Роберт Уоррен - Потоп
Стоя у ворот в Берри-Филд и ожидая, пока подкатит «Дуглас», Бредуэлл Толливер говорил себе, что непременно отыщет могилу старого Изи. Он знал, что она где-то в старой части кладбища, наверно, в том углу, где давным-давно схоронили нескольких евреев, которые, надеясь нажиться на хлопке, потащились вслед за генералом Грантом на юг, в Теннесси и Миссисипи, прогорели и застряли на этой окраине войны лавочниками или мелкими разносчиками, томясь от тоски и одиночества. Могилы тех последышей давно заросли ежевикой и диким виноградом, но красивая плита, положенная по приказу Гольдфарба из Цинциннати (и впоследствии сфотографированная им самим, когда большая чёрная машина на час заехала в Фидлерсборо для этой богоугодной цели), вероятно, и теперь, лет тридцать спустя, покажет, где лежит старый портняжка. Плита, хоть и была положена по приказу Гольдфарба из Цинциннати, помнится, оплачена была не им. Старый Изя оставил записку, где было указано, что надгробие должно стоить не больше ста пятидесяти долларов. Старый Изя оставил для этой цели в коричневом пакете из бакалейной лавки ровно сто пятьдесят долларов, надписав сверху: На надгробие.
Но даже если плита и невелика, думал Бредуэлл Толливер, он сумеет её найти. Да, он её разыщет. Хоть этим он расплатится за то, что должен, в чём бы этот долг ни состоял, или искупит то, что, как ему кажется, надо искупить.
Интересно, жив ли ещё Гольдфарб из Цинциннати? Интересно, приедут ли они сейчас, откопают ли то, что осталось от старого портняжки, и увезут ли его останки? А может, Гольдфарб из Цинциннати тоже умер и никому больше дела нет до старого Изи, как и до тех скупщиков хлопка, чьи мечты, чья жадность и отвага довели их до торговли вразнос и смерти в Теннесси?
И неужели маленький, чахоточный человечек с его потрёпанными книжками, который так давно и загадочно появился в Фидлерсборо, останется там, под тяжким грузом воды, когда достроят новую большую плотину, подопрут реку и начнётся потоп?.. Что же, это будет его вторая смерть — человек утонет, утонет навечно, будет без конца задыхаться от непереносимой тяжести, которая навсегда придавит его грудь. Бред Толливер вдруг почувствовал, как у него ёкнуло сердце, и подумал: клянусь Богом, я, я сам, если не найдётся никого другого, позабочусь об Изе Гольдфарбе!
Самолёт подруливал к воротам. Бредуэллу Толливеру пришла в голову мысль, которую ему захотелось записать. Он вытащил из кармана пальто огрызок карандаша, старый конверт и нацарапал:
Старый Гольдфарб — кто-нибудь перенёс его тело?
Отношение города к эксгумации — тема?
Проверить планы эксгумации.
Правит, субсидия? Общая? Выборочная?
Чёрт, — подумал он, — до чего человек забывчив. Неужели всё это давно не проверено? Надо обращать внимание на такие вещи, но они проходят мимо тебя. Чересчур уж много всяких обстоятельств.
И он вдруг похолодел от ужаса: Там же мой отец. Неужели вода зальёт и моего отца!
Конечно, нет. Если он этого не позволит. Он сможет добиться эксгумации, даже если чиновники не захотят ему помочь.
На этих его размышлениях дверь самолёта открылась.
Выглянула стюардесса — задорная головка, задорные золотые кудряшки, задорная синяя шапочка. Не улетит ли она в небо и не принесёт ли оттуда оливковую ветвь в клюве?
Потоп, — подумал он.
«Дуглас» выпустил из чрева неспешную череду пассажиров, щурившихся от яркого света, но Бред был уверен, что среди них нет никого, даже отдалённо похожего на Яшу Джонса. Но вот по поблёскивавшим на солнце хромированным ступенькам стал спускаться последний из них.
У трапа человек в сером остановился, заморгал от слепящих лучей, поставил на бетон портфель и, не выпуская из левой руки книги, стал неловко надевать тёмные очки. Да нет же, не может он быть Яшей Джонсом, этот тип в мятом, затрапезном сером костюме, в затрапезной серой шляпе, надвинутой на лоб, с набитым портфелем, оттягивающим правое плечо, и с книгой, которую он держит в левой руке, сунув между страниц палец, чтобы не потерять место, которое читал. Это явно какой-то профессор одного из окрестных колледжей, а не Вундеркинд Тихоокеанского побережья.
Но человек этот подошёл, снова поставил на землю портфель, снял тёмные очки, снял шляпу и, кинув быстрый оценивающий взгляд, как врач на больного, спокойно улыбнулся и сунул ему правую руку. В тот миг, когда была снята шляпа, сразу обнаружилось, что это всё же Яша Джонс.
