Жорис-Карл Гюисманс - В пути
После новой паузы монах прибавил:
— Четки повергают в ярость злые силы, и в этом надежное знамение свыше. Налагаю на вас эпитемию: ежедневно в течение месяца прочитывайте десяток.
Помолчав, медленно продолжал:
— Увы! Все мы носим след первородного греха, толкающего нас во зло. Более или менее его хранит каждый из нас. Вы неустанно бередили вашу рану с юных лет, но теперь прокляли ее, и Господь спасет вас. Не буду укорять за прошлое, оно изглажено вашим раскаянием и твердым обетом больше не грешить. Завтра в причастии вы обретете залог примирения. После стольких лет Господь снизойдет и остановится на путях вашей души. В великом смирении встретьте Его и молитвой приготовьтесь к таинству слияния, которого Он хочет по благости своей. Произнесите слово покаяния, и я дам вам святое отпущение.
Поднял руки монах, и словно два белых крыла, веяли над ним рукава его белой рясы. Воздев глаза, произнес он разбивающую узы грехов величественную формулу отпущения. И упали на Дюрталя, повергая его в трепет с головы до ног, три слова, подчеркнутые медленным, повышенным голосом: «Ego te absolvo» [61]. Не в силах овладеть собой, склонился он ниц, не понимая, что с ним, но явственно чувствуя, что Христос здесь, в этой комнате, стоит возле него и, не находя слов благодарности, плакал в восторге, склонившись под истовым крестным знамением, которым осенил его приор.
Словно из грезы унес его голос монаха:
— Радуйтесь, жизнь ваша умерла. Погребена в монастыре, и в монастыре суждено ей возрождение. Это благое предзнаменование. Уповайте на Господа и идите с миром!
Пожимая ему руку, отец прибавил:
— Не стесняйтесь тревожить меня. Всецело располагайте мной не только для исповеди, но и для всех бесед, всех советов, какими смогу вам быть полезен. Согласны, правда?
Вместе вышли они из аудитории. В коридоре монах поклонился и исчез. Дюрталь колебался, куда уединиться для размышления: в свою келью или церковь, — когда показался Брюно.
Подойдя к Дюрталю, он сказал:
— Ну, что? Изрядный груз свалился с плеч? Да?
И засмеялся на удивленный взгляд Дюрталя.
— Поверьте, такой старый грешник, как я, по тысяче мелочей — хотя бы по вашим несчастным глазам, которые сейчас горят, — мог узнать, что вы укрылись сюда непримиренным.
А сейчас я вдруг сталкиваюсь с преподобным отцом, который возвращался в монастырь, и смотрю, как вы выходите из аудитории. Не требуется, согласитесь сами, особой сообразительности, чтоб угадать, что совершилось великое омовение!
— Да, но приора вы не видели со мной, — возразил Дюрталь, — он удалился до вашего прихода. У него могло случиться и другое дело.
— Нет, отец был без наплечника и в рясе; он надевает ее только идя в церковь или на исповедь. В церкви в этот час нет богослужения, и я поэтому не сомневался, что он посетил аудиторию. Прибавлю еще, что трапписты не исповедаются здесь, и, следовательно, лишь двое могли беседовать с ним в этой комнате — вы или я.
— Теперь понимаю, — засмеялся Дюрталь.
Тем временем к ним присоединился отец Этьен, и Дюрталь попросил у него четки.
— Но у меня нет, — огорченно молвил монах.
— У меня их несколько, — предложил Брюно. И я сочту за большое счастье поднести вам одни. Вы позволите, отец?..
Монах сделал утвердительный знак.
— В таком случае благоволите проводить меня, — обратился к Дюрталю посвященный. — Я немедленно вручу их вам.
Вместе поднялись они по лестнице, и Дюрталь узнал, что комната Брюно расположена в глубине небольшого коридора, недалеко от его собственной. Старинная мещанская меблировка кельи отличалась крайней простотой. Вся обстановка состояла из кровати, бюро красного дерева, просторного библиотечного шкафа, наполненного творениями подвижников, фаянсового умывальника и нескольких стульев.
Мебель совсем не походила на остальные вещи пустыни и принадлежала, очевидно, посвященному.
— Садитесь, пожалуйста, — пригласил Брюно, указав на стул.
И они разговорились. Беседа началась с таинства покаяния и остановилась на отце Максиме. Дюрталь признался, что его сперва устрашил высокомерный вид приора.
Брюно рассмеялся.
