Борис Кундрюцков - Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова
— Что ты, — уговариваю я его, глянь народу то сколько понапихано. На тебе лампасы, а ты труса празднуешь.
Подействовали эти мои слова на него. Даже загорячился он, и так как служба к концу пришла, то приказал:
— Веди невесту. Шут с ней!
С нами человек двадцать в церкву вошло. Побежали они за невестой. А народу по окончании службы самая горсточка вошла — остальные все остались смотреть на Гаморкина свадьбу. Около Ильича стояла какая-то старушка, теребила его за рукав и спрашивала:
— Ты-жа скажи, казачек роднинькай — жених то иде?
И на молчание Ильича опять теребила его и дергала, страх нагоняя.
— Женишка бы мне поглядеть. Иде-ж он? Укажи, отец, родимай.
Заглядывали выцветшие любопытные глаза в Гаморкинское лицо, но он мотал головой и упрямо твердил:
— Не знаю. Тут иде-то. Тут, иде нибудь.
Я нарочно избегал его беспокойного, тревожно ищущего меня взгляда. Когда вошла невеста — Настасья Петровна, я даже отвернулся и в этот момент… исчез Иван Ильич.
Певчие уже хватили: „Гряди, гряди, кетливана невеста"…
Петровна в церковь вступила, а Иван Ильич вместо того, что-б ее встречать — исчез. Как в землю провалился. Искать его стали. Смятение вышло. Батюшка с крестом остановился — жених где? — спрашивает.
Народ вокруг оглядывается, под ноги смотрит.
— Не иголка, — кричит Семен Семеныч, — не потеряется.
Туда-сюда.
Певчие по другому разу, без передышки: „Гряди, гряди-и".
Настасья Петровна, надо вам сказать, девка очень крупных и объемистых размеров, всю церковь прошла — никого не встретила, ничего не нашла и назад уже возвращается, на все стороны смотрит. Запылали у ней щеки от сраму такого. И вот тут кто-то и сказал такое слово, что отозвался на него Гаморкин и… погубил себя навсегда. А слово это было не слово, а вернее вопрос:
— Да казак он или кто???
Тут Иван Ильич и вылез из-за стойки, где свечки продаются, вылез, значит, из-за шкапчика.
— Вот он, говорит, Гаморкин — казак. В чем дело?
— А в том, говорят, извольте венчаться, это вам не в айданчики играть.
А певчие по третьему разу сморкаются и кашляют, а запевают: „Гряди, гряди".
— Это мы ешшо посмотрим, сопротивляется Гаморкин. Уперся и все тут… Да поп-то наш станичный, страшный и удивительный поп. Нос у него, этак, понимаете, дулей…
— Каво-о? Это-о каторрррай?
— Гаморкин.
— Гаморррркин???
Певчих отмахнул, как на параде, да крестом вверх, да рукавом, что крылом могучим. Ближние старушки попадали, „свят-свят", зашептали и о Царе Давиде вспомнили. Иван Ильич смутился; привык человек религию уважать. Не противился больше.
Певчие — иные сморкаются, иные молчат, и глазами начальство едят.
Три человечка из них вздухмали опять затянуть: „Гряди, гряд-и", но поп снова отмахнул, и крикнул. Думали от батюшкиного голоса крыша обвалится.
— Беррри девку! — и рукавом, и носом, носом…
Подхватил тут Иван Ильич Гаморкин Настасью Петровну Шляхтину. На материю стали рядышком и свечки им всунули и зажгли. Закоптел себе свечкой Ильич весь свой патрет-физиономию. Поп даже к концу свадьбы его не узнал.
— Тот ли это? — спрашивает — имя то твое ка-ак?
— Гаморк…
— Имя-а-а? Ка-а-к?
Тут и Ильич, вижу я, осерчал.
— Ива-ан.
— Раб Божий Иван, рабе Божьей Анастасии.
— Не раб я, — попытался было объяснить Гаморкин, — а казак.
Но ему договорить не дали — сразу вина поднесли. Всю-то чарку он до дна в сердцах и выпил. Пришлось для Настасьи Петровны опять наливать. Долго потом целоваться не хотел, совестился. Но — окрутили их. Пошли все к Гаморкину в гости и поп и дьякон и певчие.
Гостей же понашло — и знакомые и не знакомые.
До того всем свадьба понравилась — ужасно. Один казак из Сальского Округа тоже жениться хотел — не дали, да и невесты подходящей сразу не сыскалось. После торжества, батюшка, уходя, Гаморкина по плечу хлопнул.
— Миррр и совет.
На что Иван Ильич тронутый, на нос его посмотрел, да и говорит, умно так подлюга.
— Ученье — свет, а не ученье — тьма.
Батюшка даже задумался и головой за притолку зацепился. Отцепили его и пошел он восвояси. Да-а. Такие-то дела!
Гаморкин после свадьбы худым волком ходил и никого к Настасье Петровне не подпускал. Потом — ничего. Стал, как и раньше. И туда, и сюда. Поумнел будто. Даже задирал станичников помоложе, которые хотели тоже венчаться.
