Исроэл-Иешуа Зингер - Йоше-телок
— Открыто заявляю перед судом трех раввинов, — сказал он, тыкая острым пальцем в лицо пришельцу, — что человек, сидящий здесь, — Йоше по прозвищу Телок из Бялогуры, помощник шамеса в бесмедреше, Йоше, которого община женила на дочери Куне-шамеса и который в ночь после свадьбы сбежал от жены и оставил ее соломенной вдовой.
По лицам троих судей расползлась бледность.
— Ох, беда, беда… — тихо произнес кто-то.
Один лишь пришелец сидел все так же спокойно и прямо, как прежде. Его костлявое тело даже не шелохнулось, большие черные глаза даже не моргнули.
После даена Исроэл-Авигдор стал по одному заводить внутрь всех остальных бялогурцев. Первыми он впустил горбицких хасидов. Один за другим они подходили к столу ребе, вглядывались в пришельца и восклицали:
— Йоше! Йоше-телок!
Раввины переглядывались. В их глазах читался ужас. Только пришелец оставался спокоен. После горбицких вошли свои, нешавские хасиды. От их бодрости, бурлившей в Бялогуре, теперь не осталось и следа. Они съежились и умолкли. На все вопросы ребе они отвечали молчанием, не могли и слова вымолвить.
— Горе нам! — дрожали одни, глядя на чернобородого пришельца. Другие закрывали глаза руками.
Авиша-мясника охватило такое бурное веселье при виде человека, на которого всем было велено смотреть, что он забыл, где находится, и стал кричать во весь голос, как на бялогурском рынке:
— Вот так телок! Да это бык, не будь я еврей! — Он даже хлопнул пришельца по колену. — Йоше, черт дери твоего деда с прадедом!..
Все охнули. Исроэл-Авигдор схватил высокого мясника за шиворот и с неожиданной силой вышвырнул его за дверью. Один лишь пришелец оставался спокоен.
Наконец Исроэл-Авигдор впустил саму дочь шамеса. Отец хотел зайти вместе с ней, но габай не пустил его. Ребе привстал с кресла, чтобы разглядеть полунемую женщину. Ни на одну посетительницу он не смотрел еще так гневно, как на толстую Цивью с ее глупым смеющимся лицом.
— Отвечай, — сразу же разбушевался он, — ты стоишь перед раввинским судом, не относись к этому легкомысленно. Говори только чистую правду, чтобы на том свете тебя не пороли розгами. Подойди, хорошенько присмотрись к человеку, что сидит здесь, и скажи, кто он.
Цивья подошла к нему и захихикала.
— Хи-хи, Йоше! — смеясь, выкрикивала она. — Телок убежал… Цивьи телок… хи-хи-хи…
Ребе подошел вплотную к хохочущей женщине.
— Слушай! — крикнул он. — Чем ты можешь доказать, что этот человек — твой муж?
Цивья не ответила.
— Ты… муж… — смеялась она. — Пошли, Йоше… Бялогуру… хи-хи-хи…
Она прижалась к нему, схватила за руку. Трое судей содрогнулись. Только пришелец сидел спокойно, как будто речь шла не о нем. Исроэл-Авигдор за руку оттащил Цивью от него.
— Имей уважение! — крикнул он. — Отойди, дура!
Ребе уселся в кресло, и его стариковское заросшее лицо, до этой минуты гневное, расплылось в улыбке, в издевательской ухмылке.
— Бялогурский даен! — воскликнул он. — Был ли Йоше-телок из Бялогуры ученым человеком или невеждой?
— Он только псалмы читал, — ответил даен.
Каждый волосок в густых космах ребе затрясся от беззвучного смеха.
— Я заявляю перед судом, — сказал он, — что реб Нохем, мой зять, — великий ученый, знаток каббалы.
Судьи сидели неподвижно.
— Исроэл-Авигдор, — сказал ребе, — расскажи суду все, что ты видел и слышал от реб Нохемче, когда тот вернулся ко двору.
Исроэл-Авигдор встал перед судьями и пылко заговорил:
— В дни покаяния, перед судом трех раввинов, перед моим ребе и всеми присутствующими, я обязуюсь рассказать все, что знаю, без утайки, без лукавства, без всякой задней мысли.
Он внятно, громко, чеканя каждое слово, рассказал раввинам обо всем: о книге, в которой они нашли загнутую страницу, о том, как он пошел с реб Нохемом в микву и осмотрел все приметы на его теле. Он не пропустил ни одной детали, не забыл ни малейшей подробности. Ребе сиял. При каждой примете, которую упоминал габай, заросшее лицо ребе все сильнее расплывалось в улыбке… Остальные раввины сидели, раскрыв рты от изумления и страха. Лишь пришелец сидел спокойно, неподвижно, как и прежде.
Под самый конец ребе велел привести свою дочь.
Он назвал ее не «Серл», как обычно, а «жена реб Нохема», чтобы придать ей важности. При этих словах все собравшиеся встретились глазами. В комнате стояла тишина, такая мертвая тишина, что никто даже дохнуть не смел. Только пара мух с жужжанием билась в оконное стекло.
Сереле явилась бледная, но решительная, готовая сражаться со всеми, кто захочет отобрать ее молчаливого мужа, которого она ждала пятнадцать долгих лет. Держась прямо, она подошла к столу, отступила на шаг назад, чтобы не стоять слишком близко к суду.
