Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года
– А я знаю, где она! – звенит голос Матаверо. – Она валяется около дохлой крысы.
У Матаверо большие красивые глаза и большая красивая голова на коротковатом туловище, которое поддерживают ноги-коротышки – точь-в-точь как у нашего председателя. Он вновь захлопывает книгу с покорностью взрослого человека.
Я перевожу взгляд с одного на другого. Деннис смотрит на меня затравленными глазами ребенка, которого мать начала бить слишком рано, на нем до отвращения чистая одежда мальчика из приличной семьи. Он не станет танцевать, как мои непокорные грязнули Тамати.
– Где же эта дохлая крыса? – спрашиваю я.
– Около норы, – отвечает Матаверо.
– А где нора?
Матаверо повышает голос, совсем как его нэнни[3], когда теряет самообладание, препираясь с Советом, который никак не соберется заняться ремонтом школы.
– Около двери в уборную, где же еще!
Я перевожу взгляд с коричневого на белого – на чьей же я стороне?
– Он бросил тряпку около уборной, – бушует маори. – Он тоже не хочет сам искать!
Матаверо говорит грамотнее многих пакеха и бросается в бой со всем пылом маорийского воина. Так и надо отстаивать права коричневой расы. Так и надо бороться с белым Советом за новое помещение.
– Я не бросал, – добросовестно лжет Деннис.
Все маори – воры, все воры – маори. Не об этом ли думают в Совете, когда обсуждают вопрос о нашей маорийской школе? Так или иначе, на чьей же я стороне в этой расовой перебранке? Какого цвета я сама?
Какого я цвета?
Я осторожно пробираюсь к окну и облокачиваюсь на пианино, мой взгляд пробегает по просторным равнинам и останавливается на дальних холмах. Мы похожи – я и эти холмы. Иногда они синие, иногда серые, а ранней весной белые. Все зависит от погоды...
Но оба мальчика в состоянии выговорить мою фамилию!
– Что случилось, что случилось, малыш?
Я встаю на колени, теперь мы одного роста, и я треплю его по подбородку.
– Севен... Севен ущипнул меня. Севен.
– Но ведь Севен под навесом. Я отослала его за то, что он ударил Хиневаку по ноге.
– Он пришел и ущипнул меня.
– А где он сейчас?
– Под тем навесом. Он пришел и ущипнул меня.
– Неужели он пришел, ущипнул тебя, а потом опять ушел?
– Да-а. Пришел и ущипнул.
Звонок прогнал малышей из класса, и я могу подойти к зеркалу в кладовке, чтобы привести в порядок свое лицо перед встречей с мужчинами за утренним чаем. Мне придется основательно потрудиться. Перенапряжение, неизбежное в приготовительном классе, и постоянная тревога, не говоря уже о меле и пыли, не могут не оставить следов. Особенно на волосах. На мои черные волосы садится каждая пушинка. Я расчесываю волосы с гордостью: они похожи на мамины. Отец говорит, что у мамы надо лбом они вились так же пышно, как у меня. Потом я слегка провожу помадой по губам и смахиваю пудру с бровей. Бог, надо надеяться, знает, почему я этим занимаюсь. Мужчины меня совершенно не интересуют. Но у меня есть гордость. А кроме того, старшая учительница обязана следить за своей внешностью и подавать пример большим девочкам. Мало ли почему. Хотя бы потому, что наступила весна и мне не хочется быть белой вороной.
Но я не в состоянии изобразить на лице радость даже с помощью косметики. Опьянение прошло, дети ушли, со мной только моя усталость. К тому времени, когда я вхожу в коридор большой школы, от меня уже снова не остается ничего, кроме моей печальной души. Я сижу в кресле, которое директор принес специально для меня из своего кабинета, на полу валяются куртки, миски, забытые башмаки, а я смотрю на вяз за окном и ищу у него утешения. Я стараюсь не слушать разговоры мужчин, мои глаза и мысли прикованы к голым ветвям дерева, и я будто наяву вижу его новый пышный зеленый наряд – новую жизнь, которая пока дремлет в почках.
Директор не уходит, Поль Веркоу разливает чай. Он неправдоподобно красив, но его присутствие раздражает меня: вражда поколений. И все-таки, когда он передает мне чашку, я не в силах отвести от него глаз. Высокий молодой мужчина с безупречной внешностью. Темные волосы зачесаны назад, широкий лоб. Круглые бездонные глаза похожи на цветы дельфиниума в рамке темных ресниц и бровей, веки красноречиво порхают вверх и вниз, но губы почти неподвижны, когда он говорит. Что касается носа и удивительной линии подбородка – они просто срисованы с обложки журнала. Разве может старая дева устоять перед таким очарованием? Правда, в моих глазах красота тела – ничто по сравнению с красотой ума. Жизнь успела кое-чему меня научить, и я понимаю, что Поль – всего лишь изнеженный холостяк из тех, кто охотно подсмеивается над неудачливыми старыми девами, поэтому мои мысли возвращаются к вязу с набухшими почками.
