Ба Цзинь - Осень
— А ты уверена, что дядя Кэ-дин и тетя Шэнь поймут? — с сомнением вставила Шу-хуа.
Своим вопросом она поставила в затруднительное положение Цинь, которая сразу же перевела взгляд на Шу-чжэнь. Губы Шу-чжэнь слегка дрогнули, но она ничего не сказала, лишь покраснела и опустила голову. Цинь поняла, что не может ответить на вопрос Шу-хуа, и сердце ее наполнилось сочувствием к Шу-чжэнь: ей казалось, что громадная тень какой-то хищной птицы распростерла крылья над головой Шу-чжэнь. Она была готова заключить Шу-чжэнь в объятия и успокоить. Но она не сделала этого. Она только внимательно посмотрела в лицо Шу-хуа и тихо упрекнула ее:
— Шу-хуа, тебе не следовало бы упоминать о дяде Кэ-дине и тете Шэнь в присутствии Шу-чжэнь.
Посмотрев на Шу-чжэнь, Шу-хуа поняла свою бестактность и, не ответив, отвернулась к окну.
В этот момент Цуй-хуань пришла звать их к обеду.
Еще утром были накрыты три праздничных стола. Первый, за которым уселись старшие — госпожа Чжан, госпожа Чжоу, Кэ-мин и другие — всего девять человек, — стоял в женском флигеле; за вторым, накрытом в правом флигеле (раньше здесь были комнаты покойного хозяина дома), сидели только пять человек: Цзюе-синь, Цзюе-минь, Шу-хуа, Шу-чжэнь и Цинь. Позже к ним присоединились двое ребятишек: шестилетний Цзюе-жэнь и пятилетний Цзюе-сянь. Еще один стол поставили в кабинете; за ним, под присмотром своего учителя, ели Цзюе-ин, Цзюе-цюнь и Цзюе-ши.
Старых дам и мужчин обслуживали старшие слуги. В правом флигеле хлопотали четыре служанки — Цуй-хуань, Ци-ся, Цянь-эр и Чунь-лань. Цуй-хуань и Цянь-эр должны были следить также и за тем, чтобы Цзюе-жэнь и Цзюе-сянь не запачкали новой одежды и не побили посуду.
Лучше всех чувствовали себя эти два малыша. Родителей рядом нет, никто их не сдерживает, а праздник начала лета для ребячьей души — целое событие! Одетые во все новое, они занялись чжунцзы и солеными яйцам?! и даже позволили нарисовать у себя на лбу иероглифы «ван»[14] которые взрослые вывели им подкрашенным вином. Взобравшись коленями на стул, они с увлечением работали палочками, иногда шумно требуя, чтобы служанки подали им того или другого. Почти так же, как и ребятишки, была оживлена и Шу-хуа — эта девушка-ребенок, не знавшая ни забот, ни беспокойства и приходившая в хорошее настроение даже от хорошей погоды или оттого, что находится вместе с людьми, которые ей по душе. За столом она ела и болтала больше всех, без передышки. А Шу-чжэнь всегда была робкой. И сейчас она не думала ни о прошлом, ни о будущем. Чувствуя себя спокойно и уютно только рядом с Цинь, она не сводила с нее глаз, лишь изредка бросая взор на Шу-хуа, которая, если не считать Цинь, была ее единственной подругой. Глядя на них, она сама оживлялась. Она видела, что Шу-хуа очень весела, непрерывно смеется; видела нежную, мягкую улыбку на лице Цинь, не раз ободрявшую ее своим взглядом.
«Веселее!» — словно говорил этот взгляд, и ей действительно становилось веселее. Но она ни разу не засмеялась — только лицо ее как-будто слегка просветлело да слегка шевельнулись губы. Но в следующий момент никто уже не мог заметить и следа улыбки — опять, то же напряженное выражение появилось на ее лице. Казалось, что мысль у нее работает очень медленно и она с трудом понимает все происходящее. Иногда в голову Цинь приходила пугающая ее мысль: даже в этой комнате, которую ярко освещало солнце, та тень все еще парила над головой Шу-чжэнь. А вымученная улыбка сестры не раз омрачала веселое настроение Цинь.
Но, несмотря на это, Цинь было очень весело. Ведь ее жизнь не омрачала эта тень; да и жизнь Цзюе-миня тоже. Сегодня она услышала приятные новости о Шу-ин. Что бы там ни толковали люди, а Шу-ин все-таки одержала победу. А это — и ее победа, так как она вместе с Цзюе-минем помогла Шу-ин устроить побег. Новость, которую она услышала, убедила ее, что она не ошиблась, что она идет правильным путем. Но это — только начало. Впереди — широкий простор; ясная погода бодрила тело и душу, и на сердце у Цинь было так же безоблачно, как на небе.
Цзюе-минь был настроен серьезнее. В своем будущем он был уверен еще больше, но обдумывал его более тщательно. Иногда он кипел от гнева, но редко впадал в отчаяние. К тому же почти всегда знал, как дать выход своему гневу. За эти несколько лет он очень изменился, но всегда шел своим путем — прямо, без поворотов и срывов. Сегодня за столом он не думал ни о прошлом, ни о будущем, считая, что будущее уже наполовину у него в руках. Ему казалось, что он лучше всех разбирается в окружающем, поэтому он был совершенно спокоен. Волновала его только любовь — свободное, не знающее препятствий чувство, которое принесло ему вдохновение, бодрость, счастье. Легкая улыбка на прекрасном девичьем лице и устремленный на него взгляд словно нежные руки ласкали его душу. Он ощущал подлинную радость.
