Жорж Санд - Нанон
— Нет, милый приор, я не питала никаких надежд и даже об этом не помышляла. Вспомните хорошенько, разве я когда-нибудь хоть словом обмолвилась о любви или замужестве?
— Твоя правда. Эмильен тоже тебе об этом не заикался, но зато говорил мне — да, да, мне, не такой уж я эгоист и бесчувственный чурбан, чтобы судьба твоя меня не тревожила. Я твердо знаю, что у Эмильена честные намерения, знаю, что никого, кроме тебя, он в жены не возьмет, и одобряю его решение.
Я с радостью увидела, что приору все известно, что можно открыть ему сердце и поделиться всеми моими мучительными сомнениями.
— Послушайте, — сказала я приору, — два дня назад я тоже узнала о его благородных намерениях и, поверьте, не понимаю, как мне следует поступить. Я в полном смятении и даже потеряла сон. Теперь я легче переношу разлуку с ним, ибо солгала бы, сказав, что его любовь мне неприятна, но, право, не знаю, не испорчу ли я ему жизнь, согласившись выйти замуж за него?
— Чем же ты ее испортишь? Эмильен сирота, и если отец уже не может лишить его наследства, так это сделает закон.
— Вы в этом уверены? Нынче столько развелось законов! То, что сегодня постановил один, завтра отменяет другой. А если эмигранты победят и вернутся во Францию?
— Тогда Эмильен, как младший сын, оказывается в том же самом положении, в каком его застала революция.
— А если его брат умрет до него, не успев жениться и обзавестись детьми?.. Я и об этом уже успела подумать!
— Конечно, в таком случае есть основание предполагать, что Эмильен унаследует отцовское имение. Допустим, он его даже получит. Только я не вижу, отчего ваш брак окажется помехой тому, чтобы государство вернуло деньги Эмильену за конфискованную недвижимость, если когда-нибудь сочтет нужным возмещать убытки.
— Об этом я тоже думала и рассудила так: если государство продало недвижимость, то как же оно теперь может возвратить ее Эмильену? Это связано с огромными трудностями.
Но вот вы сами заговорили о возмещении убытков, — разумеется, дети эмигрантов имеют на него право. Нельзя допустить, чтобы дети расплачивались за грехи своих отцов — это же несправедливо! Если Республика погибнет, Эмильену заплатят за конфискованное имущество, и тогда он сможет выгодно жениться и разбогатеть. Я не вправе мешать Эмильену хорошо устроиться в жизни, ибо какой ему прок от меня, у которой нет и никогда не будет ни сантима? Я уверена, что едва мы поженимся, такая партия ему обязательно подвернется. Конечно, он ни о чем не пожалеет и не подумает упрекать меня, но зато я буду себя корить — понимаете, я! Кроме того, у Эмильена столько родственников, двоюродных братьев, дядей, племянников, которых он покамест не знает, но обязательно узнает, как только они вернутся во Францию. Меня эти аристократы станут презирать, а его осудят. К сожалению, я права, ибо то, что Эмильен считает возможным, на самом деле невозможно; ведь, согласившись выйти за него замуж, я стану для Эмильена причиной многих огорчений и утрат, но я смогу избавить его от них, если отвечу ему отказом.
Я заметила, что мои рассуждения серьезно озадачили приора, и сердце у меня сжалось от боли, так как, честно говоря, я надеялась, что он опровергнет их еще более вескими доводами. С тех пор как Дюмон рассказал мне о любви Эмильена, я только и делала, что все обдумывала и строила воздушные замки, сходя с ума от радости и дрожа от страха. Решив поделиться своими сомнениями с приором, я только на то и рассчитывала, что он рассудит все так же, как Дюмон. Однако я отчетливо увидела, что приор пришел в замешательство, ибо я без обиняков показала ему, какие последствия повлечет за собой этот брак и что наше будущее вовсе не так радужно, как ему казалось поначалу. Он сказал мне, что я девушка весьма рассудительная и даже мудрая, но эти слова, разумеется, послужили слабым утешением. Я проплакала ночь напролет и более к этому разговору не возвращалась, боясь, что мне удастся переубедить приора и я буду вынуждена принять чересчур мучительное для меня решение.
Спустя неделю после моего водворения в монастыре я получила наконец от Эмильена письмо, из которого узнала, что в Орлеане его взяли в армию и он уже едет в полк. Еще через неделю пришло второе письмо.
«Вот я и солдат, — писал он. — Знаю, что ты одобряешь меня, и доволен собой. Только не беспокойся обо мне. Жизнь солдата нелегка, особенно нынче, но никто не думает о трудностях, никто не жалуется и даже не замечает лишений. Люди рвутся в сражение, хотят разбить неприятеля. У нас ничего нет, кроме мужественных сердец, и они заменяют нас все. Мое же сердце вдобавок полно воспоминаний о тебе, Нанон, и мне довольно твоей любви, мой ангел, и любви к отчизне, чтобы ощущать в себе силы жить вопреки любым превратностям».
