Герман Мелвилл - Белый Бушлат
— Не сомневаюсь в вас, начальник, — объявил капитан, — а теперь возвращайтесь к своим обязанностям.
Этот начальник полиции пользовался у командира особым расположением.
На следующее утро перед завтраком, когда шлюпка, ежедневно посылаемая за свежей провизией для господ офицеров, подошла к фрегату, начальник полиции, тщательно обыскав по заведенному порядку как ее, так и ее команду, доложил вахтенному офицеру, что ничего подозрительного замечено не было. Затем провизия была поднята на палубу, в том числе порядочных размеров деревянный ящик, адресованный «Г-ну… ревизору корабля Соединенных Штатов „Неверсинк“». Разумеется, всякий частный груз такого рода, предназначенный кому-либо из господ офицеров, осмотру не подлежал, а посему начальник полиции приказал одному из капралов отнести его в каюту ревизора. Но последние события повысили бдительность вахтенного офицера до необычной степени, и, видя, что ящик исчезает в люке, он спросил, что это такое и для кого предназначается.
— Все в порядке, сэр, — произнес, приложив руку к козырьку, начальник полиции, — ревизорское имущество.
— Пусть пока остается на палубе, — распорядился лейтенант. — Мистер Монтгомери, — подозвал он кадета, — спросите ревизора, ожидает ли он получение нынче утром ящика.
— Есть, есть, сэр! — воскликнул, козырнув, кадет.
Но вот он вернулся, доложив, что ревизор отлучился на берег.
— Ясно. В таком случае, мистер Монтгомери, распорядитесь отправить этот ящик в карцер и строго накажите часовому никого до него не допускать.
— А может быть, отнести его к нам в унтер-офицерскую кают-компанию, пока не придет ревизор? — почтительно предложил начальник полиции.
— Я уже сказал, как с ним распорядиться, — отрезал лейтенант и отвернулся.
Когда ревизор возвратился, выяснилось, что ни о каком ящике он ведать не ведал и слыхом не слыхал. Принесли его опять к вахтенному офицеру, который немедленно вызвал начальника полиции.
— Вскройте ящик!
— Есть, сию минуту, сэр! — ответил тот.
Крышку сорвали, и в ящике оказалось двадцать пять аккуратно уложенных в солому глиняных бутылей, словно двадцать пять бурых поросят.
— Не дремлют контрабандисты, — заметил начальник полиции, взглянув на лейтенанта.
— Откупорьте и попробуйте, — приказал офицер.
Начальник полиции повиновался и, причмокнув губами в некотором недоумении, сказал, что не знает, американское ли это виски или голландский джин, так как пить не привык.
— Брэнди, по запаху узнаю, — сказал офицер. — Отнести ящик назад в карцер.
— Есть отнести! — отозвался начальник полиции, проявляя удвоенное усердие.
О происшествии немедленно доложили командиру, который, взбешенный дерзостью уловки, принял все меры к тому, чтобы разоблачить виновных. Велись расспросы и на берегу, но так и не удалось выяснить, кто доставил ящик на шлюпку с провизией. На этом дело пока заглохло.
Но несколько дней спустя одного из юнг с крюйс-марса подвергли экзекуции за пьянство. И в то время как он корчился на решетчатом люке, из него выудили признание, от кого он раздобыл выпивку. Человека этого вызвали; им оказался некий Скриггс, отслуживший свой срок морским пехотинцем, а теперь исполнявший обязанности кока для сержантов морской пехоты и начальника полиции. Этот морской пехотинец обладал поистине самой мерзкой рожей на корабле, серые глаза его косили и воровато глядели на вас, ходил он как побитая собака. Как мог столь невоинственного вида бродяга втереться в доблестную морскую пехоту, оставалось совершенной загадкой. Славился он исключительной неряшливостью и нечистоплотностью. Кроме того, всем решительно матросам на корабле было известно, что он невероятный скряга, отказывавший себе не только в маленьких прихотях, скрашивающих жизнь на военном корабле, но даже порой и в самом необходимом.
Видя, что спасенья ему нет, Скриггс упал на колени перед командиром и признал справедливость возведенного на него обвинения. Поняв, что старик обезумел от страха при виде боцманматов с их кошками и всей грозной торжественности публичной экзекуции, командир решил, что сейчас самый момент вытянуть из него все тайны. Перепуганного кока в конце концов заставили признаться, что он уже некоторое время являлся орудием в сложной системе закулисных негодяйств, зачинщиком которых был не кто иной, как сам неутомимый начальник корабельной полиции. Выяснилось, что это должностное лицо имеет на берегу своих тайных агентов, снабжающих его спиртным, которое в различных ящиках, узлах и упаковках, адресованных ревизору и другим лицам, доставлялось на пристань к провизионной шлюпке. Обычно появление таких грузов в адрес ревизора и других офицеров не вызывало удивления, ибо не проходило дня, чтобы им не привозили чего-либо с берега, особенно ревизору, а, так как начальник полиции неизменно присутствовал при разгрузке шлюпки, ему ничего не стоило под видом того, что ящик или узел отправляют в каюту ревизора, запрятать его в собственной каюте.
