Джон Голсуорси - Цветок в пустыне
– Ты никогда не был вынужден доказывать, что ты не трус. И не пытайся – все равно случай не подвернётся. Он приходит, когда не нужно, а не тогда, когда ты его ищешь.
– Естественно. Но это же не вина Динни, дружище.
– Её беда.
– Как же быть? Уилфрид повернулся на каблуках:
– О, чёрт бы тебя побрал, Майкл! Уходи! В такие вещи нельзя вмешиваться. Они слишком личные.
Майкл вскочил и взялся за шляпу. Уилфрид сказал именно то, о чём он и сам думал перед его приходом.
– Ты совершенно прав, – смиренно согласился он. – Спокойной ночи, старина. Хороший у тебя пёс.
– Прости, – извинился Уилфрид. – У тебя добрые намерения, но тут ты бессилен. Тут все бессильны. Спокойной ночи.
Майкл вышел и спустился с лестницы, напоминая побитую собаку.
Когда он вернулся домой, Динни уже поднялась к себе, но Флёр ждала его внизу. Он не собирался поведать ей о своём визите, но жена пристально посмотрела на него и объявила:
– Ты не был в палате, Майкл. Ты ходил к Уилфриду.
Майкл кивнул.
– Ну как?
– Ничего не вышло.
– Я заранее могла сказать тебе то же самое. Как ты поступишь на улице, увидев, что мужчина ссорится с женщиной?
– Перейду на другую сторону, если, конечно, успею вовремя их заметить.
– Тогда в чём же дело?
– Они же не ссорятся.
– Допустим. Но у них свой особый мир, вход в который закрыт для всех остальных.
– Так Уилфрид и ответил.
– Естественно.
Майкл пристально посмотрел на Флёр. У неё тоже был однажды свой особый мир. И не с ним!
– Это глупость с моей стороны. Но я вообще глуп.
– Нет, ты не глупый. Ты чересчур благожелательный. Идёшь спать?
Поднимаясь наверх, Майкл не мог отделаться от странной уверенности, что не он хочет лечь с ней в постель, а она с ним. Что ж, в постели все разом изменится, – такова уж природа мужчины!
Через окно своей комнаты, расположенной над спальней Майкла и Флёр,
Динни услышала тихое журчание их голосов и, уронив голову на руки, дала волю отчаянию. Звезды враждебны ей! Внешние препятствия можно разрушить или обойти, но путь к сердцу любимого человека, когда им владеет глубокий душевный разлад, закрыт непреодолимой преградой, которую нельзя ни отодвинуть, ни пробить, ни сломать. Девушка взглянула на враждебные ей звезды. Неужели древние действительно верили во влияние светил, или у них, как и у неё самой, просто была такая манера выражаться? Неужели этим ярким бриллиантам, поблёскивающим на синем бархате ночного простора, есть дело до крошечных людей, человекообразных насекомых, которые рождаются из объятия, встречают себе подобного, сливаются с ним, умирают и становятся прахом? Всуе ли поминаются названия этих пылающих солнц, вокруг которых вращаются крошечные осколки-планеты, или воистину их бег и расположение предвещают грядущее?
Нет, человек всегда переоценивает свою значимость. Он пытается впрячь вселенную в ничтожное колесо своей судьбы. Спускайся вниз, милый Возничий! Но он не спускается, а уносит человека с собой в бесконечность…
XXVII
Два дня спустя Черрелы в полном составе собрались на семейный совет, так как Хьюберт получил приказ срочно вернуться в свой суданский полк и требовал, чтобы до его отъезда было принято решение относительно Динни. Поэтому четверо братьев Черрел, сэр Лоренс, Майкл и сам Хьюберт сошлись у Эдриена в музее, после того как мистер Черрел-судья освободился из присутствия. Все знали, что совещание, видимо, ни к чему не приведёт, поскольку, – как понимает даже правительство, – бесполезно принимать решения, которые невозможно провести в жизнь.
Майкл, Эдриен и генерал, лично встречавшиеся с Уилфридом, оказались наименее разговорчивыми; больше всех разглагольствовали сэр Лоренс и судья; Хьюберт и Хилери то подавали голос, то замолкали.
Предпосылка у всех была одна и та же: "Это дело скверное", – но, развивая её, ораторы разделились на два лагеря: Эдриен, Майкл и отчасти Хилери утверждали, что сделать ничего нельзя, надо подождать и посмотреть, чем всё кончится, остальные считали, что сделать можно очень многое, но ничего конкретно не предлагали.
Майкла, впервые увидевшего всех своих четырёх дядей одновременно, поразило сходство черт и цвета их лиц, сходство почти полное, за исключением глаз – серо-голубых у Хилери и Лайонела, карих у генерала и Эдриена. У всех были скупые жесты, неторопливые движения. В Хьюберте эти характерные приметы подчёркивались молодостью; его карие глаза по временам казались почти серыми.
– Не даёт ли закон возможности помешать ей, Лайонел? – услышал Майкл голос отца.
Эдриен нетерпеливо перебил:
– Оставьте Динни в покое. Пытаться решать за неё – нелепо. У неё горячее сердце, бескорыстная натура и достаточно здравого смысла.
Хьюберт возразил:
– Все мы знаем это, дядя, но дело кончится для неё большим горем, и мы должны сделать, что можем.
– А что мы можем?
