Исроэл-Иешуа Зингер - Йоше-телок
— Реб Шахне, — просили его раввины, — отложите ваше дело до исхода субботы. В субботу еврей не должен предаваться унынию. Вот, возьмите кусочек рыбки.
Но он даже не слушал их.
— Есть над нами Бог! — бушевал он. — Есть на свете закон, слава Богу, Святой закон!
Богачи начали приставать к нему.
— Даен, — говорили они, — даже Самбатион[161] отдыхает в субботу, а вы — нет.
Реб Шахне не обижался. Он не слышал ничего из того, что ему говорили. Все, что не касалось нешавского двора и Йоше-телка, пролетало мимо его ушей. Он не отдыхал, не спал, не ел, только бегал от бесмедреша к бесмедрешу и произносил речи против Нешавы. Он подстрекал простой люд, не давал покоя раввинам и ученым, разжигал вражду, стучал кулаком по столу, грозил муками ада, эпидемиями, страшной смертью.
Он еще больше отощал, высох и стал совсем как щепка. Глаза запали, покраснели, борода поседела и поредела, голос охрип. Руки, и раньше худые, теперь стали и вовсе костлявыми. Но реб Шахне ничего этого не чувствовал, не видел. Он видел лишь двор ребе, великие грехи, правосудие, которое он, бялогурский даен, должен свершить над жителями Нешавы.
— Люди, Нешава горит! — восклицал он. — Закон для всех один: и для сапожника, и для ребе. Нешава в огне, который, Боже сохрани, может охватить весь народ Израилев! Люди, спасайте город, пока не поздно!
Глава 25
Огонь гнева и вражды охватил еврейские города и местечки по обе стороны границы.
Словно штормовой ветер, что гонит языки пламени по крышам, несся вперед реб Шахне — яростный, трепещущий. Он летел по дорогам, пылал сам и поджигал все вокруг.
Прежде всего он будоражил раввинов.
И в Галиции, и в русской Польше раввины давно уже не были рады хасидским ребе. Слишком уж те стали мешаться в их дела, настраивать против них хасидов, повсюду распихивать зятьев, родичей, собственных людей. В галицийских городах ребе не желали довольствоваться своим положением, им хотелось еще и раввинского почета. Мало кто из них мог разрешить хоть один религиозный вопрос, но это не было для них помехой: подобными делами занимались их ученые «няньки», а титул, деньги и почет доставались ребе. Своим «нянькам» они давали взамен лишь несколько рейнских гульденов.
Нешавский цадик доставлял раввинам больше всего беспокойства: он всюду пихал свое семейство. Их это страшно раздражало. Они давно имели на него зуб, а история с Йоше-телком их расшевелила. Теперь им не сиделось в мягких креслах.
Между раввинами, живущими по обе стороны границы, начали летать длинные послания с религиозными вопросами и ответами. Каждый подписывался пышным титулом, занимавшим до десяти строк мелким раввинским почерком. Начали эту переписку важные персоны, светила из больших городов, авторы многих книг.
Ученый муж из Перемышля по прозвищу Медвежий Рык первым послал письмо, полное премудростей, ученому мужу из Люблина, автору книги «Желанный Борух»[162].
«О великий светоч, — писал Медвежий Рык Желанному Боруху, — о могучий молот, дробящий жернова в пыль; о гора Синай, о единственный из поколения; сколь счастливы мы, что среди нас обретается прекраснейший на свете, величайший из великих; полка с мудрыми книгами, учитель всех детей в рассеянии, сокрушитель гор и скал, да сияет его свет вечно, раввин святой общины Люблина, матери народа Израилева, да возродится Сион, аминь».
После нескольких страниц, напичканных цитатами, намеками, акронимами[163], и все это — мелким изящным почерком, как пишут одни лишь разумники-миснагеды, Медвежий Рык добавил несколько оскорбительных строк о себе самом.
«Презренный червь, недостойный зваться человеком, — подписался он, — нищий знанием, ничтожнейший из ничтожных, малый ребенок, чадящая свеча, что гаснет в свете великого факела, автор сочинения „Медвежий рык“, раввин святой общины Перемышля».
Точно такое же письмо, полное столь же пышных титулов для Медвежьего Рыка и еще более унизительных характеристик для себя самого, написал в ответ Желанный Борух, глава люблинской общины.
Вслед за великими раввинами начали переписываться другие, мелкие, помельче и совсем уж незначительные раввинчики. Послания летали из Могилева, что на Днепре, в Краков, что на Висле; из Лемберга в Динабург, из Пресбурга в Брест-Литовск[164]. Они награждали друг друга титулами, осыпали похвалами, заваливали талмудическими комментариями, старательно выводили буквы, что ни слово — бриллиант.
