Борис Житков - Виктор Вавич
У старухи
ТАЙКА стояла на коленках, на коврике, в головах у маминой кровати. В комнате было полутемно, и затейливой звездой разливался на замерзших стеклах уличный фонарь.
— Мамулечка, — шептала Тая и поправляла подушку, — мамулечка, милочка. Витя женится, кажется. Что это? Не клоп? Нет, так только, — шептала скороговоркой Тайка и обдергивала одеяло, ползала коленками по мягкому коврику.
— На ком же, на ком? — громко сказала старуха и повернула на подушке голову. — На ком же это?
— Да еще неизвестно, — бормотала Тая, — кажется, на Сорокиной, на Груне.
И Тайка видела, что старуха силится приподнять голову, чтоб поглядеть ей, Тайке, в глаза.
— Это… какая же? Не припомню такой. Здешняя?
Тая кивнула головой.
— Что ж не привел, не показал? Ну, вот как… теперь все так, — и старуха опять потонула затылком в подушке, и Тайка не сразу увидела, что без звука, одними слезами заплакала старуха. Неподвижным казалось белое лицо в полутьме, только блестели при лампе две слезы.
— Мамочка! — сказала Тайка, задохнувшись. — Маленькая, миленькая. Витька пишет, что благословить просит. Мамочка хорошенькая, — и Тайка стала целовать старуху в мокрые глаза, — она любит тебя, она хорошая, красивая, добрая. Высокая, вот! — Тайка вскочила на ноги и на аршин выше себя показала рукой. А мать повернула голову и смотрела, внимательно смотрела, как показывала Тайка. — Она очень любит…
— Что ж, любит, — и старуха слабо мотнула здоровой рукой, — не придет даже. Как любить… не видевши? Господи, Христе милостивый, — тряскими от плача губами сказала старуха. — Господи, сама б пошла, — ведь калечство мое… что же это? Боже… ты… мой!
— Маменькин миленький! — У Тайки слезы встали в горле. — Ей-богу, только боится она. Она хочет… боится. Позволь — придет. Страшно хочет. Маменькин!
Тайка выбежала, выбежала так, будто Груня в прихожей ждала только, что вот — позовут. Тайка на ходу застегивала пальтишко, кутала голову вязаным платком. Захрустели морозные мостки. Тайка чуть не бегом пустилась вверх по улице. Тайка перебежала площадь и тут только сунулась в карман. Один двугривенный был завязан в уголке платка.
— За двугривенный к тюрьме, — сказала Тая извозчику.
— Шесть гривен положите! — гулко по морозу отколол слова извозчик, и весь извозчичий ряд шевельнулся, оглянулся. Тая шла вдоль ряда.
— Куда везти-то?
Но уж молчала и шагала скорее. И вдруг голос над самым ухом:
— Случилось что-то? Нет?! В самом деле? Тая быстро мотнула головой — он, он, Израиль. И застукало сердце, как будто не было его раньше.
— Нет, я, кроме шуток, — говорил Израиль и шагал, загребая ногой. — Может, несчастье, я знаю?
— Ой, мне скорее надо, — говорила Тая, запыхавшись, и еще быстрее засеменила.
— Куда ехать? — крикнул последний извозчик.
— Нет! В конце концов, куда ехать? — и Израиль придержал Таю за рукав. Тая глянула на него, улыбаясь и часто дыша.
— В тюрьму, в тюрьму!
— Что? — наклонился Израиль. — Кто-то у вас сидит? — спросил он шепотом. — Нет, а что?
— Там подруга, подруга, — говорила Тая, — к смотрителю, к знакомым, — тараторила Тая. Израиль все тянул ее за рукав вниз. — Надо скоро, скоро, — и Тая хотела двинуться. Но Израиль улыбался и не отпускал рукава.
— Давай сюда! — крикнул он извозчику. — В тюрьму и обратно, полтинник. Что? Цельная бутылка водки и один огурец сдачи. Ну а что? Садитесь, — толкал Израиль Таю в сани, — помиримся, погоняй!
Извозчик тронул. Израиль на узком сиденье плотно прижался и рукой обхватил Таинькину талию.
— Не надо… зачем? Я пойду, — говорила Тая.
— Какая разница? — говорил весело Израиль и бережно отводил к себе Таю от встречных оглоблей. Тайка совсем наклонила голову и смотрела в колени.
Тайка боялась глядеть по сторонам, ей казалось, что все знакомые высыпали из домов и шеренгой стоят на панели. Стоят и провожают ее глазами. Ей казалось, что она задевает эти взгляды, они хлещут по глазам, как ветки в лесу.
Хорошо, как хорошо, что Израиль закрывает ее хоть с левой-то стороны! Таинька тряхнула головой, чтоб платок больше насунулся на лоб.
— Извозчик! — говорил весело Израиль. — Эй, извозчик! Ты дорогу в тюрьму знаешь? Да? Сам знаешь, так это уже хорошо. А что? Лучше, чем тебе кто-то покажет.
