Сомерсет Моэм - Карусель
За последние шесть месяцев миссис Кастиллион с горечью осознала, что ее красота увядает, и теперь прибегала к более экстравагантным уловкам: цвет волос еще больше отдалился от естественного, она подводила карандашом брови и наносила слишком много краски на щеки. Ее поведение стало еще беспокойнее, так что общаться с ней было довольно неприятно. Она говорила больше обычного и громче, а смеялась визгливее и чаще. А хорошее настроение, которое раньше было обусловлено безразличным отношением к миру в целом, теперь изображалось намеренно — так она пыталась скрыть, возможно даже от самой себя, подавленное состояние души.
Ее жизнь всегда протекала спокойно. Она могла похвастаться богатством, позволявшим удовлетворить любую причуду, восхищением, дававшим ощущение власти, положением в обществе. Но теперь вдруг обнаружила, что ее со всех сторон подстерегают трудности. Обжигающая страсть словно сбила ее с ног, а пробуждение принесло горькое разочарование, когда она поняла, что настала ее очередь страдать. Она не питала иллюзий насчет Реджи. Он был безмерно эгоистичен, равнодушен к ее боли, и она давно обнаружила, что слезы не имеют на него никакого действия. Он постоянно поступал по-своему, а когда она сопротивлялась, говорил ей правду самым жестоким образом: «Если я вам не нравлюсь, катитесь к черту. Вы не единственная женщина на свете».
Но в целом он был весьма добродушен: это было его лучшее качество, и она имела на него некое влияние в том, что касалось его неимоверной любви к удовольствиям. Она всегда могла избежать проявления недовольства с его стороны, сводив его в театр. Он старался вращаться в свете, и приглашение в какой-либо аристократический дом делало его нежным на целую неделю. Но Реджи никогда не разрешал ей диктовать условия, и ее периодические вспышки ревности воспринимались с безразличным цинизмом, который едва не доводил ее до безумия. Кроме того, миссис Кастиллион боялась его, понимая, что ради спасения собственной шкуры он без колебаний предаст ее. И все же, несмотря ни на что, она любила Реджи так страстно, что это повлияло на ее характер. Миссис Кастиллион, прежде не пытавшаяся сдерживаться, теперь тщательно избегала того, что могло обидеть беспутного юношу. Она вела себя любезно, чтобы он вновь не бросил ей в лицо жестокие слова о ее возрасте. В горьких страданиях она научилась кротости и самообладанию, которых никогда не знала до сих пор. В прочих жизненных делах она проявляла непривычное милосердие и — что было особенно заметно — вела себя менее дерзко с супругом. Его несомненная преданность даровала исключительное успокоение, и она знала, что в его глазах выглядит не менее восхитительно, чем когда он только полюбил ее.
3
Мисс Ли узнала, в каком отеле Белла собиралась остановиться в Милане, и, когда молодожены приехали в самом начале медового месяца, их уже ждало маленькое ироничное послание, написанное в аккуратной и витиеватой манере подруги, а также чек на пятьсот фунтов в качестве свадебного подарка. Это позволило им путешествовать с большей расточительностью, чем они планировали. Поскольку супруги намеревались провести часть зимы в Неаполе и теперь могли безбоязненно потратить все деньги, они решили останавливаться по дороге то в одном очаровательном городке, то в другом. Герберт горел таким энтузиазмом, что казалось, будто он совершенно выздоровел. Он забыл о болезни, незаметно поедавшей организм, и строил дерзкие планы на будущее. Его энергия была столь неумна, что Белла с большим трудом сдерживала его в стремлении увидеть все достопримечательности, о которых он столько лет безнадежно мечтал. Было приятно смотреть, как он восхищается солнцем, голубым небом и цветами, но сердце Беллы часто сжималось от боли. Она с величайшим старанием изображала веселость, понимая, что Герберту нужно за несколько месяцев успеть то, что другие растягивали на десятилетия.