Неустанно летала почта между Литвой и Польшей, Галицией и Белоруссией, Богемией и Иерусалимом. В дело втянулись даже те раввины, что волей небес были заброшены в гойские города, ученые мужи из Лондона, Парижа, Праги, Петербурга. Сефардские раввины из Салоников и Стамбула, те, что подписываются «хахам»[165], тоже отозвались письмами на своем особенном древнееврейском языке.
Волнение раввинов передалось ученым, хасидам, миснагедам, простому люду, ремесленникам. Люди прекратили изучать Тору, торговать, работать и даже молиться. Все были заняты Нешавой. Горбицкие и нешавские хасиды дрались, бранились, мстили. Они перехватывали друг у друга покупки, предлагая лучшую цену за мешок соли на рынке, телегу дров на улице, отрез льна, что продавал крестьянин. Объявляли бойкот, расторгали помолвки. Отец принуждал замужнюю дочь развестись с мужем, если тот был врагом ребе, которого почитал тесть. Нешавские хасиды не желали есть мясо скота, забитого горбицким резником, а горбицкие — идти с религиозными вопросами к раввину из нешавских. Никто не покупал у «врага» вино для кидуша[166] — ведь оно было таким же трефным, как и вино гоев. Нешавских даже не хоронили рядом с горбицкими.
Вражда мужей распространилась и на жен.
Что бы женщины ни делали — ходили по рынку, стояли в синагоге во время службы, стряпали, пекли, ощипывали птицу, вязали носки, — они непрерывно мололи языками, таращили глаза, выдумывали враки, делали из мухи слона и ссорились. Соломенные вдовы всех возрастов и положений затрепетали; старые надежды покинутых жен, давно уже забывших о пропавших мужьях, внезапно пробудились; сердца их забились быстрее. Имя Йоше-телка не сходило с уст, гремело повсюду.
— Может, это мой?.. — твердили себе женщины. — Может?..
Даже те, у кого не было никаких оснований так думать, все же волновались, им хотелось волноваться.
Женщины ехали в Нешаву на последние деньги, неделями слонялись по двору ребе, надеясь увидеть его — того, который не показывается, который сидит, запершись на семь замков, в то время как все вокруг говорят о нем. Исроэл-Авигдор выпроваживал соломенных вдов со двора, даже нанял гоя, чтобы тот гнал их метлой. Они уезжали домой с пустыми карманами и опустошенными сердцами. Но многие женщины начинали кричать: «Это мой муж!» — требовать, чтобы их пропустили к нему. Их визгливые голоса раздирали уши.
Замужние женщины беспокоились, каждая испуганно смотрела на супруга: не собирается ли он сбежать? Если молодой купчик не приезжал вовремя с ярмарки, его жена принималась носиться по округе с негодующим видом. Общественные деятельницы не спускали глаз с каждого, кто прибывал из города, с каждого нищего постояльца: а вдруг он — чей-то сбежавший муж?
Как только в местечке появлялся чужак — коммивояжер с образцами товаров, агент по продаже швейных машин, разъезжий страховщик, — деятельницы тут же вцеплялись в него, и какая-нибудь соломенная вдова признавала в нем «своего». Тот кричал, просил, клялся, что ни сном ни духом не знает, о чем она говорит, но деятельницы и слушать не хотели. Мясники, извечные враги шарлатанов и грешников, хватали его, вели к раввину, раздевали догола и искали на его теле памятные приметы. Они донимали даже нищих и проповедников. Среди «просвещенных[167]» и безбожников царило ликование. Местечковые просветители, юные зятья, живущие на содержании у тестей, холостые сынки богачей посылали письма в российские еврейские журналы на древнееврейском языке — письма, полные библейских стихов и цветистых выражений, где говорилось о Телке и о распрях между местечками. Все свои послания они заканчивали стихом из книги Эсфири «И позора и гнева будет предостаточно»[168], а подписывались странными именами пророков и героев из Танаха. Галицийские еврейские учителя писали о случившемся в венских журналах, на очень возвышенном, поэтичном немецком языке, с цитатами из Лессинга и Шиллера. Некий местечковый выкрест, адвокат, поместил статью в польской антисемитской газете, а один женский учитель из Брод вообще сочинил об этом песню, даже в рифму, и продавал по крейцеру за штуку всем горничным, слугам и ремесленникам. Текст был на чистом немецком, а петь его надо было на мелодию «Пожар во Бродах запылал на Йом Кипур» — песни «с моралью», которую сочинил тот же самый учитель, и все об этом знали. Швейные машины стучали куда веселее под песню бродского сочинителя, которую распевали все портные и швеи.