Очень весело переливался в морозном крепком воздухе Израилев голос, и Таинька улыбалась. Глядела на полсть саней, как вспыхивал на ней снег на свету фонарей.
И вот веет уж за спиной легким облаком городской шум, и серьезно по новому снегу заскрипели, закрякали полозья Снежная, мутная темнота потекла по сторонам. Израиль двинулся и крепко взял Таю за талию.
— Не боишься, что везешь жуликов? А, извозчик?
— Оно хорошо бы, коли жулики, я говорю, сами в тюрьму съехались. Э-ха! — махнул извозчик на лошадь.
— Вам не холодно в бок? — спросил Израиль и захватил в горсть Таинькино пальтишко, помял в руке, и Таинька чувствовала его пальцы. — Воздух! Вы же захолонете… — Израиль сказал с таким испугом, что обернулся извозчик.
— Ничего, мне тепло, очень хорошо, — говорила Таинька.
— Вдвоем только и греться, — сказал извозчик, задергал вожжами.
— Ты пусти, извозчик, пускай бежит, я тебе гривенник на чай.
— Ничего, ничего, поспеем, — шептала Тая. Израиль растирал крепко и не спеша Тайкин бок.
— Хорошее дело, в таком демисезоне. Что, нельзя взять на ватин немножко, — приговаривал Израиль.
Как уголья в поле, тлели вдали красные окна тюрьмы. Извозчик подхлестнул. Таиньку откинуло назад, но Израиль удержал и сейчас же сильней прижал к себе. И Таинька прислонилась на секунду, совсем без думы прильнула и закрыла в темноте глаза. И от всего мира заслонил ее Израиль этой рукой, что обняла и разлаписто держала и грела, — в драповом рукаве, в толстой вязаной перчатке. На одну, на одну секундочку прильнула Таинька, так хорошо, так покойно замерла. Израиль повернул свой котелок с острым клювом и глядел сверху из поднятого воротника. Одну секунду.
— А куда ж заезжать? — обернулся извозчик.
— Туда, туда, — задохнувшись, крикнула Тая и наугад замахала ручкой в воздухе.
— К смотрителю, так вона, — извозчик ткнул к��утовищем в черноту.
— Вы бежите, я не смерз, — Израиль отстегнул полсть. Тая затопала замерзшими ножками к Груниной калитке и слышала, как Израиль весело сказал:
— Куришь, извозчик?
Она забыла, что бежит к Груне, она бежала — поскорей передохнуть от того, что было.
Тая дернула калитку, и крикнуло мерзлое железо, звонко хлопнула сзади щеколда. Еле видно было дорожку в белом, мутном снегу, и вдруг ярким квадратом распахнулась над крыльцом дверь, и большой черный Грунин силуэт в светлом квадрате.
— Кто, кто? — пропела Груня с порога.
— Я! — на бегу дохнула Тайка, и Груня в два шага слетела с крыльца, нащупала Тайку, схватила за руку и потащила. Спотыкались о ступеньки непослушные ноги, и вот уж в яркой кухне, и Груня целует жарким лицом Тайкины морозные щеки и давит так, что дыхание в груди спирает.
— Таинька! Душенька! Душенька! Таинька! Потом оттолкнула за плечи и смотрела мокрыми широкими глазами и дышала широко и жарко.
— Едем… к маме… велела скорей. Виктор велел, — говорила, срываясь, Тайка и улыбалась. И Груня видела, как шевелится счастье в зрачках.
— Скорей, скорей, ждут! — толкнула Тайка Груню, чтоб не глядела в глаза. И Груня бросилась к шубе.
Груня обежала палисадник, бежала, подобрав шубу, лисью, мамину еще шубу. Застукала ключами в тюремные ворота, в окошечко сунула ключи:
— Передай отцу, скажи — в город… — и целиной, через сугробы, широким махом поскакала к извозчику.
— Добрый вечер! — Израиль с саней поднял котелок и протянул Груне руку. — Будем знакомы. Что это? Побег с тюрьмы?
— Трое, куда же? Уговору не было, — бубнил извозчик, — это отсель только рубль издать взять.
— Ладно, рубль! — говорила Груня, спешила залезть в сани. Она влезла, оттиснула Израиля на самый край, поймала Тайку, сгребла к себе на колени.
— Гони, два рубля! — скомандовала Груня.
Лошадь дернула примерзшие сани. Тая сдавила Грунину руку, и Груня ответила тем же. Обе поняли: «Дома не говори».
Легкий ветер веял в спину, и казалось — тихо. Израиль держался за Грунину спину. Подвывали знобко полозья, и глухо топала лошадь. Топало сердце, жарко топало в Груниной груди. И Груня сильней прижимала Тайку: крепко, чтобы не выронить. Черным чертом торчал с боку Израиль — на отлете. Все молчали. Только нукал извозчик.
— А это знаете? — вдруг весело сказал Израиль. Таинька обернулась. Груня жарко дохнула.
— А вот! — сказал Израиль и набрал воздуху. Он засвистал в морозном воздухе. — Оно идет немножко выше, в e-mol, так губой нельзя. Может, Бог губой это вытянет.
