Жорис-Карл Гюисманс - Геенна огненная
После некоторого молчания, воцарившегося по окончании чтения, прокурор снова взял слово. Оставив в стороне убийства, он перешел к тем преступлениям, рассмотрение которых лежало в ведении церковного суда. Он потребовал отлучить Жиля от Церкви, во-первых, как еретика, сатаниста, отступника и, во-вторых, как содомита.
Жиль пришел в бешенство от этого обвинительного заключения, сжатого, но исчерпывающего. Он осыпал ругательствами судей и отказался отвечать на вопросы. Прокурор и судебные заседатели предложили ему прибегнуть к защите. Но он снова уклонился, предпочитая поносить членов трибунала, и замолк, как только речь зашла об опровержении обвинений.
Тогда епископ и вице-инквизитор объявили его виновным и вынесли приговор об отлучении его от Церкви, который тотчас же был обнародован.
Судебное разбирательство должно было продолжиться на следующий день.
Раздавшийся звонок в дверь оторвал Дюрталя от записей. Вошел де Герми.
— Я только что от Карекса, он заболел, — сказал де Герми.
— А что с ним?
— Ничего серьезного, немного простудился, через два дня он будет на ногах, если согласится сохранять благоразумие.
— Пожалуй, завтра зайду навестить его, — решил Дюрталь.
— А как твои дела? Работаешь?
— Да, корплю над процессом по делу барона де Рэ. Довольно утомительное занятие.
— И что, по-прежнему не предвидится конца твоему сочинению?
— Да, — Дюрталь потянулся, — впрочем, я и не хочу спешить. Что я буду делать, когда окончу книгу? Придется искать новый сюжет, вымучить первые главы, которые всегда даются с большим трудом. Меня ждет период мучительной праздности. Нет, правда, иногда мне кажется, что литература существует только для того, чтобы излечивать тех, кто ее создает, от отвращения к жизни.
— Ну и заодно утишать тоску немногочисленных поклонников искусства.
— Да, таких людей горстка.
— Их становится все меньше и меньше. Новое поколение интересуется лишь азартными играми да жокеями.
— Это точно, никто не читает, все делают ставки. Кажется, только так называемые «светские дамы» покупают книги, в их руках успех и фиаско литератора. И вот этакой Даме, как выражается Шопенгауэр, а я скажу — этой глупой гусыне — мы обязаны тем, что книжные лавки завалены какой-то слизистой теплой размазней!
Да уж, литературу ждет хорошенькое будущее! Чтобы угодить дамскому вкусу, нужно, сюсюкая, излагать давным-давно усвоенные истины и незамысловатые идеи.
Впрочем, все к лучшему. Тем немногим настоящим художникам, которые еще остались, нет дела до публики. Они забиваются подальше от светских гостиных и работают, не соприкасаясь с толпой законодателей мод в литературе. Единственное огорчение состоит в том, что, как только книга напечатана, к ней тут же липнет сальное любопытство профанов.
— К сожалению, нельзя не признать, что это род проституции, торговля собой, готовность переносить любые фривольности первого встречного, насилие по договоренности, за плату.
— Да, непомерное тщеславие и зависимость от презренного металла не позволяют укрыть свое детище от невежд. Искусство, как и любимая женщина, должно быть недосягаемым, далеким, только молитвенное отношение дарует чистоту семени, извергаемому душой. Поэтому я испытываю лишь отвращение к своим опубликованным книгам. Я всячески стараюсь обходить те места, где они открыто предлагают себя. И только через несколько лет, когда они покидают витрины, в каком-то смысле умирают, я примиряюсь с ними. Так что я сожалею, что история Жиля де Рэ все-таки близится к концу, я равнодушен к судьбе, которая ждет мою книгу, и знаю, что потеряю к ней всякий интерес, как только она будет напечатана.
— Послушай, а что ты делаешь сегодня вечером?
— Еще не знаю. А что?
— Может быть, поужинаем вместе?
— С удовольствием!
Дюрталь взялся за ботинки, а де Герми вернулся к оставленной теме:
— В пресловутом литературном мире меня поражает тот размах, который ханжество и нечистоплотность приняли в наше время. Например, все может быть оправдано словом «дилетант».
— Конечно, оно весьма плодотворно. Поразительно, что критики, использующие его в качестве похвалы, не задумываются о том, что этим сами себе наносят пощечину, уличают себя в нелогичности. Дилетант лишен индивидуальности, он никого не любит и ни к кому не питает ненависти, а тот, кто ничем не отличается от многих других, не может быть талантлив.
