Эудженио Монтале - Динарская бабочка
Пожав плечами, maître удалился, чтобы привести шеф-повара в белом колпаке и специалиста по винам с ценной книжицей в кожаном переплете.
— Друзья мои, я пригласил вас, чтобы посоветоваться, — сказал синьор Панталеони. — Мне все равно, сколько это будет стоить, но я хочу поужинать, как бог. Я в нерешительности: можно было бы заказать для начала гренки с икрой и водку, но если вас это не оскорбит, я предпочел бы тарелочку теплой тосканской фасоли по-деревенски. Договорились, шеф? Крошечную порцию и к ней чашку двойного бульона с каплей шерри. Например, «Токона», сухого, с горчинкой. У вас есть «Токон», виночерпий? Вы ангел. Теперь перейдем к серьезным блюдам. Не скрою, что при мысли о порции камбалы из Адриатического моря на гриле у меня слюнки текут. Но она точно из Адриатического моря, или ее привезли из Базеля вместе с вашей тошнотворной янтарной? Если вы убедите меня в том, что речь идет о почетной гостье венецианской лагуны, я поддамся искушению. С лимоном и петрушкой или с соусом тартар, на ваш выбор. Насчет продолжения я в нерешительности. Жареные вальдшнепы, кабанина по-охотничьи? Гм. А нельзя ли, друг мой, приготовить мне потроха барашка с грибной подливой и картофелем? Готовка этого блюда требует времени, нужен глиняный горшочек, и не забудьте добавить щепотку чабреца. Пометьте, пожалуйста, maître. Остается решить вопрос с десертом. Я бы охотно обошелся без него, но нужно соблюдать условности. Попробуем crêpes[199] с ликером «Гран Марнье». Редко кто сейчас умеет их готовить, посмотрим. Спасибо, шеф, можете идти. Теперь ваша очередь, сомелье. Белое «Вальтеллина» к рыбе подойдет, как вы думаете? К потрохам хорошо бы легкое красное вино, только вот не представляю, какое? Розовое анжуйское? Можно попробовать. К десерту подайте бутылку «Родерера» брют или «Чарльза Хайдсика», только хорошей выдержки. Я полагаюсь на вас, спасибо. А теперь, maître, когда мы остались одни, перейдем к счету.
— Торопиться некуда, синьор. Я приготовлю счет позже.
— Сожалею, но я бы хотел получить его сейчас.
Maître, судя по всему, удивился. Пошел совещаться со специалистом по винам, терпеливо что-то записывал и через несколько минут вернулся с готовым счетом, составленным в высшей степени педантично.
— Двадцать три тысячи пятьсот лир, — сказал синьор Панталеони, — включая налоги и обслуживание. Optime[200]. Вот двадцать пять тысяч, сдачи не нужно. Кстати…
— Я вас слушаю, командор.
— Повар освобождается от необходимости готовить для меня этот праздничный ужин, разве что вы со всем своим штабом захотите угоститься им сами и выпить за мое здоровье. Вы меня поняли? Я хочу, чтобы на столе не было ничего, кроме ореховых скорлупок, стакана с отваром ромашки и пустой бутылки из-под шампанского. В глазах других посетителей я должен выглядеть человеком, закончившим ужин. Честно говоря, меня, как вы уже, вероятно, догадались, не интересует собственный ужин: мне интересно, что будут есть и пить они. Вам ясно?
— ?
— Из страшного обжоры я со временем превратился в большого гурмана. Но теперь единственное удовольствие для меня — смотреть, как едят другие. Люди, которым известна эта моя слабость, называют меня Созерцателем. Мною движет не любопытство: я моралист эпикуреец. Не имея возможности изучать человека с точки зрения всех его качеств и привычек, я выбрал самую устойчивую и одновременно самую приятную сторону его жизни: еду. То, как едят другие, их выбор, их поведение при исполнении этого повседневного ритуала позволяют мне делать выводы обобщающего характера, добираться до Причин и Следствий. Улавливаете мою мысль?
— ?
