Дюла Ийеш - Избранное
В Стратфорде Поэт создал только одну, последнюю свою пьесу — «Бурю». Если допустить, что место может определять характер произведения и его эмоциональный лад, то эту пьесу можно считать ключом к пониманию Стратфорда. Вне сомнения, среди всех возможных раритетов эпохи Шекспира «Буря» — самое доподлинное свидетельство былого.
Стратфорд тех времен в ней утвердился неколебимо — в ней он продолжает жить и посейчас.
Пьеса, как мы знаем, повествует о противоборстве небесных сил и ада. Она отображает ожесточенную борьбу Добра и Зла, причем Добро побеждает.
Да, расхаживая средь этих вот домов, Поэт слагал свои простые, как Евангелие, советы: как объединиться Знанию, Власти, Долгу и Свободе, чтоб выстояло Право и восторжествовала Радость.
Быть может, так оно и есть на деле, как то устами Просперо подсказывает нам добрая слава Стратфорда, этого наиреальнейшего из потусторонних миров: великодушие сильнее мести!
Смеркалось. С легким чувством святотатства я еще раз окинул взглядом фронтоны зданий, по коим некогда скользил и взгляд Поэта. Потом я повернул к гостинице, которая также носила его имя. Прошелся из конца в конец по лабиринту коридоров, запутанность которых как бы убеждала, что и они «оттуда», из его эпохи. Мне хотелось еще до ужина прочесть хоть несколько страниц из давних откровений Поэта, пренебрегая очевидностью довода, что бог мой вездесущ и, стало быть, к его строкам я мог бы приобщиться где угодно, хотя бы и в своей родной пусте.
* * *Кто теряет, тот выигрывает — qui perd, gagne!
За последнее время не проходило недели, когда бы Сартр не повторил своей любимой фразы. Похоже, лишь ее как резюме усвоил сей французский ум из Гегеля и, более того, из Маркса.
Из всей диалектики.
Поистине не часто встретишь столь меткое выражение. С годами мы все теряем и теряем, но поскольку, согласно основополагающему заверению Гераклита, все течет, все изменяется, то и потери наши могут обернуться выигрышем. Не часто слышишь столь прекрасное утешение!
Для седеющей головы в особенности.
По временам и мною овладевает некое самодовольство: немало духовных ценностей удалось мне обратить в свое достояние, многое удалось выиграть, приобрести, покорить за те годы, как я… теряю, теряю! И стенает над уходящим часть моего существа.
Вместе с новой статьей Сартра оттиснута также его фотография последних лет; снимок подобен карикатуре на судьбу. Ведь следы «потерь» видны и в поредевших волосах, и цвет лица не тот, и поубавилось блеска в глазах, столь привлекательно раскосых — вернее, широко поставленных. А уж как они заметны — эти уступки возрасту — в посадке головы, если сравнить ее с той мужественно-горделивою осанкой юного философа, когда он, бывало, тридцать лет назад пересекал бульвар Сен-Армен, спеша из «Кафе де Флор» в «Липп»; юноша, правда, не вышел ростом, но дама, которую он сопровождал, была божественно очаровательна. Вместе подняли они и вместе понесли — как несут по улице — тогда еще топорщившееся многочисленными складками, раздираемое разными ветрами свое знамя — экзистенциализм.
Qui perd, gagne! — да, и так до самой смерти. «Шей, жена, скорее знамя!» — накануне величайшего своего сражения Петефи в стихах обращался к нашивающей заплаты Юлии.
Qui perd, gagne! — боевым девизом, символом своей философии и труда всей жизни мог бы избрать Сартр эту фразу; он мог бы просить свою столь удачно избранную спутницу жизни и единомышленницу вышить этот лозунг на знамени, которое он пронес через столько бурь. Знамя философии, равно как и поэзии, взмывает и реет стойко вопреки смерти — верному проигрышу.
И стойкость эта вселяет в нас надежду.
Утверждение senectus ipse morbus, то есть что старость — это сама болезнь, несостоятельно уже хотя бы потому, что может быть прочитано наоборот: болезнь — это сама старость.
Старость как таковая — это отдых, когда покойно сидят в уютном кресло и покачивают головою в такт мыслям о былом. Беда лишь в том, что она неудержима. Но ведь и молодость столь же неудержима.
Смерть — дитя человеческое. Строго говоря, мы чреваты ею с момента рождения. Старость же берет начало с той поры, когда душевные и телесные признаки этой беременности явно обнаруживаются в нас. Когда приближаются родовые схватки. И в конце всех мук — не менее тяжких, чем те, что терзали некогда и наших матерей, — мы производим на свет собственную гибель, творим самоуничтожение.
