Эудженио Монтале - Динарская бабочка
— Здесь фрау Брентано Лёви, — сказал он. — Она говорит, что у нее встреча с вами. Я могу разрешить ей подняться?
— Пусть поднимется.
Вероятно, это была одна из тех интеллигентных дам в тюрбанах, что поздравляли меня накануне вечером после моей лекции. Она попросила о личной встрече, об интервью для какого-то иллюстрированного журнала, имеющего огромный тираж. Она специализировалась на великих людях en pantoufles[186]. В отсутствие колоссов она довольствовалась величинами средней руки, лишь бы они были интересными собеседниками. Несколько нескромных фактов, яркий штришок, фотография, и материал готов. Профессиональная интервьюерша, обладающая хорошим нюхом и умеющая расположить к себе, к тому же высокооплачиваемая, как мне сказали. Она постучала и вошла. На ней был голубой тюрбан с красным пером, сильно приталенный костюм, дорогая шуба, которую она тут же сняла. Темные, возможно, крашеные волосы, неопределимый возраст — энное количество десятков лет.
— Чай? — предложил я.
Она согласилась. Я позвонил, чтобы принесли в номер два чая.
— У меня к вам немного вопросов, господин Монтана, — сказала она. — Совсем немного. Вы за союз европейских государств? Он видится вам как федеративное объединение с частичным отказом участников от индивидуального суверенитета или всего лишь как оборонительный covenant[187], альянс с общей могучей армией? Считаете ли вы полезной вспомогательную деятельность Юнеско? Вы за или против казни через повешение негра Мак Ги[188], который, как утверждают, изнасиловал белую американку? Если бы вы присуждали Премию мира, кому бы вы ее дали? Считаете ли вы, что права женщин в Италии достаточно защищены? Какой экзистенциализм вам ближе — атеистический или христианский? По-вашему, фигуративность все еще уместна в изобразительных искусствах? Вы за или против эвтаназии? Кажется ли вам насущной необходимостью создание единого европейского языка? Если да, то достаточно ли будет в этом новом языке трехпроцентной лепты итальянского?
Она остановилась, отхлебнула чай и продолжала:
— Простые вещи, как видите. Добавлю несколько личных вопросов. Вы любите животных? Если да, то каких? Уверены ли вы, что достаточно их защищали? Кого вы любите больше — кошек или собак? Активно ли вы боролись против вивисекции животных?
Она помолчала, разглядывая меня сквозь лорнет. Недолгую тишину нарушал только стук маятника.
— Я всегда думал, что больше люблю кошек, чем собак, — сказал я через несколько секунд, извинившись, что начинаю с ответа на самый простой вопрос. — Со временем истерическая страсть некоторых дам к окружающему их кошачьему племени заставила меня обратить внимание на собак. Но убежденным собачником я стал недавно, и своим обращением обязан пониманию того, что собаки (больше, чем кошки) остаются в памяти, хотят продолжать жить в нас. Теоретически я противник бессмертия и считаю, что было бы в высшей степени достойным, если бы человек или животное не боялись sombrer[189] в вечное Ничто. Однако фактически — по наследству — я христианин и не в состоянии отрешиться от мысли, что от нас что-то может или даже должно оставаться. Галиффа, — сейчас, уважаемая коллега, я покажу вам его фотографию, — умер сорок с лишним лет назад. На этой единственной его фотографии пес снят рядом с моим другом, тоже покойным. Так что на свете, кроме меня, не осталось человека, который хранил бы память об этой рыжей веселой дворняге. Галиффа меня любил и, когда было уже слишком поздно, я его тоже полюбил.
Пушок. — продолжал я, — скотч-терьер, за чистоту породы которого я не ручаюсь, был моей второй собакой. Мы с ним не очень любили друг друга, и я отдал его друзьям. Его фотографии у меня нет, но, возможно, в собачьем элизиуме он вспоминает, как я спас его, когда он попал под машину. Третьей собакой был Бук, овчарка. Он был добрый и дружил с черепахой, — они делились друг с дружкой едой. Когда он заболел чумкой, мне удалось устроить его к знакомым крестьянам в Валь ди Пеза, под Флоренцией. Но на следующую ночь он убежал и вернулся домой, проделав путь в тридцать километров. Болезнь обострялась, и Бука пришлось усыпить. Я не видел его мертвым. Это была эвтаназия или почти эвтаназия, так что, как видите, фрау Брентано, я не уклоняюсь от ваших вопросов. Четвертой собакой был Пиппо, чистокровный шнауцер. Он родился на вилле Ольги Лёзер, владелицы восьми картин Сезанна, в доме среди олив. Его первая хозяйка умерла, я пока жив. Пиппо тоже здравствует, живя в одном из городов области Марке. Он был очень обидчив и не простил мне того, что я подарил его. Но пришло время, когда жизнь запретила мне держать собак.