Скупой морской пехотинец Скриггс с вороватым взглядом и был тем лицом, которое тайно продавало спиртное матросам, таким образом прикрывая собой начальника полиции. Водка продавалась по самым невероятным ценам: одно время она дошла до двенадцати долларов за бутылку наличными или тридцати долларов письменным распоряжением о выплате подателю по возвращении из плаванья. Трудно поверить, что матросы платили такие цены, но, когда кому-нибудь из них приспичит выпить, а добыть выпивки нет никакой возможности, иной, если б только мог, готов был бы отдать за одну чарку чуть ли не десять лет жизни.
Матросы, усладившиеся водкой, доставленной таким образом на корабль начальником полиции, потом в огромном количестве случаев задерживались этим же лицом и подвергались порке у трапа. Выше мы уже говорили, какую видную роль играло оно при экзекуции.
Богатые барыши, нажитые в результате этой бессовестной операции, распределялись между всеми ее участниками. Скриггсу при этом доставалась одна треть. Когда принесли на палубу его ларь с кухонными принадлежностями, в нем было обнаружено четыре парусиновых мешка серебра на сумму, немного не достигавшую стольких же сотен долларов.
Все виновные были подвергнуты порке, закованы в наручники и кандалы и на несколько недель засажены в карцер под присмотр часового; все, за исключением начальника полиции, который был лишь уволен со службы и некоторое время находился под арестом в наручниках. После освобождения его сунули в одну из команд и для вящего унижения причислили к шкафутным, самому презираемому подразделению корабля.
Как-то, когда я пошел обедать вместе со своей артелью, я обнаружил его за нашим столом. Хотя он вел себя в высшей степени смиренно, мне сперва казалось как-то зазорно сидеть с ним за одним бачком. Однако вскоре я понял, что человека этого стоит изучить и полученный урок усвоить, так что в конечном счете присутствие его даже оказалось для меня не лишенным смысла. Меня, однако, поразило, как это он ухитрился втереться в нашу компанию, когда столько артелей отклонило эту честь, пока наконец я не установил, что он уломал одного из наших товарищей, приходившегося ему дальней родней, уговорить нашего постоянного кока принять его.
Дело заключалось в том, что любой другой бачок просто не в состоянии был пойти на такой шаг, ибо таким образом непоправимо запятнал бы свою репутацию, но наша артель № 1 — «Клуб сорокадвухфунтовых» — состояла из таких молодцов, стольких марсовых старшин и старшин-рулевых — людей, заслуженно занимающих особое положение на корабле, имеющих давно установившуюся репутацию и пользующихся уважением всей батарейной палубы, что она могла позволить себе сколько угодно рискованных действий, совершенно немыслимых в артелях с более скромными претензиями. А кроме того, хотя нам всем был в высшей степени ненавистен грех как таковой, однако в силу нашего привилегированного положения, утонченности воспитания, полученного в чистом эфире марсов и широкого охвата жизненных явлений во всей их сложности, мы в значительной степени были свободны от излишних предрассудков по отношению к отдельным личностям и мещанской ненависти к грешникам, к грешникам, а не к греху, которые так часто приходится видеть у людей с извращенным интеллектом и сердцами, утратившими всякое христианское милосердие. Нет. Все суеверия и догмы, связанные с грехом, не оставили иссушающего следа в наших сердцах. Мы способны были уразуметь, что зло всего лишь личина добра, и мошенника с какой-то точки зрения можно рассматривать как святого, а то, что мы почитаем злом, на других планетах, быть может, слывет добром, точно так как некоторые вещества, не претерпевая никаких внутренних изменений, совершенно меняют свой цвет в зависимости от освещения. Мы понимали, что чаемый золотой век начался должно быть в то самое утро, когда были сотворены первые миры и что, вообще-то говоря, в мире, доставшемся нам, — на нашем фрегате, — людям живется не хуже и не лучше, чем на любой другой посудине с круглой кормой из тех, что обретаются в Млечном Пути. И хотя многие из нас на батарейной палубе были порой обречены на всякие физические и нравственные страдания, испытывали горечь унижения и тревогу за свою судьбу, все же мы понимали, что, несомненно, лишь наше неправильное представление о вещах заставляет нас воспринимать их как горестные муки, а не как самые сладостные удовольствия. Мне как-то приснилась планета, говорит Пинцелла, где подвергнуть человека колесованию почитается самым великим наслаждением, которое вы можете ему доставить; где любой дворянин, одержавший победу над другим дворянином, покрывается несмываемым позором; где свалить человека после смерти в яму и бросать холодные комья земли на его обращенное вверх лицо считается оскорблением, которому подвергают лишь самых отъявленных злодеев.