Череп был не просто лысый, с глянцевой поверхностью лысины. Слева, оттуда, где когда-то росли волосы, поднимаясь к макушке, расплывалось странное неровное пятно, расчерченное еле приметными розовыми линиями по загорелой коже; пятно напоминало бледно-розовый, выгоревший на солнце, призрачный материк на несколько вытянутом пергаментном глобусе. А по материку тянулись почти невидимые линии, придавая ему вид драгоценного фарфора, который был вдребезги разбит, но осколки потом старательно собраны и склеены. Остальная часть головы была не лысая, вернее не совсем лысая. Просто наголо обрита. При ярком солнце это было заметно.
Рука, пожимавшая его руку, была небольшая, но пожатие неожиданно крепким, и, почувствовав его силу, Бредуэлл мельком припомнил единственную виденную им фотографию Яши Джонса, где лысины не было. На той фотографии её прикрывал берет, и лица почти нельзя было разглядеть. Но тело было худое, очень мускулистое, как у бегуна на длинные дистанции: на Яше был только берет и плавки; он стоял на пляже в Каннах, а может, в Антибе, глядя через тысячекратно воспетое Средиземное море на закат. Никого, кроме этой фигуры, на снимке не было.
— Вы — Толливер, — сказал довольно высокий худой человек со спокойной уверенной улыбкой. Его зубы казались очень белыми на сильно загорелом, словно покрытом тонким сафьяном лице.
Бредуэлл натянуто улыбнулся:
— Вы меня провели. Сплоховал. Не узнал вас. Решил, что какой-то профессор.
— Профессор — не такая уж плохая догадка, — сказал Яша Джонс. — Чуть им не стал. На краю пропасти удержался.
Бред потянулся поднять набитый портфель, но его предупредили.
— Ну нет, — любезно возразил Яша Джонс. И, взвесив в руке тяжёлую кладь, добавил: — Ах вот оно что! Меня выдал по-профессорски набитый портфель. Примитивно, дорогой Ватсон!
Они вошли в здание.
Яша Джонс снова взвесил портфель.
— Книги, — сказал он. — Стихи, если говорить точно. Весьма действенное лекарство.
— Ага, — поддакнул Бред, толком не зная, с чем он соглашается. Но, чёрт побери, нельзя же спросить человека после трёхминутного знакомства, от чего нужна эта панацея — от общечеловеческих невзгод или от личных прихотей.
— Багаж получим там, — сказал Бред.
Глава третья
Пока они ползли сквозь субботнее скопление машин по уже незнакомому лабиринту улиц с односторонним движением, пробиваясь к Вест-энду, день подошёл к концу. Слева от них остался внушительный комплекс зданий из академического красного кирпича, отгороженных простором подстриженного академического газона с пустой асфальтовой площадкой для стоянки машин — свидетельство унылой пустоты академических весенних каникул. Над всем этим высилась квадратная башня с часами; золотые стрелки на повёрнутом к ним чёрном циферблате показывали четыре часа десять минут.
Бред ткнул большим пальцем в сторону башни.
— Раз вы говорите, что без пяти минут профессор, то вон там университет Вандербильта.
Яша Джонс кинул на университет бесстрастный взгляд, но, когда они пронеслись мимо, обернулся.
— Рэнсом, — произнёс он. — Кроу Рэнсом, он же когда-то тут учился, правда?
— Кто? — спросил Бред.
— Рэнсом, поэт.
— Угу, — сказал Бред. — Угу, кажется, мне о нём что-то говорили.
— Вы читали его стихи? — спросил Яша Джонс.
Бред помотал головой.
— Нет. Я вообще то стихи мало читаю.
— У него прекрасные стихи, — сказал Яша Джонс.
Он погрузился в молчание.
— Подъезжаем к парку Столетия, — объявил Бред, пародируя туристского гида, и мотнул головой вправо.
Яша Джонс повернулся в ту сторону, но промолчал.
— Ну да, — сказал Бред, — когда городу исполнилось сто лет, он отпраздновал своё долголетие и умение выжить, сопротивляясь натиску индейцев, оспы, пеллагры, федеральных канонерок и питанию одной свининой, методистскому богословию и обществу друг друга. Развели парк, выкопали искусственное озеро и построили точную копию афинского Парфенона (но хорошо отремонтированного), так как данная община должна была отныне и впредь стать Афинами американского Юга. Это также мировой центр музыки наших горцев. А во времена Гражданской войны был мировым центром венерических болезней. Нашвиллские проститутки, по официальным данным федеральных властей, сделали больше для того, чтобы пресечь распространение свободы и наличных денег, чем несравненная кавалерия генерала Форреста. Союз Дочерей Конфедерации должен был бы поставить здесь, в парке, этим доблестным девицам из Венерической бригады памятник — они ведь отдавали всем всё что имели. Однако увы! Здесь красуется один Парфенон. А теперь, если вы желаете подъехать и посмотреть Пар…