Только Цзюе-синь нет-нет да и вспоминал о прошлом; его одного одолевала тоска, и прошлое казалось ему лучше действительности. Он то смеялся вместе с Шу-хуа, но как только смолкал общий смех, уже снова начинал терзаться, не понимая, чему он смеялся; то вдруг в самый разгар беседы в веселых словах ему чудились тени прошлого, воскрешая в его памяти воспоминания о событиях, о людях. И эти воспоминания уводили его в другой мир. Над ним не нависла мрачная тень. Душу его опутала старая золотая (возможно, даже и шелковая) тонкая нить. Даже смех и лучи солнца не могли растопить льда старых воспоминаний. Он пил больше брата и сестер, но недостаточно для того, чтобы забыться. Наоборот, вино лишь вызывало в памяти прошлое, растравляя ему душу. Поэтому он боялся слишком часто браться за свой бокал — он из последних сил стремился к радости.
Таким образом, чувства всех сидевших за столом были различны, несмотря на то, что все это была молодежь. Они не понимали друг друга, за исключением Цинь и Цзюе-миня, у которых было так много возможностей раскрыть свое сердце друг перед другом; только они были близки между собой, любили и уважали друг друга. Сейчас, за столом, ничто не мешало им беседовать откровенно, не тая ни подозрений, ни сомнений. Правда, временами общую атмосферу непринужденности нарушала натянутость Шу-чжэнь или задумчивость Цзюе-синя, но это были лишь легкие облачка на голубом небе, которые тут же уносились теплым ветерком. От беззаботного смеха Шу-хуа, звонкого голоса Цинь, смелых высказываний Цзюе-миня нахмуренные брови Цзюе-синя невольно распрямлялись, а на густо напудренном, без единой кровинки лице Шу-чжэнь появлялась улыбка.
Хотя сегодня их было меньше, чем два-три года назад — и не стало как раз тех, о которых стоило вспомнить, — но даже Цзюе-синь не мог удержаться от мысли о том, что им все-таки весело всем вместе и что сегодня настоящий праздник.
Другое настроение царило в женском флигеле. Там за столом тоже звучал веселый смех, текла непринужденная беседа, но никто не вспоминал о прошлом, не мечтал о будущем; можно было подумать, что тут нет ни натянутых улыбок, ни нахмуренных бровей; что все пьют, играют в хуа-цюань, шутят, смеются и страшно довольны, что собрались своей веселой компанией, что не часто случается. Но все это было показное, даже смех. Словно каждый из них глубоко в душе запрятал свои чувства, разрешая другим видеть лишь его лицо. Ничего не исчезло — ни тайная зависть, ни столкновение интересов, ни разница характеров, ни различие вкусов, ни расхождение во взглядах — просто вино загнало все эти чувства в тайники души. У всех сидящих за столом были пьяные лица. Даже госпожа Шэнь и госпожа Ван мирно беседовали (хотя в душе смертельно ненавидели друг друга), и на их высохших, раскрасневшихся лицах то и дело появлялась улыбка. Они старательно выкидывали цифры на пальцах и так надрывали голос, что физиономия госпожи Шэнь еще больше вытянулась, а у госпожи Ван резче обозначились скулы.
Одна только старшая госпожа Чжан оставалась невозмутимой. Хотя улыбка не сходила с ее полного лица, но сердцем она ни на йоту не смягчилась. Вот уже скоро год, как она не появлялась в этом доме, постоянно, однако, получая сведения от дочери обо всем, что здесь происходит. Она, казалось, смотрела на всех трезвым взглядом постороннего человека и поэтому чувствовала, что лучше других разбирается в происходящем. Она обратила внимание на все перемены здесь, на новые тенденции и даже в поступках и речах кое-кого из присутствующих разглядела признаки кризиса, которого она так опасалась. Ее томили недовольство и беспокойство. Но она сумела глубоко запрятать эти чувства, и на лице ее была только радость, которую она действительно испытывала от близости с теми, кого она любила в доме. Она знала, что ее появление в свою очередь доставило радость некоторым из них, а именно госпоже Чжоу и Кэ-мину.
Улыбка госпожи Чжан и ее ласковый голос словно воскресили перед Кэ-мином прошлый облик этого дома и вместе с тем вселили в него слабую надежду: вот снова дружная семья, веселая встреча; все идет так же, как и прежде, по старому распорядку; ни ссор, ни трений, ни столкновений. За столом — дружелюбные улыбки и ласковые обращения. Вся семья — здесь, в правом флигеле, в кабинете; ни намека на распад, как будто все по-прежнему связаны воедино какими-то невидимыми нитями. Все случившееся за эти два-три года — дурной сон, и только то, что он видит нынче, — настоящее. Так думал Кэ-мин, забыв обо всем, что было день-два назад. Он пил вино, работал палочками и шутил, бросая по временам довольные взгляды вокруг, ощущая себя счастливым главой семьи.
