Кэтрин Мэнсфилд - Медовый месяц: Рассказы
— Да уж нет, конечно, — ответила я, все еще загипнотизированная Бароном, напоминавшим мне маленького желтого шелкопряда.
— Барон приезжает каждый год, — продолжал герр Оберлерер. — У него нервы. И ни разу не заговорил ни с одним из гостей — до сих пор.
Улыбка промелькнула на его лице. И я как будто воочию наблюдала, как он представляет великий миг нарушенного молчания когда-нибудь в будущем долгожданный обмен любезностями, незабываемое газетное жертвоприношение Благороднейшему и ответное «danke shön», о котором будут рассказывать из поколения в поколение.
В это мгновение пришел почтальон, похожий на офицера германской армии. Швырнув мои письма в молочный пудинг, он обернулся к официантке и что-то шепнул ей. Она торопливо убежала, и почти тотчас появился управляющий пансионом с небольшим подносом в руках. На подносе лежала открытка с каким-то видом, и, почтительно наклонив голову, управляющий направился с ней к Барону.
Что до меня, то я ощутила разочарование, не услышав салют из двадцати пяти ружей.
В конце трапезы нам подали кофе. Я обратила внимание, что Барон взял три кусочка сахара, причем два положил в чашку, а третий завернул в уголок носового платка. Барон всегда первым приходил в столовую и последним уходил, а на пустовавший рядом стул ставил небольшой саквояж из черной кожи.
Позднее, выглянув из окна, я увидела, как Барон идет куда-то, покачиваясь, и несет в руках саквояж. Поравнявшись с очередным столбом, он отшатывался, словно ждал удара, или, возможно, боялся осквернить себя чем-то плебейским…
Мне стало интересно, куда это он отправился, да еще с саквояжем. Я ни разу не встречала его в казино или в водолечебнице. У Барона был несчастный вид, к тому же он скользил в своих сандалиях. Мне стало его жалко.
Вечером многие из постояльцев собрались в салоне и с лихорадочным оживлением обсуждали дневной «kur». Фрау Оберрегейрангшрат сидела рядом со мной и вязала шаль для младшей из своих девяти дочерей, которая чувствовала себя неважно, так как была в интересном положении…
— Ничего, все образуется, — сказала она, обращаясь ко мне. — Девочка мечтала выйти замуж за банкира и вышла.
Нас было как будто восемь или десять. Одни, замужние, обменивались замечаниями о своих мужьях, об их нижнем белье и особенных привычках, а другие, незамужние, обсуждали верхнюю одежду и особенное обаяние будущих мужей.
— Я сама вяжу их, — услыхала я громкий голос фрау Лирер, — из толстой серой шерсти. И он носит их по месяцу с двумя мягкими воротничками.
— А потом, — прошептала фрейлейн Лиза, он сказал мне: «Вы мне нравитесь. Пожалуй, я переговорю с вашей матушкой».
Ничего удивительного не было в том, что мы немножко чересчур разволновались и разоткровенничались.
Неожиданно дверь распахнулась, и вошел Барон.
Воцарилась гробовая тишина.
Барон медленными, неуверенными шагами приблизился к роялю, взял с блюда зубочистку и удалился.
Когда дверь за ним затворилась, раздался победный крик. В первый раз Барон переступил порог салона! А что еще готовит будущее?
Дни превращались в недели. Пока еще никто не уехал, и меня преследовали мысли о маленькой фигурке со склоненной, словно под тяжестью очков, головой. Барон с черным саквояжем приходил, с черным саквояжем уходил — и это все, что мне было известно.
В конце концов, управляющий сообщил, что Барон покидает нас на следующий день.
«Нет уж, — подумала я, — он не может кануть в неизвестное — уйти навсегда, не промолвив ни единого слова! Придется ему хотя бы раз почтить вниманием фрау Оберрегейрангшрат или фрау Фелдлейтнантсвитве».
В тот вечер шел сильный дождь. Я отправилась на почту и, стоя без зонтика на лестнице, потому что не решалась ступить в лужу, вдруг услыхала тонкий робкий голосок, доносившийся до меня откуда-то из-под локтя.
Посмотрев вниз, я увидела Барона из древнего рода, а у него в руках саквояж и зонтик. Неужели мне померещилось? Или нет? Он предлагал мне укрыться под его зонтиком… Вела я себя на редкость прилично, была немного робкой и в высшей степени почтительной. Вместе мы одолевали грязный дождевой поток.
Было что-то трогательно интимное в том, как мы с Бароном делили его зонтик.
Надо идти в ногу, а это все равно что смахнуть пылинку с мужского пальто, — смело, наивно.
Мне очень хотелось узнать, почему Барон сидит в одиночестве, почему носит с собой саквояж и что делает целыми днями. Но, не дожидаясь расспросов, он по собственному почину кое-что мне рассказал.
