Майкл Муркок - Бордель на Розенштрассе
«Нет…»
«Я люблю их обеих. Они чудесные. Но в тебе и во мне есть что-то особенное. Ну что мы выиграем, если раскроем свои карты? Это доставит нам лишь неприятности, а им — горе».
«Я полагаю, что мы должны бы им…»
Она встает возле меня на колени. «Мы ничего им не должны. Мы совершенно свободны и вольны распоряжаться собой, как считаем нужным».
Я слушаю ее, как ученик может слушать святого, стараясь понять, есть ли в сказанном что-то мудрое, новое и истинное.
«Они не такие, как Полякова, — утверждает она. — Они не причинят нам вреда».
«Мы должны с ними поговорить».
«Зачем?»
Я поднимаюсь и стою на подгибающихся ногах. Я не могу понять, что происходит в ее странном, взбалмошном и алчном уме. Но я понимаю, что это так же трудно поддается объяснению, как если бы вы хотели проанализировать восприятие и поведение домашнего животного. Подобно верному псу, она, кажется, может приспособиться к любому хозяину, она ведет себя послушно до тех пор, пока ей удается отвечать на желания и знаки, предназначенные ей. Но теперь я скрываю свои желания из страха потерять ее. Или я уже потерял ее, и она ускользнула от меня к тому, кто более понятен ей? К тому, кто предоставит ей то, что она именует «свободой»? Во время ужина я бросаю подозрительные взгляды вокруг себя, оглядывая сидящих за столом графа Стефаника, Каролину Вакареску и даже славного Эгона Вилке, который вкушает свою порцию с таким восторгом, словно это изысканное блюдо. Алиса весела. Все обращают на нее внимание, все обожают ее. «Вы поднимаете всем нам настроение, дитя мое», — говорит ей фрау Шметтерлинг. С недавнего времени она стала терпимее относиться к Алисе. А не предаст ли меня тем или иным способом фрау Шметтерлинг? В этот вечер я не в центре внимания, хотя веду спокойную и остроумную беседу. Клара держится с достоинством, она не производит впечатления оскорбленной женщины, которая может внушить каждому восприимчивому мужчине смешанное чувство страха, вины, уважения, а иногда и гнева. Мы слишком много пьем. Собравшись все в кровати, мы быстро утомляемся и засыпаем. Я совсем падаю духом. Моя мечта испарилась. Я прихожу в отчаяние от того, что не могу завладеть ею снова. Через некоторое время я освобождаюсь из этого переплетения женских тел и иду спать в комнату Клары. Я беру из ее запасов немного кокаина. Окидывая взором ее книги и ноты, я размышляю, могла бы она любить меня и мог бы я любить ее? Едва ли это отвлечет меня от одержимой страсти к Алисе. Я хотел бы, чтобы все было как прежде. «В Париже, — шепчу я сам себе. — В Париже все уладится и встанет на свои места». Внезапно меня пронзает мысль: «Кто же я такой?» Я — развращенный тип, я погряз в разврате. Я — жертва собственного воображения. Я попал в западню ужасающей мании, бреда, который сам и породил. Когда на рассвете пушки Хольцхаммера начинают вновь обстреливать Майренбург, я все еще бодрствую. Город сотрясается. Он стонет. Снаряды превращают в груду обломков кафе Шмидта, статуи святых Варослава и Ормонда рассыпаются, превращаясь в облако белой пыли. Один за другим обрушиваются отель «Либерти», церкви, соборы и колокольни. Майренбург убивают. Появляется растерянная леди Диана, она с тревогой спрашивает меня, не видел ли я Алису. За Дианой бежит Клара. Видел ли я Алису? Она не могла уйти. Но ее пальто и шляпы нет. Я отправляюсь на поиски. Вокруг падают беспощадные снаряды. Я слышу их жалобный свист и последующий грохот. Я знаю ее церковный приход возле Нусбаумхоффа. Церковь еще цела, хотя большинство рядом стоящих зданий уничтожено. Я прихожу как раз в то время, когда она спускается по широким ступенькам в совершенно неподходящей одежде: домашнем шелковом платье и летнем пальто. Таинственную хрупкость ее лица подчеркивают сгорбленные плечи и беспокойство в глазах. Она замечает меня, подходит ближе, останавливается и бросает взгляд назад, на тех, кто, в свою очередь, вышел из-под готической арки. «Зачем ты пришла сюда?» — спрашиваю я ее. Она дрожит как в лихорадке. Я закутываю ее в свое пальто. «За поддержкой? — задумчиво откликается она. — За верой? Не знаю». Я пытаюсь ее увести на Розенштрассе, но она не двигается с места. «Это на тебя не похоже», — говорю я ей. «Что же?» — отзывается она. «Подвергать себя такому риску». Она хмурит брови. «Я не рисковала. Стрельба началась позже». Я улыбаюсь и облегченно вздыхаю. «Мне нужно оставить тебя, — продолжает она. — Я должна вас всех покинуть. Я должна быть свободной». Я делаю понимающий вид. «Ты ею и будешь. Ты будешь делать все, что захочешь. Но сначала нам надо бежать из Майренбурга и добраться до Парижа. Пойдем!»
