Жак Шардон - Эпиталама
— Это была блажь, и больше ничего, — произнес Ансена.
— Ты считаешь это блажью, потому что в конце концов она осталась. А вот если бы ты узнал, что госпожа Дегальзен сбежала с юным Пардо, ты бы подумал: «Боже, какая страсть!» Что же получается: страсть оказывается порождением скандала? А скандал ведь чаще всего является делом случая, результатом взбалмошности или малодушия. Я потом много думал о том телефонном разговоре, и, как мне кажется, теперь я понимаю, что произошло: в голосе Пардо, измененном телефонной связью, госпожа Дегальзен словно услышала другой голос и поняла, насколько ей чужд Пардо. Она была по-настоящему тонкой женщиной. Ее способность чувствовать помогла ей преодолеть кратковременное помрачение, и она образумилась. Я думаю, что лучше быть более или менее рассудительным и обладать некоторым душевным тактом, чем держать в голове кучу разных принципов.
— О-о-о, это опасное утверждение, — сказал Ансена. — В таком случае верными супружеству всегда оказывались бы только умные женщины.
— Я бы этим удовлетворился. Да и обязательно разве, чтобы все женщины были верными?
— Я убежден, что супруги Ламорлетт считают себя очень умными.
— В конце концов, может быть, они и правы. Так о чем мы говорили до моего рассказа? Ах да! Кастанье… Мы сегодня видели его жену.
Когда Ансена ушел. Альбер вернулся в гостиную и сел в кресло. Берта задержала на нем свой взгляд, а затем сказала:
— Ты снова молчишь.
— Да, я устал. Я слишком много говорил.
— Видишь, какой контраст? Когда ты с другом, за столом, то болтаешь без передышки. А стоит ему закрыть за собой дверь, как ты садишься и становишься немым. Когда ты со мной, тебе нечего сказать.
Откинув голову на спинку кресла, Альбер взял Берту за руку.
— Конечно, — мягко сказал он, — я беседую то с тем, то с другим. Мне нравится болтать. Говоришь и говоришь о чем попало. На ум приходят разные мысли, порою сам им удивляешься. Вполне возможно, что они исходят от собеседника; но не исключено, что завтра придется их опровергнуть; но разве не из этого складывается любое мнение, даже самое серьезное? Мимолетная игра восприятия, новый опыт плюс немножечко тщеславия. С тобой я и в самом деле испытываю желание помолчать. А у тебя нет ощущения, что, погружаясь в молчание, за которое ты меня упрекаешь, я возвращаюсь к самому себе?
— Раньше я именно так и думала. Тогда я клала голову к тебе на колени, словно собираясь прикорнуть, и мне казалось, что мы с тобой вместе о чем-то думаем. А теперь, послушав, как ты разговариваешь с другими людьми, и поразмыслив над некоторыми вещами, я прихожу к выводу, что за твоим молчанием скрывается какой-то другой, незнакомый мне человек. Мне бы хотелось, чтобы ты говорил со мной постоянно. Ты такой сложный…
— Да нет же, моя хорошая, я совсем простой!
— Вот уж не знаю! Человек, которого любишь, никогда не бывает простым.
— Ты все усложняешь, — сказал Альбер. — Ты все копаешься в своих ощущениях, волнуешься. Стань доверчивой, спокойной, как раньше, и ты будешь счастлива. Перемена не во мне, а в твоей полной мыслей головке. А мысли эти совершенно ненужные! Мы же любим друг друга, ведь так? Ну! И забудем об этом думать. Скрягам кажется, что они бедны, потому что они все время думают о своем богатстве. Не нужно омрачать свое счастье всякими сомнениями и вопросами.
— Но все-таки, когда люди разговаривают, они лучше понимают друг друга. Вот ты хочешь, чтобы я была спокойной, но только ты один можешь меня успокоить! В детстве я думала: «Ну что можно сказать друг другу после двух лет семейной жизни?..» Боже мой! Сколько всего нужно бы сказать!
— Ну давай! Давай поговорим! — нетерпеливо вскакивая, сказал Альбер. — Я слушаю тебя.
Берта даже не отдавала себе отчета в том, насколько подействовал на нее разговор во время ужина. Когда в ее присутствии говорили о любви, о жизни, о людях, она чувствовала свою неопытность и начинала испытывать страх перед этой непростой жизнью.
— Давай поговорим, — повторил Альбер.
Однако смутные впечатления, так терзавшие Берту еще несколько минут назад, сразу куда-то исчезли от резкого голоса Альбера.
— Я слушаю.
Не зная, что ему ответить, она сказала:
— А кто такая эта госпожа Дегальзен?
