Жорж Санд - Нанон
— А вы думаете, у меня хватит сил его вынести? — сказала я Дюмону, падая без сил на траву. — Если у вас сердце разрывается на части, то мое разбилось на куски, и я хочу одного — сию секунду умереть.
Мужество изменило мне, и бедному, без того опечаленному Дюмону впервые пришлось утешать меня.
Возмущаться решением Эмильена было безрассудно — я его давно предвидела и относилась к нему с тем же уважением, какое испытывала к самому Эмильену. Да, я знала, что он уйдет в солдаты, что счастью моему суждено длиться лишь короткое время, что скоро оно кончится, но как он мог уехать, не простившись со мной, как мог усомниться в моей стойкости и покорности? Это было так жестоко и так унизительно, что я даже не решилась пожаловаться Дюмону.
— Пойдем, — сказала я, поднимаясь с земли. — Дело сделано, он этого хотел. Случись ему увидеть, как мы горюем из-за его отъезда, он рассердился бы на нас. Пойдем домой — сегодня у меня нет сил возвращаться в монастырь, и, говоря по правде, я хотела бы проститься с нашим Островом духов, где мы могли бы остаться хотя бы ненадолго, но жить еще более счастливо, чем раньше, потому что теперь нам не грозит никакая опасность. Но Эмильен не пожелал насладиться этими последними радостными днями. Что ж, пусть все будет как он хочет!
— Вернемся на Остров духов, — подхватил Дюмон. — Соберем вещи, обсудим кое-что, но для этого нам нужно немного успокоиться.
Едва мы добрались до нашей каменной хижины, как я расседлала осла, разожгла огонь, приготовила ужин, — словом, стала хлопотать по хозяйству, словно ничего не произошло. Я была спокойна, как бывают спокойны люди, охваченные беспредельным отчаянием. Я даже через силу поела, а Дюмон старался меня развлечь: рассказывал о козах и курах, которых продал, чтобы они не подохли с голоду, про какую-то тележку, которую надо купить, ибо как иначе перевезти весь наш скарб вместе с пожитками, принесенными мною из монастыря. Я разбирала вещи, решая, что взять, а что оставить; Дюмон сказал, что осел без труда довезет их до места, а дверь следует закрыть на замок и завтра же двинуться в путь — за жилье мы заплатили вперед, видеться ни с кем не надо, так что уйдем тихо, незаметно, как и пришли.
После ужина, чувствуя, что мне не уснуть, я пошла на берег нашей речонки. Мы часто наведывались туда и даже протоптали тропинку, которая вилась среди скал, а вокруг пестрели красивые колокольчики с листьями как у плюща, белозоры, трифоли, росянки — мы любили эти скромные цветы, и Эмильен научил меня их распознавать. Речка часто пряталась под скалистыми глыбами и тихо журчала где-то у ног, а мы ее не видели. Заросли дубняка осеняли эту опушку нашего островка, круто обрывавшегося вниз и переходящего в овраг, скрытый от глаз; вынужденный не отлучаться далеко от дома, Эмильен любил здесь гулять со мной вечером после окончания трудового дня. Исследуя эти места, мы набрели с ним на грот, расположенный под Друидерином, менее крупным долменом, чем Парель, но по-своему замечательным, так как верхняя его часть, словно шляпка огромного гриба, крепко держалась на небольших подпорках. Мы вытащили из грота всякий мусор, так что при случае могли там спрятаться. Я вошла в этот грот и, уронив голову на руки, дала волю слезам. Никто меня здесь не слышал, а я должна была выплакаться!
Но добрый Дюмон с первой минуты был так обеспокоен моим невозмутимым видом, что бросился за мной следом и, услышав мои рыдания, стал звать.
— Пойдем, Нанетта, — сказал он, — не сиди в этой пещере. Поднимемся лучше на Друидерин. Смотри, какая чудесная ночь, и лучше уж любоваться звездами, чем сидеть, уткнувшись носом в землю. Мне надо рассказать тебе об очень серьезных вещах, и, кто знает, может, от них ты снова воспрянешь духом.
Я покорно пошла с Дюмоном, и, когда мы уселись на алтаре друидов, он сказал:
— Я хорошо понимаю, Нанетта, из-за чего ты так расстроилась. Ты плачешь потому, что он не предупредил тебя об отъезде и не попрощался с тобой?
— Да, — ответила я. — Мне очень обидно и горько думать, что он считает меня бессердечной, пустоголовой девчонкой.
— Послушай, Нанетта, я все тебе растолкую по-свойски, как отец дочке. Ты знаешь, что Эмильен любит тебя, потому что ты для него все равно что сестра, мать и дитя сразу. Так, во всяком случае, он сам говорит. Но известно ли тебе другое? Эмильен любит тебя, как мужчина любит женщину. Он божится, что ты об этом не догадываешься.
