Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Порченая
Смутный ропот пробежал по толпе, тесно сгрудившейся вокруг могилы, освещенной косыми лучами солнца. В глухом неясном ропоте уже выделялись слова «ведьмачка», «порча», приглушенные пока выкрики грозили стать вскоре громкими и пронзительными. Пакля занялась, обещая вспыхнуть и охватить все огнем.
Никого из причта в толпе уже не было, священник с дьяконом вернулись в церковь. Не нашлось и вожака, чье властное слово могло бы обуздать и остановить толпу. Почувствовала ли Клотт опасность, что затаилась в каждом волоконце, в каждом из стеснившихся вокруг могилы тугой петлей людей, испуганных, возбужденных, невежественных, давным-давно отторгнувших ее, изгнав из своего роя, — людей, на которых она смотрела из своего одиночества отчужденно и свысока, словно с вершины башни?
Но если она и чувствовала опасность, то что из того? Кровь наложницы былых властителей здешнего края прилила к морщинистым щекам отблеском неоспоримого превосходства над сгрудившимся стадом смердов и мужланов, посмевших бунтовать. Опершись на палку, в трех шагах от зияющей могилы, она взглянула на Оже-мясника с тем высокомерием, с каким, молодая, смотрела из седла сеньора Орлона де Надмениля на молчаливо негодующую Белую Пустынь.
— Прикуси язык, сын палача! — бросила она. — Твоему папаше не принесло счастья прикосновение к голове Клотильды Модюи!
— Отец начал, мне кончать! — прорычал в ответ разъяренный мясник. — Он тебя, старая карга, обкорнал, а я башку сверну!
Вслед за словесной угрозой в воздух взмыла жилистая рука, привыкшая запрокидывать быкам головы, чтобы потом полоснуть ножом по шее.
Клотт не опустила взгляда. Удар камнем избавил ее от нового унизительного оскорбления. Нескрываемое презрение немощной калеки разъярило толпу, и кто-то запустил в нее камнем. Камень попал в лоб. Брызнула кровь. Клотт упала. Но тут же приподнялась, опираясь на руки, кровь, хлещущая из раны на лбу, заливала ей глаза.
— Трусливое подлое отродье! — процедила она.
Второй камень ударил ей в грудь, старый порыжелый платок почернел от растекшейся крови. Показавшись, кровь оказала присущее ей злое магическое воздействие — не образумила, а возбудила толпу, пьяня и разжигая жажду. Крики: «Смерть старой ведьме!» — раздавались все громче и вскоре заглушили другие, совсем немногочисленные: «Остановитесь! Не смейте! Не убивайте ее!» Безумие распространялось, как чума, перекидываясь с одной головы на другую, перетекая из сердца в сердце. Свирепея, толпа сжималась все теснее, готовясь нанести последний удар. Избежали безумия пока только те, которые находились по краям забродившей людской браги, но, любопытствуя, стремясь узнать, что же происходит там, у самой могилы, они напирали изо всех сил и все туже затягивали петлю.
Священник и причт, услышав злобные выкрики, вышли из церкви. Они спешили к могиле: там разыгрывалась драма, и, возможно, кровавая, но толпа не пропускала их.
— Уходите, ваше преподобие, — кричали священнику. — Нечего вам тут делать! Ведьмачка Клотт, кощунница и осквернительница, должна получить по заслугам! Завтра на кладбище будет чисто!
Вместе с ругательствами в Клотт летел очередной камень, рискуя попасть в любого, кто находился рядом с ней. Один из них снова попал Клотт в грудь, и она повалилась в пыль прямо к ногам Оже, окровавленная, но не потерявшая сознания. Мяснику не терпелось поучаствовать в избиении, но он стоял слишком близко, чтобы швырять в Клотт камнями, и поэтому хорошенько пнул ее ногой.
Отрубленная голова Шарлотты Корде[31] открыла глаза, когда ее девственной щеки коснулось дыхание палача, открыла залитые кровью глаза и Клотт и коснеющим языком выговорила:
— Оже, я умираю, прошу тебя, дотащи меня до могилы мадемуазель де Горижар и столкни в нее. Пусть служанка спит с господами, которых она любила…
— Нет больше господ, нет и мадемуазель Горижар, — злобно огрызнулся Оже, мгновенно почувствовав на себе синий мундир и загоревшись ненавистью своего отца. — Нет, тебя не похоронят с хозяйкой Ле Ардуэй, которую ты сгубила своими шашнями, чертовка! Я скормлю тебя псам!
И мясник снова ударил в грудь лежащую подбитым железом башмаком.
— Тебя сгубил твой собственный яд, гадюка! — проревел он. — Эй, ребята, найдите плетенку[32], и мы взвалим на нее падаль!
