Пэлем Вудхауз - Фамильная честь Вустеров
– Он далеко не так безнадежен и туп, как вы.
– По самым доброжелательным оценкам, он в двадцать семь раз тупее и безнадежнее меня. Его тупость начинается там, где моя кончается. Может быть, вы сочтете, что это сильно сказано, но он еще тупее и безнадежнее, чем Гасси.
Она с видимым усилием подавила вспыхнувший гнев.
– Ладно, оставим это. Важно другое: Юстас Оутс идет по моему следу, и я должна, не теряя времени, найти для его каски более надежное хранилище, чем мой комод. Я и оглянуться не успею, как полиция нагрянет обыскивать мою комнату. Как вы думаете, где ее лучше всего спрятать?
Я со скукой отмахнулся от ее глупостей.
– А, к черту, сами шевелите извилинами. Вернемся к главному вопросу: где блокнот?
– Господи, Берти, до чего вы мне надоели с этим блокнотом. Неужели вы не способны ни о чем другом говорить?
– Не способен. Где он?
– Вы будете смеяться, когда узнаете.
На моем лице застыло каменное суровое выражение.
– Возможно, я когда-нибудь снова обрету способность смеяться – для этого мне надо уехать подальше от этого дома ужасов, но чтобы я засмеялся сейчас? И не надейтесь. Блокнот где?
– Ну уж если вам так хочется знать, пожалуйста: я положила его в серебряную корову.
Наверно, всем приходилось читать в романах, что у героя потемнело в глазах и все поплыло и закружилось. Когда я услышал эти слова, мне показалось, что стоящая передо мной Стиффи потемнела и закружилась. Казалось, я гляжу на негритянку, которая то появляется, то исчезает.
– Вы... куда вы его положили?
– В серебряную корову.
– Но почему, черт возьми, почему?!
– Просто так.
– Как же мне его теперь достать?
На губах юной авантюристки заиграла легкая улыбка.
– А, к черту, сами шевелите извилинами, – ответила она. – До скорой встречи, Берти.
Она убежала, стуча каблучками, а я бессильно повис на перилах, пытаясь очухаться от этого кошмарного удара. Мир продолжал плыть и кружиться, и немного погодя я сообразил, что ко мне обращается плавающий в воздухе дворецкий.
– Прощу прощения, сэр. Мисс Мадлен просила меня передать вам, что будет очень рада, если вы сможете уделить ей несколько минут.
Я посмотрел на него невидящим взглядом, как осужденный глядит на тюремщика, который пришел на рассвете к нему в камеру объявить, что сейчас его расстреляют. Конечно, я понимал, что означает это приглашение. И голос, сообщивший о приглашении, узнал – это был голос Судьбы. Только одно может обрадовать Мадлен Бассет, если я уделю ей несколько минут.
– Мисс Бассет желает меня видеть?
– Да, сэр.
– А где мисс Бассет?
– В гостиной, сэр.
– Ну что ж, отлично.
Я призвал на помощь все мужество Вустеров и вновь стал самим собой. Высоко поднял голову, расправил плечи.
– Указывайте путь, – сказал я дворецкому, и он повел меня.
Глава 10
Звуки тихой печальной музыки, доносившиеся из-за двери гостиной, отнюдь не способствовали поднятию духа, а когда я вошел и увидел Мадлен Бассет у пианино, за которым она сидела, поникнув как цветок, мне сразу захотелось дать деру. Однако я сдержал порыв и запустил пробный шар, спросив, как делишки.
Она будто и не слышала, судя по виду. Поднялась с табурета, постояла, грустно глядя на меня, совсем как Мона Лиза, когда в одно прекрасное утро почувствовала, что ей не перенести все скорби мира. Я уже хотел перебить это настроение, заговорив о погоде, но тут она произнесла:
– Берти...
Но это была лишь искра во тьме. Видно, предохранитель перегорел. Снова воцарилось молчание.
– Берти...
Очередное фиаско. Ничего не получалось. Я начал немного нервничать. Мы уже однажды изображали с ней свидание глухонемых, это было летом, в "Бринкли-Корт", но тогда во время длиннейших пауз мне удавалось маскировать неловкость сценической пантомимой. В последний раз мы беседовали, как вы, возможно, помните, а может быть, и нет, в столовой "Бринкли-Корт", где был подан холодный завтрак, время от времени можно было взять яйцо под соусом карри или тертый сыр, и это очень помогало. Сейчас в отсутствие закусок нам оставалось лишь смотреть друг на друга, а это вызывает замешательство.