«Нет». Она отказывается идти, Я веду себя так, будто имею дело с ребенком. «Ну, хорошо». Я приподнимаю шляпу и спускаюсь по ступеням, чувствуя, что чем-то обидел ее. Я и сам был оскорблен этой ситуацией. Ее растерянность и замешательство заразили и меня. Я останавливаюсь, оборачиваюсь. На меня пристально смотрят ее пустые глаза. «Пойдем, Александра. — Я протягиваю руку. — Я не могу позволить себе предаваться этим губительным бредням. — Или ты идешь со мной, или я покидаю тебя».
«Я хочу, чтобы ты ушел».
Я вновь поднимаюсь по лестнице, с трудом одолевая ступень за ступенью. Грохот снарядов вокруг нас напоминает звучание хора гарпий. «А как же я?» Я все еще надеюсь уговорить ее. «Что же останется мне?»
Она почти презрительно смотрит на меня.
«Любовь и привязанность», — бросает она.
Мне не удается ничего больше сказать. Под обстрелом вновь рушится Майренбург. Все, из чего сплетались мои мечты, разорвано, и мне некого винить в этом. Катастрофа полная. Она пожимает плечами и присоединяется ко мне. Под вой снарядов мы медленно возвращаемся на Розенштрассе. «Ты мне солгал, — говорит она. — У тебя нет никакой возможности вырваться в Париж».
«Я ее найду», — обещаю я. Если бы только мне удалось удержать Алису возле себя, уберечь ее от всех этих страхов, мы бы вновь обрели душевное спокойствие. Я уверен — она полюбит меня снова. Она увидит меня таким, каков я есть на самом деле, нормальным, благородным человеком. На Розенштрассе все вздыхают с облегчением, когда мы возвращаемся. Алису укладывают в постель. «Это истощение, — говорит леди Диана. — Ведь она еще совсем девочка. Она в шоке». Алиса хотя и бодрствует, но целые сутки лежит почти неподвижно. Мы по очереди ухаживаем за ней. «Не покидай меня, Рикки!» — вскрикивает вдруг она среди ночи. Я беру ее за руку и успокаиваю. Мне кажется, что наилучшая возможность побега — через канализационную систему на Розенштрассе. Некоторые трубы должны проходить под городскими стенами или выходить в подземную реку. Но Александра слаба. Она чахнет. У нее повышенная температура. Клара уверяет, что нет ничего серьезного. Я не доверяю Кларе. Всегда не доверяешь тому, кого обманул.
Несомненно, и я теперь вот умираю. Это тем более вероятно, что Пападакис так охотно выполняет все мои капризы, не отказывая мне ни в вине, ни в чем другом. Он может себе позволить быть щедрым и сострадательным. Здесь никогда не бывает снега, только резкие и яркие голубые, желтые и белые просторы, которые иногда смягчаются дождем или туманом. Из моего окна совсем не видно листвы. Как можно было подарить мне такую красоту, а потом так легко все отнять? Почему город пожелает сделать это? Вот он стоит, в снегу, а разорванные в клочья флаги свисают с уцелевших башенок. Он похож на пленного героя. Майренбург побежден, но Хольцхаммер ведет себя безжалостно, возможно, опасаясь, что уцелевшие от обстрелов здания и памятники будут вызывать в памяти последующих поколений его варварство. Час за часом снаряды обрушиваются на город, который теперь кажется более живым ночью, потому что его огни неугасимы, ломаные очертания еще сохраняют благородство, которое тускнеет при дневном свете. Майренбург красив и мертв. Он издает печальные дребезжащие звуки, стоны; регулярно раздаются раскаты, которые доносятся до нас, — это похоже на торжествующее биение сердец врагов. Если они захватят город теперь, то испытают лишь удовлетворение и изнасилуют существо, которое уже приручила смерть. Он не доставит им никакого удовольствия, он не пошлет им проклятия. Они прокляли себя сами.
