Антония Поцци - Стихи разных лет

Вспоминаю сентябрьский день
на Монтелло. Я — ребенок еще,
с тощей косичкой и зудом
от дикого лазанья на коленках.
Отец, забравшись в окоп,
вырытый в каменистом пригорке,
рукой мне показывал вдаль, сквозь расщелину,
на Пьяве[1], на те холмы, говоря
о войне, о себе, о своих солдатах.
В тени холод остролистой травы
ощущали икры; в глубинах земли
корни еще, может быть, тянули
последние капельки крови. Но я горела
желанием выпрыгнуть вон,
в наглое солнце, чтобы сорвать
горсточку ежевики.

Под солнечным зноем
в тесной лодке
озноб —
чувствовать против моих коленок
мальчика чистую наготу,
упоение мукой — носить в крови
то, о чем он не знает.

И тогда — если случится, что я уйду,—
останется что-то
от меня
в моем мире —
останется слабый след тишины
среди голосов —
тонкое дыхание белого
в сердце лазури —

И однажды ноябрьским вечером
хрупкая девочка
на углу улицы
будет продавать хризантемы,
и будут звезды,
холодные, зеленовато-далекие —
И кто-то заплачет —
кто знает, где — кто знает, где —
И кто-то будет спрашивать хризантем
для меня
в мире,
когда случится, что без возврата
я буду должна уйти.

Если какое из бедных моих слов
придется тебе по сердцу,
и ты мне об этом скажешь
хотя бы только глазами,
я распахнусь перед тобой
улыбкой счастливой,
но все-таки буду дрожать,
словно маленькая юная мама,
что краснеет,
от прохожего слыша,
как младенец ее прекрасен.

Над кручей, что одела в нежную зелень
юное хлебное поле,
на ослике
женщина
едет верхом —

между коленок, у мирного чрева
держит сына,
чтоб спал он в покое,
не ощущая толчков —

пристально глядя, как тучами
даль занавешена неба,
обе полы плаща
поднимает
высоко-высоко —

и укрыт с головою
ребенок —
пишут так на иконах
Марию, в бегстве ее —

Полукруглою бровкой
обкошенная трава
обступает амбары —
как будто желая
очертить на земле
круг вершин,
что высокое небо
сжимает —

На почернелом пороге
две девочки
смотрят в кувшин молока
одна — улыбаясь —

Перед ними — гора
в этом вечере тихом —
словно ангел огромный,
заслонивший крылами
лик в затаенной молитве —

Восходила я в день высокий, живущий
за елями,
я гуляла полями, горами
светлыми,
по озерам ледовым скользила — и тайную
песнь шептали мне волны
плененные —
проходила белые реки, окликая по имени
горечавки цветы
уснувшие —
засыпала в снегах безмерного
города цветов
погребенного —
я жила на горах
как колючий цветок —
и смотрела на скалы,
высокие рифы
морей ветровых —
и дальнее пело во мне
лето
и жгучими рододендронами
в крови моей полыхало.

Туман. Говор камней
в руслах. Воды голоса
внизу, от снегов, в ночи.

Ты на соломе
мне одеяло стелешь;
крепкими твоими руками
плечи мне укрываешь,
чтобы я не замерзла.

А я — размышляю о тайне
великой, живущей
в тебе, за гранью тихого
твоего жеста — о чувстве
человеческого нашего братства,
без слов, средь огромных
горных уступов.

И, может быть, больше звезд
и безмерных тайных путей
меж нами, в этом молчанье,
чем в целом небе, простертом
за пеленою тумана.

Снегом засыпанный дом
протекает. Капель
стук монотонный
пронзает меня.

Так, распадаясь,
всякая вещь болит.

Но вдали,
за покровами солнца, за робкими бликами,
за цветовыми переходами дня,
смиренно живет
мир травы и земли.

Корни
в недрах горы,
весны соблюдая обеты,
затаились,
и знаю лишь я
по имени каждый цветок,
что еще расцветет,
знаю кусочек глины, знаю тот луч света,
под которым впервые блеснет
листиков нежная плоть.

Корни
хранят всех начал
погребенный секрет
в недрах горы глубоко
и то, чьей силою вновь выхожу на свет —
бледным, бесстрашным
ростком.

В этих домах каждым жестом
твердят о надеждах,
которым не сбыться.

В печи зажигают огонь,
дыхания облако выпуская,
и в каждом сердце — горит
завтрашняя заря.

Вечереет — ты, словно бабочка,
меж двух стебельков
крылья сложила,
испугавшись дождя.

Обниму тебя, чтобы чуять твое тело,
покоем полное, близкое к смерти —
такое прохладное, сухое,
рядом с моим дыханьем.
Слов не надо; будем вместе слушать
ровное сердцебиенье,
пока не настанет
единственное, последнее
переполнение
жизнью.
Оттуда, с берега темных озер,
обернувшись, чтобы взять с собой еще света,
иными, совсем голубыми глазами
взгляни на меня обновленно.
Ныне, к коленям твоим прижавшись,
скрываясь в твое глубокое лоно,
вровень делаюсь я
смертному твоему весу, что исчезает.
И не разделит нас с тобой земля,
но для обеих
темна и легка станет.

Ты — трава, и земля, и такое чувство,
словно кто-то ступает ногами босыми
по свежей пахоте поля.
Для тебя я надела мой красный передник
и вот наклоняюсь над этим ручьем,
беззвучно затерянным в пазухе горной;
знаю: мгновенье
— полдень заплещет
зябликов трелью —
и прольется твое лицо
в светлое зеркало, вместе с моим.