Майкл Муркок - Бордель на Розенштрассе
Гость господина Пасича только что появился, держится он несколько манерно. Садясь за стол, он не сводит глаз с дочерей Пасича. Это Герберт Блок, автор модных песенок, эксцентричный, остроумный и обольстительный. Он заимствует свои романтические куплеты у всех своих предшественников и современников без разбора, извлекая из этого значительную прибыль. Редко кто из обворованных им жаловался. Он столь обаятелен, что, несмотря на то, что ему уже к сорока годам, люди продолжают относиться к нему как к школяру, проказы которого вполне простительны. Он беззаботен, остер на язык, его всегда окружают снисходительные друзья и женщины. Не исключено, что с некоторых пор темный цвет его волос обязан краске. Он откидывается на спинку стула, поигрывая черными глазами, и лицо его освещается заученной улыбкой. Господин Пасич обсуждает стратегию Бисмарка. Господин Блок направляет разговор на похождения графа Рудольфа Стефаника, знаменитого чешского воздухоплавателя. Недавно он вынужден был бежать из Цюриха, когда разыгрался скандал и разъяренные горожане сожгли его воздушный шар. Они принимали его как героя, а он злоупотребил их гостеприимством. «Его застукали на месте преступления, — восклицает господин Блок. — И это мой хороший друг… но увы!» Оказывается, Стефаник поставил под сомнение до сих пор безупречную репутацию одной известной в определенных кругах молодой женщины. Тут припомнили и другие интриги, в которых был замешан граф. «Его похождения известны на всех пяти континентах!» Охлаждая пыл композитора, господин Пасич упрямо возвращается к теме Бисмарка. Блок чувствует себя побежденным и улыбается проходящим мимо женщинам. Он предлагает позднее поехать в чайный садик Штрауса, который находится на юге Майренбурга на берегу реки. «Воспользуемся последними теплыми днями!»
Из этого садика видны поезда, проезжающие по длинному виадуку. Тридцатидвухпролетный виадук проходит над долиной там, где Рэтт становится шире. Рейнские инженеры закончили его строительство в 1874 году. Легенда гласит, что постройка каждого пролета стоила жизни одному человеку; говорят даже, что жертвы покоятся под опорами моста, и иногда по ночам появляются их призраки на путях, вынуждая машинистов резко тормозить и даже делать остановки. Этим призракам, которыми оказываются обычно забредшие на мост лани или волки, убежать больше не удается.
В пяти минутах ходьбы от ресторана Шмидта на Эдельштрассе, узкой улочке, параллельной Фальфнерсаллее, находится «Английский» ресторан. Здесь собираются социалисты — последователи Кропоткина, Прудона или Карла Маркса, чтобы подсчитать своих сторонников в парламенте или обсудить вопрос, когда моравские рабочие, вымотанные тяжким трудом, восстанут против своих хозяев. Социалисты носят серые рединготы с поднятыми воротниками, галстуки с распущенными узлами, редко у кого из них есть шляпа. Считается, что это стиль настоящего революционера. В отеле «Дрезден», находящемся чуть дальше по этой же улице, останавливаются члены «Лиги святого Игнасио». Они похожи на посетителей «Английского» ресторана, отличаясь от них лишь почтенным возрастом. Это были закоренелые консерваторы, испытывающие недоверие к евреям, иезуитам и масонам, которых они называли «наднациональными силами» и обвиняли их в том, что они замышляют войну или восстание. Миновал полдень. И социалисты, и консерваторы возвращаются в свои конторы, чтобы всем вместе вершить дела Майренбурга с таким же усердием, как и их далекие от политических страстей коллеги.
На улице Эдельштрассе появляются кавалеристы в голубых мундирах, отделанных золотом, сверкающим под лучами сентябрьского солнца. Они направляются к дворцу Казимирски, чтобы заступить в караул перед зданием, где заседает парламент (на повестке дня — обсуждение нового закона о военной доктрине). В противоположном направлении движется закрытый экипаж венгерского эрцгерцога Отто Будениа-Грэца, высланного из своей собственной страны родителями, которые платят ему за то, чтобы он оставался за границей. Он пользуется репутацией столь гнусного человека, что даже дамы с улицы Регентштрассе, всегда готовые на любые услуги, чтобы блистали их салоны, испытывали отвращение, приглашая его к себе. Поговаривают, что у него всегда с собой маленький револьвер. Его жизни так часто угрожали ревнивые любовницы или их мужья, что он из предосторожности никогда не расстается с оружием. Экипаж поворачивает к реке, оставляет позади здание в стиле неоклассицизма и проезжает по улице Розенштрассе. Зубы Александры впиваются в белое куриное мясо, а я поднимаю бокал шампанского за ее здоровье. Тени уже удлиняются. Я вспоминаю свой второй приезд в Майренбург и сирень на фоне ярко-голубого неба, которая в сумерках становилась фиолетовой. Тогда я потратил немало времени и просадил кучу денег в казино. Я питал настоящую страсть к рулетке и цирку. Казино и цирк продолжают существовать, но я уже не смогу вернуться ни к тому, ни к другому.
