Евдокия Нагродская - Обольщение. Гнев Диониса
Я просто запуталась. Запуталась в своих чувствах и обстоятельствах. Я ничего не понимаю в этой путанице.
О, как сложна, как сложна жизнь! И я не имею права умереть…
– Он сейчас придет в себя, идите туда!
Я поднимаю голову – около меня Катя. Ее ли это лицо? Взволнованное, бледное. Она вся дрожит.
– Он умирает? – Я цепляюсь за ее руку.
– Нет, вы его еще не совсем уморили вашими фокусами, но доктор, которому мы сказали, что обморок произошел от сильного потрясения, требует устранить причину его отчаяния и успокоить его, когда он очнется. Мы видели его вчера весь вечер и перемучились за него. Он не пил, не ел и все время лежал ничком на диване. Когда вы вернулись, мы не спали, мы знали, что должно произойти объяснение. Спокойный Латчинов и тот ходил по комнате, а я… я стояла вот тут, за дверью, в коридоре… Я ждала чего-то ужасного… Ну довольно! Идите к нему и скажите, что вы ломались из кокетства, или из честности, из чувства долга, или просто из любви к ломанью, но что вы сознаете, что это глупо, и что вы любите его!
– Катя!
– Идите сейчас! Довольно вы его мучали. Чего вы хотите? Чтобы он, очнувшись, опять страдал? Или сошел с ума? Латчинов опасается этого и велел вам это сказать.
– Катя, вы подумали о том, что после этого я должна жить со Старком?
– Конечно, должны. Да идите вы! – И она дернула меня за руку.
– Катя, а Илья?
– Что Илья? Что его кислая любовь в сравнении с этим отчаянием, с этой любовью до бешенства, до безумия! Илья утешится, он не ребенок, как тот. Илья сумеет даже наговорить вам хороших слов при таких обстоятельствах…
– Катя, где ваша любовь к брату?
– Ах, да когда надо жертвовать, жертвуют тем, что менее дорого!
– Катя, вы любите Старка?!
– Да, я люблю его, но не так, как вы сейчас вообразили, развратная вы женщина! Я люблю его так же, как его сына, они оба для меня дети, умные, милые дети: один побольше, другой поменьше. Они оба за это время стали мне бесконечно дороги. Никто, кроме мамы, не занимал такого места в моем сердце! Я существо бесполое. Я – настоящая старая дева, я никогда не искала, как вы, привязанности мужчины. Я отдавала все свое сердце своим близким, а все, кроме мамы, отталкивали меня. Илья – для вас. Женя и Андрей – сама не знаю почему, может быть, потому, что я была старшей, была строга с ними. Папа никого из нас не любил, кроме Жени, и то потому, что она была хорошенькая. Никто не ласкал меня, даже мама, а я из самолюбия не искала ласки… А это дитя ласкало меня, как родную! От этого человека я видела братскую нежность и заботу! Они не обратили внимания на мою угрюмость и дикость, они полюбили меня, и им я отдала все мое сердце! Идите же вы!
– Катя, Катя, вы не все знаете. Вы не знаете Ильи. У него такой же характер, как и у вас, и я подошла к нему с лаской, оттого он и полюбил меня. А теперь? Теперь, вы тоже этого не знаете, Катя, он болен, у него больное сердце, и на этот раз я убью его.
– Проклятая женщина! – Катя схватывается за голову, а я стою перед ней, как подсудимая перед строгим судьей.
– Что делать? Господи, что делать? – цедит она сквозь зубы.
– Латчинов советовал мне лгать! Лгать тому и другому, – прошептала я, как в бреду.
– Да! да! – закричала она. – Солгите, солгите обоим, это одно средство, чтобы сделать их счастливыми! Да! Да, да!
– Катя! Катя! Ведь это подлость!
– А вы хотите остаться честной? Боитесь запачкаться? Хотите сохранить уважение к себе, хотя бы это стоило жизни одному из любящих вас людей! Вы честны, вы правдивы, я это знаю. Так вот и сделайте подлость и казнитесь всю жизнь этим сознанием! Презирайте себя! Вы всегда на себя любовались! Подлость! Подлость! Эта подлость будет единственным вашим поступком, когда вы действовали без эгоизма!
Она задохнулась. Мои ноги дрожали, и я опустилась на стул.
– Да есть у вас хоть жалость? Зверь вы или человек? Если бы я знала, что этим не нанесу горя дорогим для меня существам, я с наслаждением вас сейчас задушила бы, так я вас ненавижу! Я ненавижу эту вашу жестокую честность, это тупоумное чувство долга! Там, где гибнут тысячи людей за идею, там не должно быть жалости к единицам! И в этом случае я пожертвовала бы любимыми существами, как пожертвовала бы и своей жизнью. Но жертвовать этими жизнями только потому, что страдает моя собственная мораль… Если бы еще вы боролись с чувством отвращения к этому человеку, я бы поняла вас. Я понимаю девушку, которая не решается продать свое тело, чтобы спасти от голода свою семью. Я понимаю Юдифь! Я понимаю отчаяние Сони Мармеладовой… А вы? У вас нет этого оправдания! Вы сами боретесь с собой, вы жаждете его объятий! Смотрите! Вот он лежит там, такой нежный и прекрасный, ваш Дионис! И вы сгораете от желания идти туда! Так что же вас удерживает? Не женская же стыдливость?!