— А! Ну вот, — сказал Альбер, взбешенный этой странной ревностью, сквозившей, как ему казалось, в ее словах. — Так вот в чем причина твоего беспокойства! Твоя голова теперь занята госпожой Дегальзен! А сама история, которую я рассказал, тебя не заинтересовала… В любом рассказе женщины слышат только то, о чем им не говорят. Между тем историю о госпоже Дегальзен я рассказал, для того чтобы ты поняла одну превосходнейшую вещь! Ты припоминаешь? Ты могла бы ее повторить? Разумеется, нет! — продолжал Альбер, расхаживая по комнате. — Ты даже не поняла ее! Я уже заметил, что, когда я беседую при тебе с другими людьми, ты не слушаешь, что я говорю. А вот эту весьма банальную историю ты запомнила! Ты не забудешь госпожу Дегальзен. И не отказалась бы с ней познакомиться. Но вряд ли ты уловила мораль той истории и тот восхитительный, да, именно восхитительный оборот речи, который я употребил.
— Я уверяю тебя, что не хотела тебя обидеть, а… Я просто сказала то, что пришло мне в голову.
— И ведь это было только что! Не прошло еще и часа… И ты еще предлагаешь мне поговорить!
Берте хотелось закричать: «Нет, не надо ничего говорить!» Она сидела на стуле, не шевелясь, словно в прострации, различая в его голосе нотки презрения, внимая всем этим упрекам, которые, наверное, он уже давно, молча сдерживаясь, накапливал в себе и которые вырвались у него в момент гнева, когда он сделался более откровенным; Берта почувствовала, как из глаз ее катятся слезы, но не пыталась ни скрыть их, ни отвернуться, будто теперь — коль скоро он так недоволен — уже не имело значения, увидит он или нет это проявление слабости.
— Ну что ты! — сказал он уже мягче. — Ты плачешь? Не стоит из-за этого плакать!
Он привлек ее к себе на колени.
— Ты расстраиваешься из-за любого пустяка. Слишком уж ты впечатлительный ребенок… Да что с тобой?
— Я не знаю, — сказала она, рыдая еще сильнее и прижимаясь к Альберу. Он должен был утешить ее, понять и все объяснить.
* * *Спустя два года после того как Берта вышла замуж, госпожа Дегуи, не посоветовавшись с дочерьми, решила переехать в квартиру поскромнее. Ортанс присмотрела ей один дом на улице Сен-Жак. Госпожа Дегуи расположилась в своем новом жилище, не обращая внимания на то, что ее там окружает. Когда Берта проходила через ворота дома госпожи Дегуи, заваленные продукцией небольшой типографии, первое, что она видела, был расположенный в глубине двора высокий дом из красного кирпича, по убогой и крутой лестнице которого ей предстояло взобраться; провожаемая пристальным взглядом консьержки, следившей за элегантной посетительницей, Берта быстро пробегала мимо, смущаясь оттого, что ее облик являл собою странный контраст с обстановкой дома и его жильцами. Это сравнение было явно не в пользу жильцов и порождало в Берте чувство вины.
Сидя возле огня, госпожа Дегуи выглядела по-прежнему элегантно в платьях, которые, как и прежде, ей шила Ортанс. Глядя на убогие стены, на остатки роскоши в виде столика для рукоделия, большого серебряного чайника, голубого ковра, Берта чувствовала себя словно вернувшейся в Нуазик и в свое детство. Догадываясь о чувстве неловкости, которое испытывала дочь, госпожа Дегуи тотчас начинала нахваливать свое жилище.
— Летом, когда появятся листья, у меня под окнами будут прекрасные деревья. А если высунуться в окно, то виден Люксембургский сад.
Она потащила Берту на кухню, чтобы показать, какие еще усовершенствования ей удалось там сделать.
— О как здесь чисто! — каждый раз говорила Берта, зная, как приятен матери этот комплимент.
— А ты посмотри, что у меня в комнате! — говорила госпожа Дегуи, уже выходя в темный коридор.
И там надо было восхищаться новыми занавесками, рамкой для фотографий, маленькой газовой печкой, издававшей прерывистое шипение.
— Ах, мне так хорошо здесь! — приговаривала госпожа Дегуи, усаживаясь возле огня, и приподнимала чайник своей тонкой рукой, обрамленной кружевным обшлагом.
— Сегодня ты ждешь кого-нибудь из друзей на ужин? — спрашивала госпожа Дегуи, чтобы перевести разговор на более приятную для дочери тему.
Берта рассказывала что-нибудь, что могло развлечь мать.
— А как твой муж?
— У него все хорошо. Он эти дни очень занят одним весьма важным процессом. Ты ничего не читала про дело Родрига?
— А! Господин Родриг, — говорила госпожа Дегуи с рассеянно-восхищенным видом.
Она надевала очки и, наклонившись к Берте, застывала, внимательно глядя в лицо дочери.