— О, жизнь! — сказала, вздохнув, фрау Б.Л. — Жизнь в Италии! У меня прекрасные воспоминания об Италии, я долго там жила. Восхитительная земля, но мужчины… Если бы вы только знали, как мне приходилось бороться… Опасность грозила на каждом шагу. Вы такой же, как все? Или вы другой?
По ее щеке ползла слеза, с трудом пробивая путь в слое пудры, воспаленные глаза пытливо смотрели на меня.
Прерывающимся голосом я забормотал:
— Да, фрау Б.Л., я другой, совершенно другой (в ответ последовал жест разочарования)… но, в общем-то, нет, не совсем другой (тут я в праве был ожидать от нее негодующего жеста)… хотя, в конечном счете, думаю, что да, другой, не похожий на всех.
Я потел, каждое слово казалось мне неуместным.
Зазвонил телефон.
— Пришла машина фрау Брентано, — сказал портье.
— Благодарю вас за интересные заявления, синьор Фонтале, сказала дама, доставая губную помаду. — Я подчеркну… вашу непохожесть.
Она вышла, кивнув. Позже я получил от нее по почте вырезку из журнала. Там не было ничего ни о собаках, ни об опасности мужчин, зато говорилось о герре Пунтале и об актуальной проблеме Тревоги.
АНГЛИЙСКИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН
Я знаю одного человека, проводящего рождественский отпуск в Швейцарии, где он занимается видом спорта, который сам изобрел: играет в «англичанина». Я догадался о причинах, заставляющих его выступать в этой роли за пределами Англии. Дело в том, что на Британских островах англичане не редкость, они не любят ни самих себя, ни заезжих иностранцев, и им не удается по-настоящему «быть англичанами» в собственном доме: для этого нужна другая среда — окружение воспитанных людей, нейтральный мир, в сущности, неудобный, но внешне весьма комфортабельный. Жестокий (если смотреть в корень), исключительно деловой, слишком усталый Альбион — последнее место на свете, где можно побыть англичанином в свое удовольствие.
Думаю, лжеангличанину, которого знаю я и которому уже несколько лет тщетно пытаюсь подражать, не удалось скрыть свою подлинную личность от администрации гостиницы, где он останавливается, и от глазастого портье; но это неважно: игра началась после того, как портье вернул ему документ. И заключается игра в отказе от всех спортивных мероприятий, в торчании целый день в холле, что позволяет в положенные часы вкушать tea and cakes[190], и в безропотной готовности мириться с гостиничным меню, даже когда оно предлагает те тошнотворные блюда, которые клиенты из Италии, разразившись красноречивыми проклятиями на римском диалекте, просят заменить филе с кровью или телячьей вырезкой на решетке.
Если в меню значится, например. Irish stew, приторное месиво из вареной баранины, моркови и консервированного горошка, лжеангличанин будет накалывать на вилку каждый кусочек мяса, каждый кружок моркови, каждую горошину, с благоговением отправляя их в рот, как если бы он был настоящим англичанином и у себя в Англии уплетал по утрам, чуть свет, копченую сельдь и овсяную похлебку.
Лжеангличанин курит голландские сигары и пьет кофе, какой ему приносят, не требуя кофейного фильтра. Утопая в кресле, он проводит вторую половину дня за чтением очерков о бернской олигархии XVIII века и об отношении к ней великого английского историка Гиббона, прилежно просматривает новости в «Газетт де Лозанн», не забывая и траурные извещения, и иной раз заканчивает день, листая книгу из гостиничной библиотеки, что-нибудь самое безобидное вроде Уилки Коллинза[191] или Уйды[192]. Лжеангличанин со всеми вежлив и ни с кем не разговаривает, из его уст исходит лишь признательное «кью», если кто-нибудь из иностранцев или соседей по столику оказывает ему знак внимания. Лжеангличанин облачается вечером в тот черный костюм, который итальянцы — не англичане — называют «смокинг», и чувствует себя в нем непринужденно, как будто не снимал его годами. В новогоднюю ночь лжеангличанин смотрит, как танцуют другие, но сам не танцует — либо не умеет, либо ни с кем не знаком.
Он заказывает ведерко с бутылкой шампанского брют, позволяет надеть себе на голову шапочку из цветной бумаги, подносит к губам рожок и трубит в него вместе со всеми, обвитый серпантином, блаженно-отупелый. Когда бьет полночь, оркестр смолкает, зал на мгновение погружается в темноту, все присутствующие встают и поднимают бокалы, хлопают пробки, начинаются объятия, тосты, поздравления, лжеангличанин тоже встает, берет за ножку бокал и пьет за собственное здоровье или за кого-нибудь из отсутствующих. После этого, если танцы возобновляются, он с достоинством выходит из-за стола, роняет благодарное «кью», когда ему уступают дорогу, еще одно «кью» — мальчику-лифтеру, открывающему ему дверь, и с достоинством отправляется к себе в номер.