Да сжальтесь же вы наконец! Солгите, Таня… Я вас ненавижу… но… но если вы… если… – и она упала передо мной на колени. – Таня, я молю вас! Я ненавижу вас, но я ваша раба на всю жизнь, если они оба будут счастливы! Я… я… кажется, полюблю вас…
Слезы хлынули из ее глаз, и она упала головой у моих ног.
– Идем! – вскочила я. – Вы правы! Я иду, иду туда и буду лгать и тому и другому всю жизнь, всю жизнь, презирая себя!
Так мне и надо!
Что ж, я не могу бороться с обстоятельствами. Мне удобно, а думать я себе не позволяю. Мне скверно, я страдаю, зато все кругом довольны.
Ну, пусть так и будет.
Вот эти глаза, покорные и страстные, в них так и сияет счастье. А это милое маленькое личико теперь всегда веселое. Оба они за это время, кажется, поздоровели и похорошели. Дитя со своей бессознательной чуткостью невольно чувствует, что что-то тяжелое устранено.
Он с радостным изумлением видит, что папа и мама оба тут, рядом, что можно беспрепятственно заставлять их целоваться, что между ними нет резких слов и движений, которые так пугали его, что он может болтать, что хочет, не получая поминутно приказания замолчать.
Делиться по вечерам не надо, а можно усесться между папой и мамой, и оба тут, оба улыбаются ему, его лепету, его ласкам.
А Катя? Она не может любить меня. Это невозможно, но она как-то смущена и растрогана. Она как будто растаяла: застенчиво отвечает на ласковые слова Старка и Лулу и не старается, как прежде, уклоняться от нашего общества.
Васенька делает вид, что ничего не замечает, но и он сияет.
Я вижу, что Кате и Васеньке нет до меня никакого дела, но те, кого они любят, счастливы, и они ходят именинниками.
Вчера Васенька увидел, что я сидела, сжав голову руками. Что он прочел на моем лице, не знаю, но он толкнул меня в бок и сказал шепотом:
– Подберитесь, мамаша! Не ровен час Дионисий увидит.
Васенька, который был всегда так отзывчив на мои радости и горести, беспокоится только о том, чтобы Старк не огорчился моим грустным видом. А до того, что чувствую я, ему нет дела, я должна «подобраться», вот и все.
Латчинов завтра уезжает в Россию.
Я готова плакать, так мне жаль с ним расставаться, но я рада, что он поедет к Илье, успокоит и утешит его. Значит, все кругом будут довольны и счастливы.
Эти дни Латчинову нездоровится хуже прежнего: он ходит с палкой, лицо его – как лимон – от разлившейся желчи. У него застарелая болезнь печени, а лечиться он не любит. Несмотря на болезненное состояние, он по-прежнему спокоен и шутлив.
Мы уговариваем его отложить поездку.
– Ведь это глупо, Александр, вы можете совсем разболеться в дороге, – говорит ему Старк.
– Мне нужно ехать скорее, у меня дела в России.
– Неужели ваши дела не могут быть отложены на две недели? Вы поедете вместе с Таточкой, а не один.
– Право, не могу, уверяю вас.
– Вот Тата уедет, вы уедете – что за тоска. Ну, мадемуазель Катя, как хотите, я вас не пущу в Лондон с вашими ученицами. Если уж вы хотите непременно видеть Лондон, подождите немножко: я освобожусь от срочных дел, мы возьмем Лулу и втроем поедем туда. Кстати, покажем Лулу его бабушкам. Ну, милочка, Катенька, не бросите же вы меня одного, вы добрая! Это Александр выдумывает разные дела, чтобы ему не пришлось утешать меня, пока со мной не будет Таточки.
Старк упрашивал, злился, уговаривал, но Латчинов стоял на своем.
Вечером, когда мы остались одни, он, улыбаясь, сказал мне:
– Я боюсь разболеться надолго или умереть, и моя миссия не будет окончена. Я еду. Мы увидимся с вами в Петербурге.
Тон его шутливый, но в голосе звучит решимость, и я более не настаиваю.
Мое сердце сжимается. Через две недели я должна расстаться с моим мальчиком. Но делать нечего, я не хочу ни минуты лишней заставлять ждать Илью.
Старк уже решил, что я приеду к ним на рождественские праздники, хотя бы дней на десять, а в феврале он сам приедет к Латчинову в Петербург.
Я испугалась этого и попробовала его отговорить.
– Не беспокойся, Тата, – сказал он. – Я понимаю тебя, но неужели ты думаешь, что я нарушу покой «того»? Там, в этом городе, мы будем только друзьями. Но ты сама понимаешь, что теперь не могу так надолго расставаться с тобой. Я бы не отпустил тебя совсем, но знаю – ты будешь мучиться, а с тех пор как узнал, что только долг и жалость к больному человеку удерживают тебя далеко от меня, я спокоен и соглашаюсь на это. Ведь я знаю, что той любовью, о которой мечтал я, ты любила раз в жизни и именно его. Я принял то, что ты можешь дать мне: твою нежность и страсть. Ведь ты меня любишь немного, Тата, хоть как мужчину?