В ходе постоянного общения раскрывался его характер, и она узнала, как прекрасен его нрав и как он мил и бескорыстен по натуре. С каждым днем восхищаясь им все более страстно, она не противилась тому, что иногда он принимался важничать и проявлял мужское превосходство. В такие моменты он не соглашался, чтобы к нему относились как к больному, и чуть ли не отвергал ее почти материнскую заботу. Сам же Герберт заботился о ее комфорте и брал на себя необходимые приготовления к очередной поездке, продумывая все до мелочей, хотя она бы с радостью его от этого избавила. У него были наивные представления об авторитете мужа, которым Белла подчинялась радостно и не без лукавой усмешки. Она знала, что сильнее не только здоровьем, но и характером, однако забавлялась, подыгрывая ему, помогая поверить в фантазию, как будто она и правда более слабое существо. Когда она боялась, что Герберт чрезмерно утомится, то изображала усталость, и он трогательно беспокоился о ней и укорял себя. Он никогда не забывал, сколь многим обязан Белле, и порой слезы благодарности наворачивались ему на глаза, так что она изо всех сил убеждала его, будто он ничего ей не должен.
Не зная мира реального и полагаясь в своем поведении на книги, Герберт относился к жене с галантной учтивостью шекспировского влюбленного и посвящал ей сонеты. Под напором его романтического пыла годы уныния упали с ее души, так что она почувствовала себя более молодой, изящной и веселой. Ее рассудительность приобрела оттенок отнюдь не отталкивающего легкомыслия, и она встречала его неистовый энтузиазм с добродушным подшучиванием. Иногда он вел себя по-ребячески, как парнишка шестнадцати лет, и потом, наговорив друг другу чепухи, они принимались безудержно хохотать над своей игрой. Утверждают, будто мир — это зеркало, которое, если смотреть на него и улыбаться, отражает радостные улыбки. Поэтому им казалось, что весь мир радуется за них. Цветы распускались, гармонируя с их блаженством, и красота природы лишь довершала их счастье.
— Знаешь, мы начали один разговор два месяца назад, — однажды вспомнил он, — и мы так до сих пор его и не закончили. Ты с каждым днем кажешься мне все более интересной.
— Я очень хороший слушатель, знаю, — со смехом ответила она. — Ничто так не помогает создать репутацию хорошего собеседника.
— Не стоит говорить мне гадости, когда ты так на меня смотришь! — воскликнул он, потому что она бросила на него взгляд, исполненный исключительной нежности.
— Я думаю, ты становишься очень тщеславным.
— А как я могу этого избежать, если ты моя законная жена? Да еще и удивительно красивая.
— Что?! — рассмеялась она. — Если будешь говорить глупости, я удвою твою дозу рыбьего жира.
— Но это правда, — со страстью произнес он, и Белла, знавшая, что ее привлекательность — лишь плод его воображения, вспыхнула от восторга. — Я люблю твои глаза, и когда смотрю в них, то чувствую, что неподвластен собственной воле. На днях во Флоренции ты обратила мое внимание на одну симпатичную даму, но она и в подметки тебе не годилась!
— Боже правый, похоже, юноша говорит серьезно! — Ее глаза наполнились слезами, голос сорвался, и она заплакала.
— Что случилось? — изумился он.
— Так хорошо, когда тебя любят, — ответила она. — Мне раньше никто ничего подобного не говорил, и я просто удивительно счастлива.
Но боги словно позавидовали их недолгому счастью, и по прибытии в Рим Герберт, уставший во время путешествия, почувствовал себя хуже. Погода стояла холодная, дождливая, мрачная. И каждое утро, когда открывали ставни, Герберт взволнованно смотрел на небо. Видя, что оно по-прежнему серое и затянуто облаками, он со стоном отчаяния поворачивался лицом к стене. Белла тоже с болью в сердце ждала солнечной погоды, думая, что это может хоть немного улучшить состояние мужа, ибо она оставила всякие надежды на его полное выздоровление. Доктор объяснил, каково состояние его легких. После осмотра Фрэнка левая сторона, прежде здоровая, тоже поддалась болезни, судя по всему, прогрессировавшей с устрашающей скоростью.
Но погода наконец изменилась, и теплый ветер февраля бесшумно задул над старыми камнями Рима. Небо опять стало голубым и казалось еще более ярким благодаря белоснежным пушистым облакам, проносившимся под его сводом с грацией танцовщиц. Площадь Испании, на которую выходило окно Герберта, сверкала множеством цветов; натурщицы в сельских платьях бродили среди шедевров Бернини, и запах цветов и весны проник в комнату больного.
Вскоре Герберту стало намного лучше: теперь его, в отличие от последних дней, когда он совсем упал духом, охватило безудержное веселье. Ненавидя Рим — город, где его настигла болезнь, он был убежден: требовалось лишь сменить место, чтобы его выздоровление завершилось. Он так яростно настаивал на отъезде в Неаполь, что доктор согласился с этим, и они отправились дальше на юг.