По единодушному мнению геронтологов — этих специалистов по старению, — физиологическая старость есть не что иное, как возрастающая неспособность организма к приспособлению. Известен даже непосредственный ее виновник: обнаруженная в клетках мозга дезоксирибонуклеиновая кислота — чтобы уж наконец-то все назвать своими именами. Есть в организме клетки, которые не делятся, как, например, клетки нервных ганглиев. Если же нет деления клеток и образования новых, утрачивается и приспособляемость организма — отсюда истоки старости. Слабеет зрение, обоняние, вкус — и человеку ясно: то старость. Признаки старости скажутся и в нарушении кальциевого обмена. Если упомянуть к тому же и о старении коллоидов, потому что основное вещество в составе соединительных тканей организма — коллаген, то можно сказать: по данному вопросу нам известно почти все, коль скоро даже ученые знают немногим больше. Ну, разве что добавят для полноты картины, что-де физическое старение — симптом опасный и потому нам впредь рекомендуется беречь себя.
К чему и сводится смысл этих строк.
Так прямолинейно не скажешь о духовном старении человека. Духовная старость — или истинное дряхление — в немалой мере есть неспособность к восприятию нового. Если неспособность к адаптации — неизбежный предвестник старении физического, то лучшее из средств против старении духовного — восстановить восприимчивость к явлениям в реальной жизни. Старость духовная, стало быть, никогда не наступит вопреки нашей воле. И все-таки она неотвратима? Лишь в той степени, как усталость. Вернее, как утомление, отупение от чего-либо, а ведь бывает, устает человек, занятый каким-либо приятным и вдохновляющим делом.
Несметному числу людей удавалось это: сохранить себя духовно молодым. Настоятельнейшая задача геронтологии — изучить физические функции этих духовно молодых патриархов рода человеческого. Стопятидесятилетние старцы, если они просто влачат растительное существование, мне не интересны. Но люди, которые в преклонном возрасте остались духовно молодыми, интересуют меня гораздо больше, чем марсиане, прибудь они вдруг на Землю. Может статься, что именно через их посредство судьба намерена сказать нам нечто новое о жизни человека.
Зевс не был моралистом. При Перикле поклонение богам не связывало древних узами десяти заповедей. Боги — малые в особенности — не были обязательными наставниками добра, подобно сонму канонических святых. Более того, они, как правило, учили своих адептов разным плутням. А то и попросту обманывали их.
Трактовка потустороннего мира как царства идеального, где торжествует высокая нравственность, — вот одна из причин, в силу которых человек современный не может верить в загробную жизнь. Христианское мировоззрение — вместе с провозвестником его, Платоном, — делает ошибку, основывая свой мир добра и справедливости на некоем божественном промысле, на божьей воле, карающей или вознаграждающей простых смертных. Нет, и потусторонний мир должен быть таким же, каковы мы сами. Как продолжение нашей жизни. И старики — дозорными от рода человеческого — бредут, чтобы разведать его.
«Сигетское бедствие» написал двадцатишестилетний молодой человек — Миклош Зрини. «Бегство в Залу» — двадцатидвухлетний отрок Вёрёшмарти. «Витязя Яноша» — почти подросток: Петефи тогда был двадцать один год.
И даже мудрейшее творение, шедевр, приподнимающий завесу над потусторонней жизнью, «Трагедию человека», создал тридцатичетырехлетний Имре Мадач, дебютант в литературе.
По рескрипту царя Сервия Туллия, звание juvenis[47] в античном Риме носил мужчина до сорока пяти лет.
Но после сорока пяти мужчины сразу попадали в категорию seniores[48].
Пожилой, старый, престарелый — вот шкала для определения сего достойнейшего возраста. Следующая отметка за «престарелым» будет — «дряхлый».
Зрелого возраста как бы не существует. Верное, ему не уделено должного внимания. В головокружительной гонке от колыбели до могилы именно она — пора нашей зрелости — минует молниеносно, быстрее детства и старости. На деле нам дано лишь вообразить заранее или воспроизвести впоследствии, по памяти, ту пору, которая как будто бы и составляет нашу жизнь.
22 АПРЕЛЯ 1968 ГОДА
С супругами Шарэр у Дёрдя Лукача. Его ответ на приглашение прочесть лекцию в Сорбонне: к сожалению, нет времени; сейчас ему восемьдесят три, а в замыслах — написать еще три объемные книги, после чего приняться за собственное жизнеописание. Хозяин дома сам затягивает наш визит; на каждый из вопросов у него находится что сказать в ответ — с пространную главу; речь льется легко, свежо, нет сбоев ни в ходе мысли, ни во французском языке. «Что поддерживает в вас такую бодрость духа, такую убежденность?» — «Ce qui me conserve c’est que je n’ai pas de vie intérteur. Je m’occupe de tout, mais je ne m’occupe jamais de mon âme», — отвечает он. (Поддерживает то, что я не углубляюсь в себя. Я занимаюсь чем угодно, но только не копанием в собственной душе.) Затем, чуть позже: «В любую минуту я готов с головою погрузиться в работу».