Слова Дюмона ошеломили меня и бросили в краску. Эмильен любит меня как мужчина! Но он никогда не заикался о своей любви, да и я даже в мыслях не произносила этого слова. Я всегда думала, что он слишком уважает свою Нанетту, слишком печется о ней, чтобы сделать из нее свою любовницу.
— Молчите, Дюмон, — резко сказала я. — Эмильен не мог так худо обо мне думать. Слишком часто он клялся мне в том, что уважает меня, как же я могу ему не верить!
— Ты не понимаешь, Нанетта; любовь Эмильена к тебе и есть великое доказательство его уважения, потому что он хочет на тебе жениться. Неужели он про это ни словом не обмолвился?
— Никогда! Наоборот, он постоянно твердил мне о том, что скорее никогда не женится, чем выберет себе невесту, которая не понравится мне или отдалит его от меня. Но чтобы он взял в жены меня, простую крестьянку, он, сын маркиза?! Да слыхано ли такое? Нет, этому не бывать, и не стоит, Дюмон, даже говорить о подобных вещах.
— Маркизов больше нет, Нанетта, — продолжал Дюмон, — а если и будут снова, если аристократы и духовенство снова вернутся к власти, Эмильену нечего ждать от своего семейства. Ему придется стать монахом или крестьянином: принять постриг и с небольшим капиталом жить в монастыре или обрабатывать землю на свой страх и риск. Ты думаешь, революция исправила аристократов? Что же ты тогда сама посоветуешь своему другу?
— Стать крестьянином, потому что на деле он уже сколько времени крестьянин. Вы, надеюсь, согласны со мной?
— Конечно. Так вот, Эмильен сделал свой выбор уже давно, можешь мне поверить, и какой бы оборот ни приняли события, в удел младшему сыну маркиза де Франквиля достанутся тяжкий труд и бедность. Значит, ему остается надеяться только на одно счастье — жениться на любимой женщине, и так Эмильен и решил поступить. В первых же сражениях он примет, как он говорит, боевое крещение, а вернувшись, скажет тебе то, что я сейчас сказал по его поручению, то, в чем раньше он сам не мог тебе признаться. Не спрашивай почему — ты поймешь это позднее. Эмильен молод и чист душой, но он мужчина, и ему было не так легко жить бок о бок с тобой, преданной и доверчивой, и делать вид, что он так же спокоен, как и ты. Эмильен сказал мне: «Я так жить не смогу больше. В голове у меня гудит, сердце разрывается на части. Еще немного, и тогда у меня уже не хватит духу уйти отсюда, и я окажусь недостойным того счастья, которого хочу добиться себе в награду, а не получить легко и бездумно». Это, Нанетта, его собственные слова. Подумай над ними, и ты их лучше поймешь. Я тебе сказал все, чтобы ты не считала, будто Эмильен тебя чем-то унизил. Чтобы ты знала, как серьезно и глубоко он тебя любит, чтобы ты обрела силу духа и твердо верила в то, что он всегда стремился сохранить незапятнанными свои чувства.
Позже я объясню, с какими чувствами выслушала я старого Дюмона, а покамест скажу лишь, что на этом месте кончается рассказ о днях моей ранней молодости. Остров духов я покидала, обливаясь слезами, но они уже были совсем не такие горькие, как пролитые накануне. Меня ждал монастырь, ждала хлопотливая, порою трудная жизнь. Но в Валькрё я вернулась с твердо поставленной целью, которую по милости судьбы мне удалось достигнуть. Рассказ об этом составит третью часть моего повествования.
XXI
Можно себе представить, как обрадовался почтенный приор моему возвращению. Он не думал, что я вернусь так скоро. При виде его довольного лица я немного отвлеклась от своего горя.
— Только, пожалуйста, не считайте, будто вы в долгу передо мной за то, что я вернулась в монастырь, — сказала я ему. — Ведь Эмильен уехал, и никакой жертвы с моей стороны нет.
— Это большое облегчение для моей совести, — сказал приор. — И все же, дочь моя, твоя заслуга от этого не уменьшилась, ибо ты, не колеблясь, решила пожертвовать ради меня месяцами счастья с твоим другом.
Слова приора бросили меня в краску, и так как глаз у него был наметанный, он сразу заметил мое смущение.
— Не стыдись тех нежных дружеских чувств, которые ты питаешь к Эмильену — сказал он. — Я давно приметил, какие они искренние и сердечные; не думайте, что я так уж крепко спал, когда вечером вы читали и беседовали подле моего кресла. Я не только видел, с каким интересом вы изучаете философию и историю, но и знал, что вы любите друг друга, ни в чем не греша против нравственности и долга, — иными словами, надеетесь пожениться, когда войдете в возраст.
