Роберт Уоррен - Потоп
— Что ж, если вы твёрдо решили… — произнёс декан, и голос его замер на полуфразе, а рука потянулась к карандашу и стала его вертеть. Но он повеселел: — Нельзя сказать, чтобы ваши успехи были такими уж ошеломляющими.
Юноша молча стоял перед ним.
Декан посмотрел на него. Он сам когда-то написал роман. Но начал работать над ним после того, как получил диплом.
— Так как же? — спросил декан.
Юноша не мог выдавить ни слова.
— Так как же? — повторил декан.
— Да я просто хотел… — начал юноша и осёкся.
— Чего вы хотели?
— Наверное, просто поговорить, — сказал юноша и почувствовал, как это глупо.
— Вы пришли ко мне с заявлением, что бросаете университет, — сказал декан. — А после такого рода решительного заявления, милый юноша, трудно приступать к совместному обсуждению вопроса.
— Да я, видно… — И опять осёкся.
— Видно, что?
— Боюсь! — выпалил Бредуэлл Толливер, чувствуя себя уже полным идиотом.
Он стоял перед деканом, не зная, чего он, в сущности, боится.
А теперь, четверть века спустя, сидя в белом «ягуаре» у бензоколонки Счастливой Долины, он спрашивал себя: «Неужели я боялся?»
Чего, чёрт возьми, ему было бояться?
Он поглядел на свою правую ногу, лениво нависшую над педалью под щитком, но готовую дать машине ход. Нога была обута в рваную сандалию. Щиколотка голая. Он поглядел на джинсы, вылинявшие от стирок, их и сейчас не мешало бы постирать. Он посмотрел на потрёпанную панаму за семьдесят пять долларов, брошенную рядом. Он посмотрел на сверкающий приборный щиток «ягуара» ХК-150, на котором три недели назад прикатил сюда с Тихоокеанского побережья через горы, пустыню, холмистую прерию и чернозёмные поля Арканзаса. Он посмотрел ввысь, на синее небо, потому что в такой день, как сегодня, верх машины был спущен. Он глядел ввысь, на прекрасное апрельское небо, на солнечный свет, заливавший Теннесси; наверное, где-то тут неподалёку старик, перегнувшись через некрашеный штакетник, собирает жёлтые нарциссы, чтобы порадовать свою старуху, когда она проснётся от послеобеденного сна, а чуть дальше, в чистом поле, мальчишки кидают кожаный мяч, перекликаясь печально и нежно, как ржанки, а ещё дальше парень и девушка, взявшись за руки, идут по тропинке в зелёную мглу леса, а где-то около леса старая негритянка в мужской фетровой шляпе с неровно обстриженными полями закидывает леску в ручей; уши и сердце Бредуэлла Толливера наполнило птичье пение, и он подумал, что ему и вправду удалось заглушить в себе всякое чувство.
Что же этот Бубенчик не несёт сдачу?
Бубенчик дал ему пять долларов, один четвертак и десять центов.
— Послушайте, — обратился к нему Бред Толливер.
— Что нужно, босс?
— Извините, что я так вам сказал… насчёт шутовских штанов. — Он запнулся. — Словом, вы понимаете…
С очень красивого бледно-кофейного лица, которое, если не считать его идиотского простодушия, напоминало лицо Белафонте,[1] на Толливера растерянно и даже как-то с мольбой уставились карие глаза, отсвечивая странными золотыми искорками.
— Босс, — произнёс голос, который звучал теперь тише, бархатистее, — не пойму я, чего вам надо, ей-Богу, никак не пойму я вас, белых людей.
— Чёрт возьми, — сказал Бред. — Я же не хотел вас… обидеть.
Он не так хотел выразиться. Двадцать пять лет назад он бы знал, как надо выразиться.
— Да ну, босс, — произнёс парень с бубенцами; карие глаза уставились на Бреда, обволакивая его своей мягкостью, не давая дышать.
Бредуэлл Толливер вспомнил, что где-то читал, как медуза пожирает устрицу: она обволакивает её своей мягкостью, устрица устаёт от этого и раскрывает створки раковины. Бредуэлл почувствовал себя устрицей.
— Я хотел попросить у вас извинения! — выпалил он.
— Но, босс, — сказал Бубенчик, — но, босс, мне же нравятся эти мои штаны!
Бредуэлл Толливер дал газ. «Ягуар» томно задрожал. Он поглядел на деньги в левой руке. Правой отобрал пять долларов, четвертак и десять центов, сунул в карман майки, а левой протянул негру доллар.
Негр стоял, держа эту бумажку. Лицо его было непроницаемым.
— До свидания, — сказал Бредуэлл Толливер, и машина тронулась.
И в этот миг он услышал:
— Спасибо, дядя.