Просьба передавалась из уст в уста, и вдруг в последних рядах намагниченной местью толпы чьи-то руки сняли с петель решетчатые кладбищенские ворота, и вот уже их передают мяснику и швыряют на них бездыханное тело Клотт.
Мужчины, тяжело дыша, бегом поволокли ворота за собой, превратившись в диких коней или тигров, впряженных в колесницу отмщения и поношения. Через могилы и надгробные камни бежали они и волоком тащили за собой свою страшную ношу. Они обезумели от ярости, ненависти и страха, ибо человек борется со страхом, который неизбежно гнездится у него в душе, безумством отваги. Словно ревущий ураганный ветер, промчались они мимо дверей церкви, где стояли бледные и неподвижные священнослужители, и устремились дальше, сметая все на своем пути, во власти заразного безумия толпы, ставшей неистовым, бесчувственным стихийным бедствием. С ревом пронеслась толпа по испуганной деревне и ринулась в сторону пустоши… Куда мчались эти люди? Они и сами не знали — обрушивались, как обрушивается буря, катились вперед, как катится расплавленная лава…
Но как обычно бывает, чем разрушительней становились действия бьющейся в конвульсиях безумия толпы, тем малочисленнее, безмолвнее, безгневнее она мало-помалу становилась. Многоголовое, многоногое, злобно орущее чудище уменьшалось, стихало, оставляя в придорожных кустах человечье руно. Ряды редели. Стало заметно, что люди отстраняются друг от друга, поворачиваются и торопливо уходят по дороге назад к деревне. Кое-кто отставал на повороте и больше уже не догонял оголтело вопящее ядро, которое неслось дальше, но понемногу охлаждалось и вместо ярости ощущало уже дрожь испуга и раскаяние за содеянное. Люди наконец опомнились и замерли от страха. Жалкая горстка, осадок потока, который еще недавно бурлил и пенился. Осознание, что совершено преступление, дошло наконец и до последних подонков, которые не остановились и тогда, когда приступ ярости миновал. Они двигались, но двигались все медленнее, потому что и в них росло ощущение беды, которое в конце концов остановило и их властной ледяной рукой. Жуть совершенного преступления, рассеявшая мало-помалу густую толпу, добралась и до последних, а они все еще волокли на железной решетке мертвую калеку, убитую ими женщину. К проснувшемуся в них страху перед убийством присоединился и другой: они обнаружили, что находятся на пустоши, в недобром месте, где бродила нечистая сила, встречались колдуны-пастухи… Никто не решался больше взглянуть на окровавленное, забрызганное грязью тело, лежавшее у их ног. Они бросили его и разбежались, исчезли, будто тучи, что обрушили грозу на деревню и уплыли неведомо куда…
Тишина легла на обезлюдевшие поля и после яростного неистовства воплей казалась особенно глубокой. Колокольня Белой Пустыни, которая целые сутки тревожила округу звоном, онемела, и тень от нее острой стрелой целила все дальше, а солнце опускалось все ниже. Ни звука не слышалось в деревне. Свирепая буря злобы, прокатившая по главной улице, страшные события дня сковали людей боязливой робостью, какая всегда овладевает душами после кровавого кошмара насилия. Солнце устало клонилось за горизонт. И когда вечер задернул злополучный день сумраком, его не оживило ни протяжное пение пастуха, ни щебетанье играющих на пороге детей, ни звонкое щелканье кнута, которым мельник, сидя на мешках, погонял ленивую лошаденку. Белая Пустынь, притулившись у дороги, обмерла. Тишина пугала привыкших к вечернему оживлению обывателей, они чувствовали в ней что-то гнетущее.
Аббат де ла Круа-Жюган, возвращаясь вечером из замка графини Жаклины, тоже, верно, ощущал что-то подобное. Он ехал по пустоши Лессе на черном, как его плащ, жеребчике и подъехал уже к окраине, где обычно кончалось безлюдье и где на этот раз ему не встретилось ни одной живой души. Вдруг резвый конек, который несся быстрее ветра, шарахнулся в сторону и, заржав, встал на дыбы, выведя всадника из задумчивости. Аббат, второй Марий[33], погребенный после поражения, под обломками рухнувшего дела, которому служил, спасался вместо болот Минтурна в раздумьях. Очнувшись от них, он пожелал взглянуть на препятствие, вздыбившее гриву его лошади, наклонился и увидел у копыт окровавленную и неподвижную Клотт — она лежала на железной решетке поперек дороги.
— Работа «синих мундиров». Бандиты расправились со старой шуанкой, — вынес он свой приговор, всегда занятый одной-единственной мыслью, и оказался недалек от истины, хотя прав был только отчасти.