— Иначе говоря, — подхватил де Герми, нахлобучивая шляпу, — писатель, который хвастается своим дилетантизмом, тем самым признается в своей бездарности!
— Именно, черт побери!
XVII
На следующий день ближе к вечеру Дюрталь прервал свою работу и отправился на башню Сен-Сюльпис.
Карекс лежал в своей комнате, прилегавшей к импровизированной гостиной, где они обычно обедали. И здесь тоже были ничем не затянутые каменные стены, сводчатые потолки. Но в спальне было еще более сумрачно, чем в соседней комнате, узкое полукруглое окошко выходило не на площадь Сен-Сюльпис, а на задворки церкви, и свет через него почти не проникал, так как путь ему преграждала крыша. В каморке стояла железная кровать со скрипучим пружинным матрацем и тюфяком, теснились два стула и стол, покрытый старым ковром. На стене — простое распятие, украшенное сухим самшитом.
Карекс полусидел в постели, вокруг него были разложены газеты и книги. Его глаза стали еще более прозрачными, он был бледнее, чем обычно. И так как он уже несколько дней не брился, его провалившиеся щеки поросли густой серой щетиной. Но улыбка скрадывала изможденность черт и делала его лицо даже привлекательным.
На расспросы Дюрталя он ответил:
— Все это пустяки, де Герми разрешил мне вставать с завтрашнего дня… Если бы еще не эта гадость, — и он указал на микстуру, которую ему приходилось пить по одной столовой ложке каждый час.
— А что это?
Но Карекс толком не знал, что за лекарство он поглощает в таком количестве. Де Герми принес ему бутылочку, наверное, чтобы избавить звонаря от затрат на лечение.
— Вы, должно быть, скучаете?
— Еще бы! И мне пришлось доверить мои колокола помощнику. О! Как звонарь он не стоит и ломаного гроша! Если бы вы слышали, какие звуки он извлекает из колоколов! Меня всего передергивает…
— Ну, стоит ли так портить себе кровь, — принялась увещевать его жена, — через два дня ты сможешь сам звонить в свои колокола.
Но он продолжал жаловаться:
— Нет, вы все не хотите понять… Ведь колокола привыкают к хорошему обращению, они, как животные, слушаются только своего хозяина. И теперь они вытворяют бог знает что, полный разнобой, я же слышу!
— А что вы читаете?
Дюрталь пытался увести Карекса от столь болезненной для него темы.
— О, все, что имеет отношение к колоколам. Вот, например, месье Дюрталь, я напал на описания, от которых захватывает дух. Послушайте, — и он открыл книгу с множеством закладок, — вот какая фраза была выбита на большом бронзовом колоколе в Шаффхоузене: «Зову живых, оплакиваю мертвых, утишаю гнев». А вот еще, на колоколе старой башни в Генте: «Мое имя — Роланд, слушайте мой голос — пожар и гроза над Фландрией».
— Да, хорошо сказано.
— Теперь уж ничего подобного не встретишь. Богачи выцарапывают свои имена И титулы на колоколах, которыми они одаривают церкви, и на них уже не остается места даже для краткого девиза. Нашему времени так не хватает смиренности.
— Если бы только этого! — вздохнул Дюрталь.
— Да что говорить, — Карекс по-прежнему был занят мыслями о колоколах. — Колокола ржавеют, металл каменеет и перестает звучать, когда-то эти верные помощники богослужения заливались звоном, пробуждались еще до восхода солнца, на рассвете оповещали о первом часе, затем напоминали о третьем часе в девять утра, в полдень били шестой час, в три часа дня девятый, созывали к вечерне и к полунощной службе. А теперь их голос можно услышать только перед началом мессы, и три раза в день — утром, в полдень и вечером, они оповещают о времени произнесения молитвы «Анжелус», в редких случаях они поют чаще. Только в монастырях они не впадают в дрему, там, по крайней мере, существуют ночные службы.
— Ну хватит уже об этом, — мадам Карекс подсунула ему под спину подушку, — тебе нельзя так волноваться, иначе ты никогда не выздоровеешь!
— Да, ты права, — покорно проговорил Карекс, — но я, старый грешник, никак не могу смириться со всем происходящим.
Он улыбнулся жене, и та наполнила ложку микстурой.
Раздался звонок. Мадам Карекс скрылась и через минуту ввела в комнату краснощекого веселого священника, который закричал с порога громовым голосом:
— Эта лестница ведет, должно быть, прямо в рай! Боже, я едва дышу!
Он рухнул в кресло, отдуваясь.
