Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла
Она встала и медленно пошла прочь.
— Прощай, Джозеф, — сказала она. — Утром я уеду, и я рада, потому что теперь я всегда буду бояться тебя. Всегда, — её губы дрожали, а глаза были полны слёз.
— Бедный, ты остаешься совсем один! — она быстро пошла по направлению к своему дому, а Джозеф, мрачно улыбаясь, посмотрел на поляну в соснах. «Теперь мы одно, — думал он, — и теперь мы одиноки; будем работать вместе». С холмов, подняв в воздух облако удушливой пыли, повеял ветер.
Скотина жевала сено всю ночь.
Отъезд состоялся, как и следовало, ещё до рассвета. Почти два часа мелькали фонари. Рама приготовила детям завтрак и наблюдала за тем, чтобы они удобно расселись поверх поклажи. Малыша она уложила в корзину, которую поставила на пол фургона перед собой. Наконец, они были готовы, а лошади запряжены. Рама взобралась на сиденье, а Томас встал рядом с ней. Широкими шагами Джозеф подошёл к ним. Все трое, стоя в темноте, бессмысленно сопели. Дети притихли. Рама поставила ногу на тормоз повозки. Томас тяжело вздохнул.
— Я напишу тебе, как мы доехали, — сказал он.
— Буду ждать, — ответил Джозеф.
— Ну, нам пора в путь.
— Вы будете останавливаться, чтобы переждать жаркое время дня?
— Если найдём дерево, под которым можно будет остановиться. Ну, пока, — сказал Томас, — Дорога-то неблизкая.
Почуяв поводья, одна из лошадей изогнула шею и забила копытами.
— До свидания, Томас. До свидания, Рама.
— Томас обязательно напишет тебе, что с малышом, — сказала Рама.
Томас всё ещё продолжал чего-то ждать. Внезапно он повернулся и, не сказав больше ни слова, отошёл. Лязгнул тормоз его повозки; осев под грузом, скрипнули оси.
Рама тронула своих лошадей, и упряжки двинулись в путь. Марта, сидя на самом верху поклажи, горько плакала, потому что никому не было видно, как она машет косынкой. Другие дети задремали, но Марта разбудила их. «В плохое место мы едем, — тихо сказала она, — но я рада, что мы уезжаем, потому что через неделю-другую здесь всё выгорит».
Скрип колёс был слышен Джозефу и после того, как упряжки скрылись из вида. Прогуливаясь, он подошёл к дому Хуанито, где погонщики заканчивали завтрак, состоявший из жареного мяса и кофе. С первыми лучами рассвета они отставили пустые чашки и тяжело поднялись из-за стола. Ромас с Джозефом вышли в загон для скота.
— Поаккуратней, — сказал Джозеф.
— Не сомневайтесь. Погонщики хорошие, мистер Уэйн. Я их всех знаю.
Изнывавшие от скуки погонщики оседлали своих лошадей.
Шесть поросших длинной шерстью собак с ранчо поднялись из пыли и, на ходу обретя занятой и серьёзный вид, неспешно направились к воротам. Прокладывая себе дорогу, забагровел рассвет. Собаки выстроились в цепочку. Затем ворота загона широко распахнулись, и показалось стадо, которое, чтобы охранять его в пути, сопровождали собаки, вставшие по три с каждой стороны, и всадники, полукругом ехавшие следом. Сразу же в воздух волнами стала подниматься пыль. Всадники достали носовые платки и повязали их так, чтобы закрыть носы. Уже через сотню ярдов облако пыли совсем скрыло стадо. Стоя возле загона, Джозеф наблюдал за линией пыли, которая, подобно червю, распространяющему за собой жёлтый туман, извивалась по земле.
Наконец густое облако скрылось за холмом, но пыль висела в воздухе ещё несколько часов.
