаете, что я — сон, и я признаю, что я — сон, теперь я повторю столь возмутившие вас слова: глядите, дорогой дон Мигель, как бы вам не стать вымышленным персонажем, не существующим в действительности, ни живым, ни мертвым; как бы вам не оказаться только предлогом, для того чтобы моя история и другие подобные истории пошли гулять по свету. А то потом, когда вы совсем умрете, мы унесем с собой вашу душу. Нет, нет, не волнуйтесь! Хотя я сплю и вижу сны, я еще жив. А теперь — прощайте!