Почки полны надежд, и я тоскливо ерзаю в кресле. Неужели они не знают, что наступит зима? Цветы, которые посадил для меня директор, тоже полны надежд, судя по тому, как они хвастаются друг перед другом. Мыслимо ли так гордо покачивать разноцветными головками! Можно подумать, им предстоит цвести вечно. А что они собираются делать осенью? А что я делаю вечерами, когда гуляю в саду, зная то, что я знаю, а они нет...
– ...и поэтому, Поль, я считаю, – директор сидит на низкой скамье напротив этого юнца и смотрит на него снизу вверх, – я считаю, мы с вами можем поделить дежурства на игровой площадке. Вдвоем мы вполне в состоянии избавить мисс Воронтозов от этой заботы.
Он осторожно вытягивает ноги, достает сигареты и какие-то бумаги, будто жизнь проста, как таблица умножения.
Поль Веркоу задумчиво склоняется надо мной, и чашка замирает у меня в руке.
– Надеюсь, Поль, вас это не затруднит? – спрашивает директор.
Но Поль продолжает разглядывать меня.
– Блаженны, – изрекает он наконец излишне громким голосом, – кто выигрывает битвы, не шевельнув пальцем. – Я... я хочу сказать, мисс Вронтзов, – продолжает он, укоротив мою фамилию не менее чем на два слога, – я хочу сказать, что ветер удачи дует в вашу сторону.
Он искалечил фамилию моего отца!
– Ветер здесь ни при чем! – вспыхиваю я и проливаю чай. – А удача приходит к прозорливым. Я всегда выбираю женатых директоров. И женатых мужчин.
Как ни странно, он улыбается, но его улыбка, пожалуй, старовата для такого молодого лица. Я ожидала взрыва, зная, что гордые новозеландские мужчины не склонны терпеливо сносить удары по самолюбию. Очевидно, он из другой породы. Поль огорчает меня: подобное безразличие – удел стариков.
Директор закуривает. Ему за сорок, он носит простые добротные костюмы и, хотя его не назовешь высоким, постоянно наклоняет голову набок в знак внимания к собеседнику.
– Ну что ж, Поль, договорились? Я буду дежурить до и после занятий, а вы на большой перемене и во время перерыва на ленч, хорошо? Так, наверное, будет удобнее, поскольку мой дом рядом.
– Я готов распоряжаться, – произношение Поля явно хромает и плохо согласуется с выбором слов, – если они... если они... ну, скажем... проявят готовность прислушаться к моим словам.
– Конечно, а разве они вас не слушаются?
– Не могу припомнить, когда в последний раз хоть кто-нибудь прислушался к моим словам. – Поль вновь поворачивается ко мне с неестественно безразличной улыбкой на лице. – Вчера мне пришлось подвергнуть наказанию младшего представителя развеселой банды Тамати. Я велел ему подобрать пальмовые листья, а он в ответ показал мне нос. Короче, ему не захотелось... ну, скажем... прислушаться к моим словам.
– Тамати не созданы для того, чтобы повиноваться богу или человеку, – отвечаю я, как всегда, слишком взволнованно. – С чего вы взяли, что они станут вас слушаться? С чего вы взяли, что они станут вас слушаться?
Поль не скрывает удовольствия и улыбается еще шире.
– Вы так прекрасны; когда сердитесь! – восклицает он.
Директор встает.
– Вот это другое дело, – снисходительно замечает он. – Хочу уговорить комитет заняться школой. Например, избавить нас от пальм. Пока их не срубят, игровую площадку невозможно содержать в чистоте.
– Они срубят эти деревья только через мой труп! – кричу я. – Только через мой труп! Я работаю здесь не очень давно, мистер Риердон, но эти деревья – мои!
Громкий смех молодого Веркоу окончательно выводит меня из себя. Я уже не понимаю, что говорю, пока не слышу своих слов:
– Вы не имели никакого права бить ребенка!
– Если мы избавимся от необходимости постоянно убирать листья, – старается успокоить меня директор, – нам будет гораздо легче следить за чистотой на площадке. Обычно деревья сбрасывают листья один раз в определенное время года. А наши пальмы роняют и роняют их без конца.
Директор тоже работает здесь недавно.
– Малютка Тамати только начал хоть немного слушаться. А вы отшлепали его, и все мои труды пропали даром.
Внезапно молодой мужчина, который стоит рядом со мной и откровенно наслаждается этой сценой, круто поворачивается и исчезает за дверью своего класса, и в то же мгновенье я понимаю, что наделал мой язык. Неужели я все еще так слепа, что могу обидеть молодое существо?