Ландо подвозит нас к отелю. Душистые пряники «Лекерли» крошатся в пальцах школяров, которые, возвращаясь домой, не забывают навестить булочные. Я рассказываю Александре о том, как проводил лето в детстве на вилле, куда приезжал навещать нас отец. Такое впечатление, что все тогда было окрашено в белые и розовые цвета. Я удивляюсь своей памяти. Если напрячься, говорю я ей, то я могу также воскресить в памяти красно-оранжевые маки, но боюсь, что это воспоминание относится к более позднему времени.
Однако стоит мне лишь подумать о маках, как я неизбежно чувствую, что их аромат щекочет мне ноздри. Мне кажется, что Александра невнимательно слушает меня, но я знаю, как завоевать ее интерес к себе сразу же, как только мы окажемся в отеле. Еще не выйдя из экипажа, я начинаю рассказывать ей о больных чахоткой близнецах и их собачке, но мысль о маках и их аромат настойчиво преследуют меня. Я теряюсь в догадках, почему маки ассоциируются у меня с любовной страстью. Возможно, и то и другое всецело захватило меня когда-то. Однако ведь мне не было и семи лет, когда я последний раз был на вилле. Пападакис хочет удалиться. Он спрашивает меня, можно ли потушить мою лампу. Я отрицательно качаю головой и разрешаю ему оставить меня. Когда я сопровождаю Александру в отель, в холле я вспоминаю первую женщину, в которую был без памяти влюблен. Она была замужем, но муж ее находился за границей, в какой-то маленькой немецкой колонии. «Вы очаровательный друг, — призналась она мне. — Порой это самое главное, чего ждут от любовника. (Она улыбнулась.) Ведь такова роль мужа». Этот урок оказался для меня полезным. Когда я принимаю ванну, то размышляю о связи между страстью и потенцией, между сексуальностью и духовной реализацией своего «я». Я заканчиваю рассказ о близнецах. Александра принимается хохотать, и вот защитные барьеры падают.
Ее руки обхватывают меня, ноги обвивают мои бедра. «Никогда не переставай любить меня, — говорит она. — Обещай мне это». Я обещаю. «И я никогда не перестану любить тебя», — заверяет она. Но «я» — это фикция. Действительность могла бы уничтожить меня. Александра — это мечта, и я никогда не перестану любить ее. Теперь мы храним молчание. Я еще глубже проникаю в этот постоянно пылающий костер, где таится ключ к миру наслаждения, к бесконечности, простирающейся за пределами ее вагины, к бессмертию — чудесному бегству от действительности. Она стонет. Ее ногти впиваются мне в ягодицы, мой и ее крики сливаются в один вопль. Она отдыхает, и на своей шее и плече я чувствую ее кудрявые волосы. В непроницаемой темноте я ласково глажу ее по руке. «Пойдем к Роберто?»
«Сейчас я слишком устала, — говорит она. — Давай пораньше поужинаем, а там будет видно».
По переулку Цвергенгассе, в котором в XVIII веке выступала знаменитая труппа итальянских артистов, точильщик — пан Сладек — толкает двухколесную тележку. Переулок как раз настолько широк, чтобы она прошла по нему, не задев стен домов. В длину он не более тридцати метров. Переулок ведет к старой части города. В пустых нижних этажах зданий укрываются нищие, которые, как только настанет зима, переберутся в менее холодные кварталы вдоль набережных. Бродяги выбрали себе жилье на развалинах старого цирка, в кучах железного лома и пропыленного бархата. Они шумно рассказывают друг другу свои приключения, а в это время пан Сладек, наконец-то добравшийся до места, опускает ручки тележки и открывает дверь мастерской, выражая привычное недоверие бродягам (те, однако, достаточно боязливы, чтобы осмелиться обокрасть его.) Серое лицо пана Сладека покрыто потом; он раскладывает в лавке свои принадлежности и инструменты. На его остром носу видна сеть фиолетовых прожилок. За плечами у него тяжелый день. Он закрывает мастерскую и входит в дверь, расположенную с другой стороны мастерской, медленно поднимается по лестнице, ступая сразу через две ступеньки. Вот он дошел до окрашенной в кричащий желтый цвет двери. Из кухни вырывается запах жареного мяса. Сегодня будет шницель. Пан Сладек вспоминает об этом и улыбается. Он заходит в кухню и целует пани Сладек так, как это делает всегда. Она улыбается. Ниже по переулку Цвергенгассе, который уже погружается в темноту, бродяги и нищие, словно вороны, слетающиеся в свое гнездо, возвращаются в свои логовища, таща кислое вино и сухой хлеб. Недалеко отсюда студенты-гуманитарии и студенты физико-математического факультета сходятся в драке, испуская непонятные воинственные крики, выслеживая друг друга из-за углов и в нишах лавочек, размахивая украденными у противников флагами, фуражками и шарфами, прибивая их к стенам пивных — своих штаб-квартир. Пивная Вилли на улице Моргенштрассе и пивная Леопольда в переулке Грюнегассе — наиболее почитаемые гуманитариями и технарями заведения. Около пивной Леопольда находится кабаре «Жюиф Амораль» («Безнравственный еврей»), которое целиком занимают приверженцы «нового искусства», молодые русские и немцы, высказывающие необычные мысли и отстаивающие любопытные точки зрения.