Джозеф понимал, как утомительно столь долгое путешествие. Жар утреннего солнца обжигал его, от пыли покалывало в носу. Долгое время он не двигался с места, а стоя наблюдал за тем, как в наполненном пылью воздухе движется стадо. Печаль наполнила его. «Хорошо, что отогнали скот, — думал он. — В большинстве своём он появился на свет здесь, а теперь его отогнали». Он подумал о том, что в стаде были покрытые свежей шёрсткой телята, которых до блеска вылизали их матери, и о том, как они уминали траву, устраивая себе лежбища на ночь. Он вспомнил, как печально мычали коровы, когда теряли телят; теперь не осталось и коров. Напоследок он обернулся и посмотрел на опустевшие дома, сарай и огромное мёртвое дерево. Было так тихо, как только могло быть. Повернувшись на петлях, скрипнула дверь сарая. Дом Рамы тоже был открыт. Внутри видны были стулья и до блеска вычищенная печь. Он поднял с земли кусок проволоки и намотал её на палец. Вошёл в пустой сарай. На полу, на связках соломы, лежали твёрдые комья чёрной земли. Ему оставили только одну лошадь.
Джозеф прошёлся вдоль длинного ряда пустых стойл, и его сознание воспроизвело всё, что он помнил. «Вот стойло, где садился Томас, когда чердак был полон сена». Пытаясь представить это себе, он посмотрел вверх. Воздух пронзали сверкающие жёлтые полоски солнца. Под карнизами, уткнув клювы в тёмные углы, сидели три совы. Джозеф зашёл в отсек, где хранился корм для лошадей, набрал меру отборного крупного ячменя и ссыпал её в кормушку, вынес ещё одну меру и разбросал её по земле за порогом. Прогуливаясь, он не спеша пересёк двор.
Как было бы хорошо, чтобы Рама, выйдя сейчас с корзиной стираного белья, стала бы вешать его на верёвки — красные фартуки и джинсы, бледно-голубые от постоянного вымачивания, синие платьица и красные вязаные юбки девочек. Как хорошо было бы сейчас вывести из сарая лошадей, которые, вытянув к поилкам шеи, пускали пузыри в воде. Сейчас, как никогда, Джозеф чувствовал потребность в работе. Он обошёл все дома, закрыл двери и окна, забил гвоздями двери хозяйственных построек. В доме Рамы он поднял с пола влажный подсыхающий половик и повесил его на спинку кресла. Рама была женщиной опрятной; ящики шкафа были задвинуты, полы подметены, метла и совок стояли в углу, а на печи лежало крыло индейки, должно быть, приготовленной утром. Джозеф поднял задвижку печи и увидел оставшиеся внутри тёмные угли. Закрыв дверь дома Рамы, он ощутил чувство вины, с которым сталкиваются, когда крышка гроба закрыта, а мёртвое тело остаётся одиноким и покинутым навсегда.
Вернувшись к себе домой, он разломал кровать и отнёс её в лес, чтобы ночью было на чём приготовить пищу. Он подмёл пол, почистил печь и завёл часы. К полудню всё было сделано. Закончив дела, он вышел посидеть на крыльце. Солнечные лучи падали на двор, вспыхивая на осколках битого стекла. Стайка птиц, клевавших зерно, которое разбросал Джозеф, взлетела в горячем неподвижном воздухе, а затем опустилась на землю. Почувствовав, что ранчо покинуто, по двору пробежала испуганная белка, на неё бросилась коричневая ласка, но промахнулась, и обе закружились в пыли. Из пыли вылезла рогатая жаба, переваливаясь, подошла к нижней ступеньке крыльца и, усевшись, принялась ловить мух. Джозеф слышал, как ходит по полу его лошадь, и был благодарен ей за то, что она производит хоть какие-то звуки. Тишина приводила его в оцепенение. Время шло медленно, и всякая мысль проникала в его сознание медленно, переваливаясь, как та вышедшая из пыли лягушка. Джозеф поднял взор на иссушенные белые холмы, и от ослепительно сверкавшего солнечного света, который они отражали, глаза его сощурились. По поднимающимся к вершинам холмов впадинам, оставленным высохшими водными потоками, его взгляд проследовал выше, к голым горам. А затем, как обычно, глаза его устремились к поляне с соснами на гряде. Он долго, не отрываясь, смотрел на неё, а затем встал и зашагал по ступенькам вниз. Медленно поднимаясь по пологому склону, он направился к поляне, окружённой соснами. Один раз, у подножия холма, он обернулся и посмотрел на обожжённые солнцем дома, которые жались друг к другу. Его рубаха потемнела от пота, самого его окутало облако пыли, но он продолжал идти к чёрным деревьям. Наконец он вошёл в узкое глубокое ущелье, где протекал ручей, бравший начало на поляне. В воде ещё плавали отдельные листья салата. В водоносном слое под мутным потолком Джозеф вырыл ямку, когда же вода очистилась, он встал на колени и, ощущая на лице прохладу, сделал несколько глотков. Затем он двинулся дальше, ручей расширился, а на его берегах появились пучки зелёной травы. Там, где ручей прижимался к краю оврага, на чёрной, покрытой мхом земле росло, скрываясь от солнца, несколько папоротников.