Его другие весточки были так же коротки и примерно такого же содержания. Я понимала, что ему не до писем, что у него нет самого необходимого и, прежде всего, времени. Не желая нас тревожить, он писал об усталости, о форсированных маршах и сражениях лишь во время коротких передышек, да и то вкратце и лишь для того, чтобы подчеркнуть, как он счастлив своей солдатской долей; я же читала между строк, что терпит он самые ужасные лишения и каждый день рискует жизнью. И во всех письмах неизменно была фраза о любви ко мне — одна единственная, но какая прекрасная — о твердом его намерении постоять за отчизну, а потом, вернувшись, жениться на мне. Бедный Эмильен! Ему приходилось во сто раз тяжелее, чем он писал: наши войска терпели неслыханные лишения, — нам рассказывали об этом раненые и больные солдаты, вернувшиеся домой. Сердце мое так сжималось от боли, что я задыхалась и временами со страхом думала, уж не заболела ли я астмой, как приор. Но в письмах, которые мне удавалось пересылать Эмильену, я тщательно скрывала свои душевные терзания.
В этих письмах я притворялась такой же уверенной и решительной, как он, писала о своей нежности и надежде на его возвращение и не смела возражать против будущей нашей женитьбы. Мне казалось, что отказом я убью Эмильена, что не смею отнимать у него веру, которая дает ему силы в трудных военных испытаниях, но писать о своей любви к нему я тоже не смела — ведь это означало бы что-то вроде помолвки, и меня замучили бы угрызения совести.
Однако я опережаю события, ибо вскоре после второго письма Эмильена, в самом начале августа, к нам в монастырь прилетела поразительная новость. Сообщил ее мне приор, получивший письмо от родственников.
— Вот видишь, Нанон, — сказал старик, — не я ли предсказывал, что Робеспьер с друзьями не доведут до конца того, что замыслили? Они пускали в ход любые средства, и этими средствами уничтожили свою же цель. И вот их нет, они мертвы. Право карать всех, кто стоит на пути, обернулось против них самих. Люди, почитавшие себя более ревностными патриотами, приговорили их к смерти за то, что, по их мнению, они были чересчур мягкотелы. Чем же все это кончится?
Что можно придумать еще, чего бы не придумали они? Разве что снова ввести пытки или запалить Францию со всех концов.
Прежний мэр, заходивший к нам в монастырь, очень радовался падению якобинцев. С тех пор как обезглавили короля и королеву, он, республиканец в девяностом году, стал ярым роялистом, но своими взглядами делился только с нами, так как нам лишь одним доверял, да и то говорил шепотом, — впрочем, в те времена все разговаривали вполголоса. В деревнях заглохли споры и живые беседы. Люди боялись обронить слово — не ровен час, соблазнится кто-нибудь, как нищий монеткой, и донесет на тебя.
— Хотите верьте, хотите нет, — сказал нам этот славный человек, — но мне думается, что со смертью Робеспьера нашим бедам придет конец. Он был на службе у чужеземцев, торговал кровью наших солдат.
— Вы заблуждаетесь, гражданин Шено, — прервал его приор. — Робеспьер был честен, и, вероятно, именно по этой причине люди похуже, чем он, и расправились с ним.
Хуже, чем он, не бывает. Говорят, он был хитер и ловок. Те, которые сядут на его место, может быть, окажутся не такими ловкачами, и тогда здравомыслящие люди нас от них избавят.
Таково было мнение всей коммуны. Сперва его поверяли друг другу на ухо, потом крестьяне стали собираться по пять-шесть человек и обсуждать события. Про новую систему еще не знали, из слухов, изредка доходивших до нас, мы ничего понять не могли, и тем не менее в воздухе чувствовалось обновление. Террор понемногу ослабевал, террор шел на убыль. Хорошо ли, плохо ли используют люди свободу, все равно она благо.
В конце августа я получила от Эмильена третье письмо и с удивлением прочитала о том, что он как будто жалеет Робеспьера и якобинцев. Нет, любить он их не любил, но считал, что Франция становится роялистской и что армия боится предательства. Обычно такой мягкий и терпеливый, Эмильен метал громы и молнии против нынешних правителей, которые рвали друг у друга власть, не помышляя о защите отечества. По всему было видно, что теперь Эмильен сражался не только во имя своей чести; он шел в бой почти с радостью, проникшись общим ратным духом. Он сообщил мне, что за военные заслуги его даже повысили в чине, а через несколько недель Эмильен написал, что произведен в офицеры.