Бредуэлл Толливер не сомневался, что правильно расслышал. Но не поверил своим ушам. Ему показалось, что за колонкой притаился чревовещатель и, выполняя свой трюк, послал голос оттуда, откуда он не мог звучать, во всяком случае здесь, в Теннесси, не из этих пухлых губ, — резкий, злой голос, который с издёвкой произнёс: «Спасибо, дядя».
Весло ещё проплывало мимо, и Бредуэлл Толливер круто повернул голову назад. Мулат стоял, держа в руке долларовую бумажку. Он ухмылялся. Но эта улыбка не была похожа на ту, которую Бредуэлл Толливер ожидал увидеть сквозь ветровое стекло. Это была совсем другая улыбка.
Толливер оторвал от неё взгляд и стал смотреть вперёд. На мгновение он снова увидел ту улыбку — крошечную, в боковом зеркальце. Потом она скрылась. Но мысленно он всё ещё видел парня в шутовских штанах; он стоял на поблёскивающем от солнца гравии и победно ухмылялся вслед белому «ягуару», убегавшему от него в Нашвилл.
Дорога свернула в сторону. Бред Толливер больше не мог видеть мотель «Семь гномов» и Бубенчика, который держит в руке доллар и победно улыбается ему вслед. Поэтому он снял ногу с педали и сбавил скорость; послышался слабый колючий хруст гравия, когда съехав с бетонки, он остановил машину.
Вцепившись в руль, он прижался к нему лбом. Непонятно, что со мной происходит? — подумал он.
Он перебрал в памяти всё, что произошло в «Семи гномах».
Он не понимал, как могло произойти то, что произошло. Он подумал: Это было не со мной.
Потом он вспомнил «Сон Иакова», и какие прекрасные были рецензии, и как, даже теперь, когда пустовали экраны и закрывались кинотеатры, это название сияло с миллионов рекламных щитов. Он вспомнил, зачем он едет в Нашвилл.
И почувствовал себя лучше.
Человек в шутовских штанах стоял на гравии у бензоколонки и ухмылялся вслед белому «ягуару», на котором дядя сбежал от него в Нашвилл. Он раздумывал, зачем этому белому понадобилось корчить из себя южанина. Чёрт возьми, ведь на «яге» калифорнийский номер. Кому этот белый голову морочит, чего ради пыжится и лезет в конфедераты?
Человек в шутовских штанах пожал плечами. Пусть себе развлекается и корчит из себя южанина. Он ведь и сам развлекается тем же. Даже знатоки теперь на него не косятся. Да и где найдётся такой знаток, который уловит искусственность твоей речи, если ты говоришь то, что он хочет услышать?
— Слушаюсь, босс, — прошептал человек в шутовских штанах, поглядел на огромную чёрную рожу на вывеске с раздутыми балаганными губами и подмигнул ей.
Он сложил долларовую бумажку и сунул её в карман шутовских штанов. Доллар есть доллар. Он неплохо здесь зашибает, работая в пятницу после обеда, а в субботу и воскресенье — весь день; вечером в воскресенье ему достаётся, потому что он выполняет и обязанности коридорного, а в понедельник утром надо рано попасть в город на лекцию о Корнеле и Расине в университете Фиска. В хорошую погоду ему на это надо три четверти часа в его «ламбретте». Он проделал на ней всю дорогу от Чикаго до Нашвилла меньше чем за два дня.
Тут неплохо, в этой Счастливой Долине. Хорошие чаевые. Ему разок даже баба досталась, видимо, вместо чаевых. Может, он зря не рассказал об этом белому, когда тот завёл разговор о горячих деньках в Счастливой Долине. Да, думал он, стоя на солнце у обочины бетонки, надо было ему рассказать как один янки другому, что позволяют себе янки тут, в Теннесси.
И не то чтобы было чем хвастать. Дома он ни за что не польстился бы на неё, но тут, в Теннесси, происшествие имело свою пикантность и, уж во всяком случае, было вызовом, несмотря на то, что на её «рэмбдере» трёхлетней давности был номер штата Индиана, а не здешний.
Да и ею самой тоже нечего хвастать, вот-вот стукнет сорок, зубы торчат, peut-être[2], чересчур, и очки. Но когда в час ночи он принёс заказанное пиво со льдом, дамочка была без очков и лицо показалось довольно сносным, особенно при свете одних только ночников под розовыми абажурами, ловко придуманных дирекцией Счастливой Долины. И дамочка к тому же высказалась с приятным прямодушием, поставила вопрос ребром, откровенно показав, что готова внести свою лепту.
Она и внесла свою лепту и, когда он застёгивал камзол, милостиво заметила, что он похож на Белафонте.
— Вот уж нет, — сказал он. — Я — Ральф Панч.
— Как-как? — переспросила она.
— Вы что, Джуди, никогда не слыхали о ярмарочных Панче и Джуди?