— Да, он, действительно, производит такое впечатление на людей, мало его знающих. Но когда познакомишься с ним, то видишь, что суров он только к самому себе, и нет человека, более терпимого к другим. Он — инок святой и истинный в полном значении этого слова. Муж в высокой степени просветленный…
Когда Дюрталь заговорил о других пустынниках, удивляясь, что между ними есть юноши, то Брюно ответил:
— Ошибочно думать, что большинство траппистов выросли в мире. Распространена совершенно ложная мысль, что люди уединяются в Траппе после долгих невзгод, после тревожной, бурной жизни. Следует начинать смолоду, чтобы быть в силах выдержать изнурительный чин монастыря, и, прежде всего, принести сюда тело, не истощенное различными излишествами.
Не подобает мизантропию смешивать с иноческим призванием. Не тоска, но зов Господень влечет людей в траппистские пустыни. Особая благодать внушает юношам, еще совсем не жившим, стремление заточиться в безмолвии и претерпевать жесточайшие лишения. И счастье даруется им здесь — счастье, какого я вам пожелаю от души. Но вы не представляете, как тягостна их жизнь. Возьмем, к примеру, послушников. Подумайте, что на них лежит бремя тягчайшего труда, и они лишены даже утешения, дарованного отцам: присутствовать на всех службах, воспевать их. Вспомните, что не слишком часто дается им причастие — их единая награда.
А здешняя зима. Страшный холод. Трещины и щели в этих обветшавших зданиях. Ветры сверху до низу пронизывают дом. Послушники мерзнут без топлива, спят на соломе, не могут даже ободрить, утешить друг друга, так как воспрещена всякая беседа, и они почти не знакомы между собой.
Подумайте, что никогда не услышат несчастные ласкового слова, слова облегчения и подкрепления. Работа с зари до ночи, и никто не поблагодарит их за усердие, никто не выразит ревностному труженику своего одобрения.
Заметьте также, что летом для уборки жатвы иногда нанимают рабочих из окрестных деревень, и они отдыхают, когда солнце палит нивы. Садятся в тени скирд, в рубашках, пьют, утоляя жажду, едят… А послушник смотрит на них и продолжает работать в своей тяжелой одежде, ничего не пьет и не ест. Поверьте, лишь закаленные души в состоянии вынести такую жизнь!
— Но не бывает разве дней смягчения, мгновений, когда ослабляется устав? — спросил Дюрталь.
— Никогда. Другие ордена, тоже славящиеся своею суровостью — укажу, например, кармелитов — допускают хотя бы час отдохновения, когда разрешается смеяться и говорить. Но здесь братия обречена на вечное молчание.
— Даже, когда собираются в трапезной?
— Тогда вслух читаются поучения Кассиана, Аествица святого Иоанна, жития отцов-пустынников или иные назидательные книги.
— А по воскресеньям?
— В воскресенье встают часом раньше. И это излюбленный их день, — они слушают все службы и могут проводить все время в храме.
— Да, их уничижение и самоотречение достигают здесь сверхчеловеческих ступеней! — воскликнул Дюрталь. — Но, скажите, получают ли они достаточно обильную пищу, чтобы выдерживать изнурительные полевые работы?
Брюно усмехнулся.
— Преисправно питаются овощами хуже тех, которые нам подают, а под видом вина употребляют приторный и кислый напиток, в котором оседает чуть не полстакана гущи. Он выдается им в размере четверти или половины литра, но в случае жажды им дозволено разбавлять его водой.
— А сколько раз положена еда?
— Не одинаково. От 14 сентября до Великого Поста едят всего раз в день, в половине третьего, а в течение Великого Поста трапеза отсрочивается до четырех. Ци-стерцианский пост менее суров с Пасхи до 14 сентября, и обедают тогда в половине двенадцатого, а вечером, по желанию, разрешается еще легкая закуска.
— Ужасно! Работать — и целые месяцы питаться лишь после полудня, пробыв на ногах с двух часов ночи.
— Иногда, по необходимости, устав расширяется, и иноку не отказывают в куске хлеба, если он упадет от слабости.
И Брюно задумчивым тоном продолжал:
— Надлежало бы, в сущности, еще более ослабить тиски правил, которые в вопросе питания становятся истинным камнем преткновения для вербовки траппистов. Принуждены бежать из их пустыни все те, кто не может, по слабости телесной, примириться с этими порядками, хотя бы их душа и находила здесь усладу [62].
— А отцы ведут ту же жизнь, что и послушники?
— Вполне. Они подают пример. Для всех одинаковая пища, все спят в общей спальне на одинаковых постелях. Царит совершенное равенство. Единственное преимущество отцов — в богослужебном пении и более частом приобщении Святых Тайн.