Ребе велел ей подойти ближе.
— Дочь, — сказал он так мягко, как никогда прежде, — женщина, которая стоит в углу, дочь шамеса и могильщика из Бялогуры, что в русской Польше, говорит, будто твой муж реб Нохем — не Нохем, а некий Йоше-телок, что они поженились на кладбище во время эпидемии, а потом он оставил ее соломенной вдовой. Скажи перед судом все, что знаешь о реб Нохеме. Ничего не утаивай.
Серл, дочь ребе, повернулась в угол комнаты, где стояла дочь шамеса. Прежде чем рассказывать раввинам все о муже, о каждой примете, Серл хотела сначала увидеть ту, что желает ей зла, клевещет на нее, хочет обокрасть ее, отобрать человека, который сидит за столом — молчаливый, чужой и в то же время такой родной. Она даже сдвинула со лба черную шелковую косынку, которую надела впервые после пятнадцати лет «вдовства» — немного сдвинула вверх, чтобы лучше видеть ее, ту, на кого указал ребе.
Ее губы искривились в гримасе, насмешливой и сострадательной одновременно. С одной стороны, в ней проснулась женская жалость. Шамесова дочка выглядела такой толстой, тупой и неуклюжей в сравнении с ней, гладкой и пышной дочерью ребе. Ее тревога развеялась. С другой стороны, Серл ощутила стыд, унижение: с кем она, дочь реб Мейлеха, собралась сражаться за мужа!
Все это продолжалось одно мгновение, не больше. Она почувствовала на себе взгляд злых женских глаз, тупых, зеленых — взгляд кошки, у которой хотят отобрать котят. Взгляд пронизал Серл насквозь, она быстро опустила глаза и повернулась к столу, где сидели раввины.
Но тут Цивья сорвалась с места.
С невероятной быстротой, с бешенством коровы, которая вдруг сбрасывает с себя дремоту и пускается вскачь, сметая и опрокидывая все на своем пути, с неуклюжей поспешностью, не давая себя остановить, распространяя вокруг себя жаркое дыхание, ярость и жажду битвы, — она метнулась через всю комнату, кинулась на беззащитную перепуганную дочь ребе и впилась ногтями в ее шелка, в мягкое пухлое тело.
— Мой муж Йоше! — шипела Цивья, раздув ноздри, и ее зеленые безумные глаза метали пламя. — Не твой Йоше! Мой!
Первым на помощь Сереле пришел Исроэл-Авигдор. С необычайной ловкостью, как молодой сильный парень, габай схватил разъяренную Цивью и оторвал ее от жертвы. С давних времен, когда его отец еще был деревенским шинкарем, а он, Исроэл-Авигдор, частенько помогал отцу выкидывать за дверь пьяных крестьян, он запомнил, что лучший способ справиться с разъяренной женщиной — схватить ее за грудь и сжать. Он знал: это так же действенно, как схватить быка за кольцо в носу. Крепкими руками он, словно клещами, стиснул пышные Цивьины груди, да так, что она скорчилась от боли.
— Ах ты бесстыжая! — орал габай и с огромным удовольствием мял ее тело. — Ах ты сука!
У двери он дал Цивье такого пинка под зад, что та упала лицом в лужу.
Рассерженный реб Мейлех поднялся с места, стукнул по столу и крикнул всем собравшимся:
— Вон из моего дома!
Все испуганно вышли вон. Ребе кричал им вслед:
— Любого, кто скажет хоть одно дурное слово о моем зяте, реб Нохеме, я в мелкий порошок сотру!
Ни капли дряхлости не было в этом сильном, гневном голосе.
За дверью лежала Цивья, уткнувшись лицом в землю, и плакала. Сколько бы отец ни старался ее угомонить, она не слушала.
Ее голос был похож на вой бездомной собаки в ночи.
Глава 24
Реб Шахне, бялогурский даен, начал войну с Нешавой. Когда ребе выгнал даена вместе со всеми его свидетелями, тот и впрямь покинул город вместе с горбицкими хасидами, Куне, его дочерью и Авишем-мясником. Но отправился он не в Бялогуру. Он стал ездить из города в город, от раввина к раввину, и требовать правосудия.
— Люди! — кричал он в каждом городе, куда приезжал. — Нешавский двор горит огнем!
Даенша писала ему письма, просила сжалиться и вернуться домой. Реб Шахне ничего не хотел слышать. Дочь, засидевшаяся в девках, забрасывала его посланиями, что были насквозь пропитаны слезами — глаза у нее вечно были на мокром месте. Сваты как раз начали обивать порог их дома, предлагать вдовых, разведенных и даже холостых женихов, желающих получить место даена. Без отца они не хотели вести переговоры, и дочь всеми клятвами заклинала его сжалиться над ее одинокими годами и вернуться. Реб Шахне и знать ничего не желал. Уже и община принялась звать его в Бялогуру. Все хасиды, враги Нешавы, теперь прониклись к нему почтением и решили назначить его городским раввином. Они звали, плакались, что им не к кому обратиться с религиозным вопросом, писали, что, если он не приедет в срок, им придется выбрать кого-то другого, чтобы евреи не оставались, Боже сохрани, без присмотра, как стадо без пастуха. Реб Шахне не отвечал.