Ее губы приоткрылись. Сейчас слова вырвутся наружу. Она сделала глотательное движение, готовясь к новой попытке.
– Берти, я хотела видеть вас... я просила вас прийти, потому что хотела сказать... хотела сказать вам... Берти, я порвала с Огастусом, мы больше не жених и невеста.
– Знаю.
– Как, вы все знаете?
– Да, он мне рассказал.
– Тогда вы знаете, зачем я просила вас прийти. Я хотела сказать...
– Что сказать?
– Что я согласна.
– Согласны?
– Подарить вам счастье.
Казалось, у нее болит горло, она опять заболела ангиной, как в детстве, но, сделав еще несколько глотательных движений, она все же произнесла:
– Берти, я выйду за вас замуж.
Наверно, после такого признания большинство мужчин сочли бы, что бессмысленно противиться неизбежному, но я не сдался. Когда на карту поставлено самое дорогое, что у вас есть в жизни, нужно бороться до последнего, иначе потом будешь рвать на себе волосы.
– Как это благородно с вашей стороны, – вежливо отозвался я. – Я высоко ценю оказанную мне честь, и так далее. Но хорошо ли вы подумали? Все ли взяли в соображение? Вам не кажется, что поступили слишком жестоко с нашим бедным Гасси?
– Жестоко? После того, что случилось нынче вечером?!
– Вот-вот, именно об этом я и хотел с вами поговорить. Я всегда считал, и уверен, вы разделяете мое мнение, что в подобных случаях, прежде чем сделать решительный шаг, стоит обсудить все с мудрым, знающим жизнь человеком и составить как можно более полную картину случившегося, вплоть до мельчайших деталей. Неужели вы хотите ломать потом руки и с рыданиями восклицать: "Ах, если бы я только знала!" Я считаю, что все нужно рассмотреть заново и подробнейше обсудить. Если вас интересует мое мнение, скажу, что вы несправедливы к Гасси.
– Я? Несправедлива? После того, что я видела собственными глазами...
– Ах, да вы смотрели не с того угла. Позвольте мне объяснить.
– Нечего здесь объяснять. Берти, не будем больше об этом. Я вычеркнула Огастуса из моей жизни. До нынешнего вечера я смотрела на него сквозь золотой туман любви, считала его идеалом. А сегодня он показал свое истинное лицо, я увидела сатира.
– Вот-вот, к этому я и веду. Именно тут вы жестоко ошибаетесь. Дело в том...
– Оставим эту тему.
– Но...
– Прошу вас!
– Как вам угодно.
Я заткнулся. Можно сколько угодно твердить, что tout comprendre, c'est tout pardonner, но если женщина не желает вас слушать, слова остаются лишь словами.
Она отвернулась от меня, – без сомнения, пытаясь скрыть безмолвную слезу, и снова наступило молчание, она промокала глаза платочком, а я стал перелистывать стоящие на пюпитре рояля ноты – чего там только не было. Наконец она снова заговорила:
– Все напрасно, Берти. Конечно, я знаю, почему вы пытаетесь меня разубедить. Это все ваша прекрасная, благородная натура. Ради того, чтобы помочь другу, вы готовы на все, даже пожертвуете своим собственным счастьем. Но что бы вы ни сказали, я не изменю своего решения. У меня все кончено с Огастусом. С нынешнего вечера он для меня лишь воспоминание, и с каждым годом это воспоминание будет бледнеть и бледнеть, а мы с вами будем становиться все ближе и дороже друг другу. Вы поможете мне забыть. С вами я смогу со временем развеять чары, которыми околдовал меня Огастус... А сейчас, я думаю, следует все сказать папе.
Я отпрянул. Перед глазами до сих пор маячила искаженная ужасом физиономия хрыча Бассета, как же он испугался, что я вдруг стану его племянником. Его душа все еще содрогается при мысли, что он был на волосок от катастрофы, а теперь дочь собирается представить меня как будущего зятя, – нет, это слишком жестоко. Я терпеть не могу папашу Бассета, но нельзя же поступать так бесчеловечно.
– О Господи! – вырвалось у меня. – Прошу вас, не надо?
– Но как же, я должна. Он должен знать, что я выхожу за вас замуж. Он ведь думает, что через три недели я стану женой Огастуса.
Н-да, положеньице. Конечно, я ее понимаю. Родителя надлежит извещать о том, что происходит. Если не держать его в курсе, старикан заявится в церковь в цилиндре и с цветком в петлице, а никакого венчания нет, только никто не подумал, что ему надо сообщить.