— Я у Настасьи — муж, как муж: казак, каптенармус и историческая, можно сказать, личность. А — ты? Да не оглядайся, табе говорят — ты. Венчаешься? Ну — какой ты казак? Ну какой ты — жених? Ть-фу на табе. Мелкай народ пошел.
И все же, это ему не мешало на каждой свадьбе выпивать и наедаться до отвалу. Наестся и отвалится.
— Поп у меня бы-ыл. Страшный. Ро-сту-у он — во-о. Голосина… Ну, и што за голосина, спаси Господи — не голос, а труба геликон: гу-гу-гу-у. Нос, этакий — дулей, а волосья…
Нет таких попов казачьих. Перевелись, как и печенеги. Дай Бог ему Царствие Небесное. А мы с Петровной ничего живем, детей, жаль, пока нет. Иначе — трудимся. Да што-ж? То лагерный сбор, то война какая нибудь, все это от нее и от дела отрывает. Пока раскачаешься, а тут и припрет што нибудь их иноземствия. Выпьем што-ли, што-б не воняло.
Когда Ильич был против Японца, заходил я к Настасье Петровне. В те времена и я уже был женат и своим куреньком обзавелся, хоть и не важнецким, зато удобным и с садом. Жену мою звать Прасковья Васильевна.
Хочу рассказать немного о жене Ильича.
Настасьи Петровны Гаморкиной девичья фамилия была Шляхтина. Родные ее рано поумирали и из всех родственников остался один только подслеповатый и тугой на слух, дядя со стороны матери — дедушка Панкрат.
Фамилия хорошая, донская — Шляхтина.
Что такое шлях — знает всякий казак. Бежит в степи тропиночка, вытянулась в одном месте, перестала вилять и извиваться, и пошла стрелой. Это как бы сердце будущего шляха. От казачьего городка подбежала другая стежка и пошла рядом, потом еще и еще, и образовалась под конец — шлях-дороженька; въ ряд пятнадцать, двадцать тропинок идут вместе, беленькие, копытами убитые, идут и не сливаются…
Растет между ними ковыль — трава и придорожник пыльный.
И эти шляхи — конные дороги пересекали степь нашу родимую, голубоньку ласковую, вдоль и поперек.
Так вот, была, значит, Настасьи Петровны девичья фамилия Шляхтина. Девкой была бой-баба, вышла замуж, стала деток рожать важная стала, рассудительная, к слезам и обидам охочая и на язык острая. Говорят, люди добрые, женится — переменится. Оно это так, но казачка будто больше казака меняется. Лицо у ней как бы некоторой, вуалей закрывается, как будто даже она внутрь себя глядит, или к примеру, со стороны; сравнивает-или мечтает о чем, тишь у ней какая-то в глазах появляется.
Ровно подошла к спокойному озеру, да и загляделась в свое отраженное лицо. Загляделась да и гадает думку.
Вышла замуж и ждет — а что из этого выйдет и в какую сторону ее муж повернет? Да-а. Казачка больше меняется в браке.
Настасья Петровна…
Высокая, стройная, кровь с молоком. Там тебе кровь, здесь молоко. Редко таких женщин казачьих встретишь. Такие вот с нами в старину в Азове дрались, подступы Азовские защищали. Ей — что пуля?
Пронизала мягкоту-то и летит дальше. Костей-то и не нащупать. Наш брат-казак в этом отношении куда малограмотен. Кость сама под пулю лезет. Рассказывали вот в станице, как одна казачка на защиту Булавина, Войскового Атамана, с вилами вышла и здоровенная пуля угодила ей в живот и… ничего. Я не верил, мне объяснили:
— Кишки у ней, Евграфыч, от первой боли к низу прижались, пуля в пустом животе пролетела и пошла гулять…
Может врут. Шут их знает. Теперь ведь такие, времена прости Господи, что и не отличишь, кто брешет, а кто правду говорит. Оказывается, что и брехней-маткой в глаза можно резать.
Частенько заходил я к Настасье Петровне в отсутствии Ильича. Идешь по хутору, а милый голосок издалека слыхать. Если поет, значит работает. Так я на лавочку присяду, что между воротами и крылечком стоит, слушаю Петровнины песни и на дорогу гляжу, или вниз, под ноги, на придорожную травушку у тына и на хлопотливых муравьев.
Расщелкну семечку, дам им мякиш, уж они то ее тянут, уж они-то пыхтят. Как-же. В ней наедку-то. И масло тебе подсолнушное и прочее. Неделю поди зимой есть будут. Кормлю, черную блестящую братию, Донскую тварь, и слушаю, поет Настасья Петровна.
Слова иной раз не различишь, да и на кой шут они, слова, если мы их наизусть знаем.
Никто меня не пожале-е-ет И ни-кому меня не жа-аль, Никто… тоски моей не знает, И не с кем разделить печаль… Но — ты, да я — нас только дво-о-е, Но ты вздохнешь, я повторю-у-у, Серде…чко скажет поневоле, Что одного тебя люблю…
Жалостная бабья песня. Слушаю я, слушаю. А мыслей в голове? Как муравьев. Будто дали им, как я вот, семечную мякушку, и пыхтят они, мысли, крутятся около мякушки-песни, надрываются. Унесу домой ее, потом, в старости, будет чем насытить усталую душу.