Чувство покинутости оставило Джозефа. «Я знал, что он останется, — сказал он. — Он не мог отсюда исчезнуть». Он снял шляпу и быстро продолжил путь. Войдя на поляну с непокрытой головой, он остановился и посмотрел на скалу.
Густой мох пожелтел, стал хрупким и ломким, а папоротники вокруг пещеры поникли, увянув. Ручей всё ещё, словно крадучись, вытекал из расщелины в скале, но сохранил в себе лишь четверть от того, что в нём было раньше. Встревоженный, Джозеф подошёл к скале и оторвал горстку мха. Мох был живым. Джозеф вырыл глубокую яму в водоносном слое потока, а когда она наполнилась, зачерпнул воду шляпой и вылил её на поверхность скалы, наблюдая за тем, как умирающий мох впитывает влагу. Яма заполнялась медленно. Потребовалось немало шляп, полных воды, чтобы смочить мох, который жадно впитывал воду, но не подавал никаких признаков того, что насытился ею. Он плеснул воды в ту впадину, где оступилась Элизабет, и сказал: «Завтра я принесу ведро и лопату. Так будет легче» Работая, он знал, что скала — нечто, существующее отдельно от него, и не более того. Ощущение того, что он связан с ней сильнее, чем с собственным телом, исчезло. Он спас её от гибели и должен был спасти свою собственную жизнь. Закончив поливку, он уселся возле ямы, ополоснул лицо и шею холодной водой, попил из шляпы. Потом прижался спиной к скале и посмотрел поверх выстроившихся защитным кольцом чёрных деревьев. Он думал о том, что осталось за границей этого кольца, выгоревших холмах, сером от пыли шалфее. «Спасение здесь, — думал он. — Здесь — семя, в котором сохранится жизнь до тех пор, пока не пойдут дожди. Здесь — сердце земли, и оно по-прежнему бьётся>. Чувствуя влагу, от мокрого мха проникшую сквозь его рубашку, он продолжал думать: «Удивительно, почему кажется, что земля мстит, ведь она мертва». Он думал о холмах, которые, подобно завораживающим жертву змеям с обтрёпанной и шелушащейся кожей, вставали вокруг твердыни, где бесшумно текла вода. Он вспомнил, как земля поглотила его маленький ручей, прежде чем он смог пробежать сотню ярдов. «Земля, — подумал он, — взбешена как загнанная голодная собака». Он улыбнулся, почти веря в истинность такого сравнения. «Придёт земля, высушит ручей, а если сможет, выпьет и мою кровь». Он опустил взгляд на ручеёк, который, крадучись, протекал через поляну. «Здесь — семя жизни этой страны. Надо остерегаться безумного натиска земли. Чтобы сохранить сердцевину, придётся использовать воду, а ведь вкус воды может побудить землю напасть».