"Вот именно!" – подумал Майкл и сказал:
– Она сейчас и сама не знает, что делать.
– Почему бы тебе не увезти её с собой в Судан, Хьюберт? – спросил судья.
– Я потерял всякий контакт с нею.
– Если бы кто-нибудь очень нуждался в ней… – начал и не кончил фразу генерал.
– Даже это реально лишь в том случае, если она будет совершенно уверена, что больше не нужна Дезерту, – отпарировал Эдриен.
Хилери вынул трубку изо рта:
– Кто-нибудь говорил с Дезертом?
– Я был у него один раз, – отозвался генерал.
– Я два, – подхватил Майкл.
– Теперь съезжу к нему я, – мрачно предложил Хьюберт.
– Нет, мой мальчик, если только ты не ручаешься, что сумеешь держать себя в руках, – вмешался сэр Лоренс.
– Я никогда в этом не поручусь.
– Поэтому не езди.
– Не сходишь ли ты сам, папа? – спросил Майкл.
– Я?
– Он всегда уважал тебя.
– Но ведь я даже не кровный родственник!
– Пожалуй, вам стоит попробовать, Лоренс, – поддержал Майкла Хилери.
– Почему?
– Потому что по тем или иным причинам ни одному из нас не стоит пробовать.
– Какие, собственно, соображения препятствуют браку Динни с Дезертом? – осведомился Эдриен.
Генерал круто повернулся к нему:
– На неё навсегда ляжет пятно.
– А что было с тем парнем, который продолжал держаться за жену и после того, как её осудили? Все только стали больше уважать его.
– Нет хуже ада, чем видеть, как все указывают пальцами на спутника твоей жизни, – сказал судья.
– Динни научится ничего не замечать.
– Простите, но все вы не понимаете, в чём суть, – вмешался Майкл. – А суть в переживаниях самого Уилфрида. Если он женится на ней, оставаясь в разладе с самим собой, вот тогда её действительно ждёт ад. И чем сильнее Динни будет любить Уилфрида, тем тяжелее ей придётся.
– Ты прав, Майкл, – неожиданно согласился сэр Лоренс. – Если я сумею втолковать ему это, мне стоит сходить.
Майкл вздохнул.
– Куда ни кинь, для Динни все равно ад.
– Утро вечера мудренее, – уронил Хилери сквозь облако табачного дыма.
– Вы верите в это, дядя Хилери?
– Не слишком.
– Динни двадцать шесть. Он – её первая любовь. Что она будет делать, если кончится плохо?
– Выйдет замуж.
– За другого? Хилери кивнул.
– Весело!
– Жизнь вообще весёлая штука.
– Ну, Лоренс, пойдёте? – в упор спросил генерал.
Сэр Лоренс посмотрел на шурина и ответил:
– Пойду.
– Благодарю.
Никто не представлял себе, что получится из такого решения, но его, по крайней мере, можно было выполнить.
В тот же вечер на углу Корк-стрит сэр Лоренс встретил Уилфрида. Кровоподтёк на лице Дезерта уже почти рассосался, а подбородок освободился от пластыря. Баронет спросил:
– Не возражаете, если я пройдусь с вами?
– Нисколько, сэр.
– Вы никуда не, торопитесь? Уилфрид пожал плечами, и они пошли вместе. Наконец сэр Лоренс заговорил:
– Нет хуже, чем не знать, куда идёшь.
– Вы правы.
– Тогда зачем вообще идти, особенно если вы тащите с собой другого человека. Простите за прямолинейность, но я хочу спросить: расстроила бы вас эта история, не будь Динни? Что, кроме неё, привязывает вас к Англии?
– Ничто. Но я не склонен входить в обсуждение. Простите, мне лучше уйти.
Сэр Лоренс остановился:
– Ещё одну минуту, и потом уйду я. Понимаете ли вы, что человек, находящийся в разладе с самим собой, не годится для совместной жизни, пока не избавится от этого разлада? Вот всё, что я хотел сказать, но это не так уж мало. Поразмыслите над моими словами.
И, приподняв шляпу, сэр Лоренс удалился. Ей-богу, дёшево отделался!
Какой трудный молодой человек! В конце концов ему сказано всё, что нужно.
Баронет шёл по направлению к Маунт-стрит, размышляя, в каких тисках держат человека традиции. Если бы не они, разве стал бы Уилфрид обращать внимание на то, считают его трусом или нет? Разве написал бы Лайел свою проклятую поэму? Разве не согласился бы капрал Восточно-Кентского полка коснуться лицом земли? Был ли хоть один из Черрелов, присутствовавших на семейном совете, подлинно верующим христианином? Головой можно ручаться, – Хилери и тот не религиозен! И всё-таки ни один из них не в силах примириться с отступничеством Дезерта. Не религия, а отказ принять вызов вот в чём для них загвоздка! Обвинение в трусости или, по меньшей мере, в пренебрежении добрым именем страны? Что ж, ради него на войне погибло около миллиона британцев. Неужели все они умерли за пустой звук? Дезерт сам чуть не погиб ради спасения этого доброго имени, за что и получил "Военный крест", или орден "За боевые заслуги", или что-то в этом роде! Как все противоречиво! Тот, кто готов постоять за свою страну на людях, забывает о ней в пустыне, тот, кто умирал за неё во Франции, не хочет умирать в Дарфуре.