— Боюсь, вещи намокнут. Я всегда держу их при себе в этом саквояже — в сущности, человеку совсем мало надо — а слугам доверять нельзя.
— Мудрая мысль, — отозвалась я. — А почему вы отказываете нам в удовольствии?..
— Я сижу один за столиком, чтобы не ограничивать себя в еде, — ответил Барон, вглядываясь в сумерки. — У меня требовательный желудок. Приходится заказывать двойные порции, вот и не хочу ловить на себе чужие взгляды.
Это звучало вполне по-баронски.
— А чем вы занимаетесь целый день?
— Перевариваю пищу в своей комнате, проговорил Барон, недвусмысленно кладя конец беседе и, верно, раскаиваясь в том, что предложил мне свой зонтик.
Когда мы пришли в пансион, там едва не начался открытый мятеж.
Я бегом одолела лестницу и с площадки громко поблагодарила Барона.
— Всегда рад, — отчетливо произнес он.
Со стороны герра Оберлерера было очень любезно прислать мне тем же вечером цветы, а фрау Оберрегейрангшрат попросила у меня выкройку детской шапочки!
* * *На другой день Барон уехал.
Sic transit gloria German mundi[44].
Сестра баронессы
перевод Л. Володарской
— Сегодня приезжают еще две гостьи, — сообщил управляющий пансионом, отодвигая для меня стул. — Только что получил письмо, в котором меня ставят об этом в известность. Баронесса фон Галь посылает к нам свою дочь — бедная девочка глухая — для прохождения лечебного курса. Она будет жить у нас месяц, а потом прибудет сама Баронесса.
— Баронесса фон Галь, — воскликнула фрау Докторша, как будто учуяв аристократическое имя еще за порогом комнаты. — Она приезжает. В «Sport and Salon» на прошлой неделе была ее фотография. Она принята при дворе. Мне говорили, что супруга кайзера говорит ей «du»[45]. Правда, чудесно? Пожалуй, я последую совету доктора и останусь тут еще на шесть недель. Нет ничего лучше детского общества.
— Девочка глухая, — словно извиняясь, проговорил управляющий.
— Ах, ну и что? В больных детях есть своя прелесть.
Теперь каждого постояльца, входившего в комнату, немедленно посвящали в предстоящую радость.
— Баронесса фон Галь посылает к нам свою дочь, а через месяц приедет сама.
Завтрак с кофе и рогаликами превратился в настоящую оргию. Мы наслаждались от души. Анекдоты о Высокорожденных лились нескончаемым потоком, из которого мы, подслащивая его, пили; и еще объедались связанными с ними скандалами, щедро сдабривая их маслом.
— Для них предназначена комната рядом с вашей, — обратился ко мне управляющий. — Надеюсь, вы разрешите взять портрет супруги кайзера Елизаветы, который висит у вас над кроватью, чтобы мы могли повесить его у них над софой.
— Это, в общем-то, наше, домашнее… — Фрау Оберрегейрангшрат похлопала меня по руке. — Вам ведь наверняка все равно.
Я ощутила легкий укол. Не то чтобы мне было жаль расстаться с изображением синего бархатного бюста и бриллиантов, меня задел ее тон — выдворявший меня за пределы ее круга — выжигавший на мне клеймо иностранки.
Весь день прошел в более или менее обоснованных предположениях всякого рода. Было решено, что из-за жары не стоит днем выходить на улицу, а лучше полежать и собраться с силами перед тем, как нам подадут кофе. К дверям подъехал экипаж. Из него вышла высокая девушка и пошла к дому, держа за руку девочку. Когда они вошли в холл, их уже ждали и повели наверх. Через десять минут обе спустились, чтобы расписаться в книге гостей. На девушке было черное облегающее платье, у ворота и на запястьях отделанное белыми оборками. Каштановые волосы, заплетенные в косы, украшал черный бант; еще она была необычайно бледной, и на левой щеке у нее чернела маленькая родинка.
— Я — сестра баронессы фон Галь, — представилась она, пробуя перо на промокательной бумаге и недовольно улыбаясь нам.
Даже для самых пресыщенных из нас это были волнующие мгновения. Две баронессы за два месяца! Управляющий немедленно исчез, чтобы вернуться с новым пером.
На мой плебейский взгляд несчастный ребенок был на редкость непривлекательным — ее словно постоянно умывали синим мылом, да и волосы напоминали серую шерсть. На ней был детский передник, до того накрахмаленный, что она могла смотреть на нас лишь поверх сборчатого воротника, — передник как социальный барьер и, наверное, не стоило ждать от тетки столь благородного происхождения, что она будет заниматься ушами своей племянницы. Тем не менее, глухая племянница с немытыми ушами произвела на меня самое гнетущее впечатление.