Нам больше не разрешают выходить в город. Капитан Менкен сидит возле телефона, ожидая новых распоряжений. На улице видна лошадь, запряженная в телегу. Мы видим через трещину в досках, которыми забито окно (все стекла разбиты), как лошадь падает, сраженная шрапнелью. Ее вел «месье», когда отправился добывать продукты. «Месье» тоже мертв. Его тело затащили в дом. Когда поблизости сверкают взрывы, в ночной темноте ясно видны очертания телеги. «Это телега самого дьявола, — утверждает Раканаспиа. — Она ждет одного из нас». Он смеется и опорожняет большими глотками бутылку бренди. На нем плащ и цилиндр. В левой руке он держит трость и пару перчаток. Капитан Менкен спрашивает, почему не закрыто окно в то время, как все окна должны быть плотно забиты. «Нужно, чтобы хоть откуда-нибудь шел воздух», — отвечает Раканаспиа. Фрау Шметтерлинг приютила у себя группу музыкантов. Сейчас они как раз играют. Музыка их непривычна, она не волнует, хотя мелодия имеет классическую форму сонаты. У самих музыкантов азиатские черты лица. Граф Белозерский уверяет меня, что они не русские. Я поинтересовался именем композитора, но оно мне ничего не сказало. Они всегда играют по утрам, когда я пытаюсь разглядеть мир через ставни. До меня доносится зловоние, идущее от убитой лошади. В полумраке я замечаю фигурку совсем маленького голого ребенка, стоящего рядом с трупом лошади и разрывающего ногтями ее жесткое мясо. Его маленькое розовое тело, кажется, сливается со шкурой сдохшей лошади, а черные глаза, недоверчивые и строгие, похожи на глаза ворона, занятого своей добычей. Некогда я имел обыкновение говорить, что мое ухо настроено на музыку, мой глаз — на женщину, а все мое существо — на ненависть смерти. Когда я слышу игру этого маленького оркестра и терзаюсь мыслями об Александре, я начинаю сомневаться в первых двух элементах своего утверждения, более чем когда-либо убеждаясь в правдивости последней части. Проститутки больше не утруждают себя переодеванием и ходят по дому в белье. Если им заблагорассудится, они занимаются любовью прямо в углу гостиной. Фрау Шметтерлинг в гостиной почти не появляется. Она уединилась с Вилке. Я лишь раз видел, как она давала какие-то распоряжения столь энергично, как раньше, когда, например, Инес, испанка, резко запротестовала, отказываясь пойти с ван Геестом в комнату с лошадью-качалкой. «Я не буду делать ничего подобного», — закричала она. «Что ж, — мягко сказала фрау Шметтерлинг. — Может быть, Грета доставит себе это удовольствие?» Но одурманенный алкоголем и движимый какими-то, только ему известными, поворотами мысли, ван Геест настаивает на Инес. «Когда вы заказывали Инес, то ничего не упоминали о комнате с лошадью-качалкой, иначе бы я предупредила, что вы не можете рассчитывать на Инес, господин ван Геест. Ведь в конце концов всегда все происходит с моего ведома». Ван Геест предложил удвоить сумму. Инес согласилась, а потом снова отказалась. Тогда ван Геест с гневом вскричал: «Да в других заведениях такую девицу, как вы, сурово бы наказали. В Амстердаме есть заведения, где научились укрощать непослушных безмозглых девиц». Фрау Шметтерлинг тихо возразила: «В таком случае прошу вас набраться терпения до вашего возвращения в Амстердам, господин ван Геест».