— Понимаю ваше недоумение: почему в таком случае я не приглашаю обедать и ужинать большое число людей и не делаю свои умозаключения, сидя дома? Во-первых, это обходилось бы мне гораздо дороже; во-вторых, приглашенный — человек несвободный, он не сам выбирает еду, он связан в движениях и в проявлении чувств. Прибавьте к этому, что все приглашенные оказываются людьми одного сорта, далеко не всегда самого интересного. Я мог бы пойти в официанты или бренчать на гитаре, ходить между столиками в остериях, но это не позволило бы мне соглядатайствовать. Единственный способ для этого — тот, который я выбрал: получить право сидеть за столом, держа в поле зрения минимум дюжину трапез. Если обсасывание косточек какого-нибудь редкого пернатого или пламя спиртовки особенно подействует на мои слюнные железы, я смогу наблюдать за операцией с более близкого расстояния, сделав вид, будто меня вызвали к телефону. В связи с этим, дорогой маэстро и друг, у меня к вам просьба: по моему знаку вы каждый раз посылаете ко мне боя сказать, что междугородняя на проводе, и я тут же встаю, прохожу мимо самого интересного столика и наблюдаю сцену во всех подробностях, медленно направляясь якобы к телефону и обратно. Я отождествляю себя со своими героями во всем вплоть до переедания, до опьянения. Поэтому-то мой врач и предостерегает меня от неумеренности. В определенном возрасте и созерцателю следует заботиться о своем здоровье. А вот уже и первые посетители. Я полагаюсь на вас, дорогой maître, никто не должен ничего заподозрить. Приготовьте мой столик и пришлите за мной, когда мне покажется, что появилось что-то достойное внимания. Будьте готовы «по моему знаку»[201], как Сполетта в «Тоске». Я в ваших руках, дорогой maître.
— Не беспокойтесь, синьор. За мной дело не станет.
ПРИГОВОРЕННЫЙ
В одном из цинковых тазов, предназначенных для трески в рассоле, из воды, налитой на несколько сантиметров, выступал лобстер, или, как он еще называется, десятиногий рак, или омар, воспетый Льюисом Кэрроллом в бессмертной истории Алисы. Окраска его панциря представляла собой нечто среднее между синим цветом акулы и болотно-зеленым; глаза — два блестящих черных шарика на двух столбиках: обе огромные клешни были туго связаны шпагатом. Если кто-нибудь протягивал палец, чтобы потрогать его панцирь, лобстер внимательно следил за траекторией пальца, успевая вовремя поднять клешню с очевидным намереньем отхватить своими кусачками ближайшую фалангу. Однако разжать острые кусачки мешал шпагат, и клешня снова падала в воду. Это было в Триесте, на рыбном рынке на набережной. Небо заволакивали тучи, начинался дождик.
— Через полчаса он уже, надо полагать, будет в кастрюле, — сказал господин в очках, — а пока еще огрызается. Как видим, инстинкт агрессии одинаково неискореним у людей и у животных.
— Я бы назвал это защитным инстинктом, — сказал господин в берете. — Он пускает в ход клешни против тех, кто покушается на него, чтобы съесть. А что ему остается?
— Ничего подобного, — сказал третий господин. — Кто знает, сколько устриц он открыл этими своими ножницами! Устриц, мидий и гребешков. Омары большие лакомки.
Все трое по очереди протянули палец, и три раза лобстер поднял и уронил безобидное оружие. Его глаза смотрели внимательно, но в них, казалось, не было злобы.
— По-моему, он играет, как котенок, — сказал второй господин. — Он никому не собирается причинять боль. Котенок тоже может поцарапать, когда играет. Возможно, бедняге невдомек, что он приговорен к смерти. Но то, что клешня уже не действует, он знает.
— Он прекрасно понимает, что происходит, — сказал первый господин, — и старается подороже продать свою шкуру, вернее, панцирь. Когда его сварят, он станет красный, как кардинальская мантия. Самое вкусное у него — клешня, нежная, чуть желеобразная; остальное мясо жестковато.
Все трое зачмокали губами и отошли, вынужденные уступить место новой группе комментаторов.
— Это классический homard[202], которого французы предпочитают лангусту, — сказал худощавый молодой человек, обращаясь к пожилому господину. Во Франции такой очень дорого стоит. В Париже homard à l’américaine[203] входит во все меню.
— Грамотеи! Раньше его называли homard à l’armoricaine[204], поправил пожилой господин. — Именно так он писался, когда я был sous-chef [205]в «Ритце». Время идет!
— У, какой красивый рак! — сказал мальчик. — Можно его потрогать, папа? — И прежде, чем отец успел ответить «да» или «нет», сунул палец в таз и ткнул им в стянутую шпагатом клешню, сдвинув при этом узел.
Лобстер мягко сжал своими ножницами палец, задержал их на нем, как будто хотел погладить, и отпустил добычу. Все закричали: «Осторожно! Бедный ребенок!», но на пальце не осталось даже царапины. Подоспевший продавец схватил лобстера с намерением заново перевязать узел, однако пленник дернул хвостом, выскользнул, упал на землю и рывками, как будто внутри у него был испорченный моторчик, заковылял на клешнях и на перепончатом хвосте к краю набережной, чтобы прыгнуть в море. После нескольких секунд погони и суеты вокруг беглеца, он, все еще дергающийся, был завернут в желтую бумагу и брошен на весы. Кто купит? Его отдавали за полцены, только бы избавиться.
