Оулавюр Сигурдссон - Избранное
— Никогда ты вечерами дома не бываешь!
Я заливаюсь краской, как-то весь слабею и снимаю шляпу.
— Здравствуй, — выдавливаю я из себя.
Девушка смеется.
— Я ходила к родственнице, — сообщает она. — Пошла по твоей улице, а у тебя в окне света не было. Вчера я там тоже ходила со знакомыми девочками.
— Вчера я рано лег спать. Не спал накануне.
— А что ты делал?
— Да так, ерунда.
— Фу! Ты, конечно, развлекался в «Борге»[19]!
— Нет, я там за всю зиму ни разу не был.
— Врешь! Разве ты не любишь танцевать?
— Я не умею танцевать.
— Бабушке рассказывай!
— Ей-богу, — отвечаю я, стыдясь своего невежества и одновременно чувствуя укол в груди. — А ты часто ходишь в «Борг» на танцы?
— Часто? — переспрашивает она. — Нет. Меня никто не приглашает.
Я предпочитаю промолчать. Стою влюбленный на Эйстюрстрайти — бедный, безработный мечтатель — и даже не могу пригласить девушку в приличное кафе и угостить ее кофе с пирожным. Вечер ясный и морозный, прохожие смотрят на нас, особенно на меня, и кажется, они в курсе моего финансового положения, знают, что в моем похожем на гармошку кошельке со множеством отделений всего две монетки — две кроны. Надеяться мне не на что, и самое правильное было бы попрощаться и поскорее уйти. Я благодарю бога, что вовремя зашил прорехи на пальто.
— Что это ты такой официальный? — спрашивает она. — Все о книжках думаешь?
— Нет, — растерянно отвечаю я.
— Кстати, ты куда идешь?
— Да так, никуда. Домой возвращаюсь.
— Девять уже есть?
Я смотрю на часы.
— Без шести.
— Давай попробуем попасть в кино.
— Не сегодня, — пугаюсь я. — Завтра.
— А почему не сегодня?
Я не знаю, что сказать. Лепечу, что нет настроения, да и с головой что-то, наверное, следует очки выписать.
— Завтра мне надо сидеть дома, — отвечает она. — К маме завтра ее знакомые тетки придут.
— Ну а потом? Скажем, в субботу?
— Хорошо, — говорит девушка. — Наверное.
Она тем не менее не сдается, идет со мной по улице и расспрашивает о здоровье. Ей хочется знать, часто ли у меня бывают головные боли, что у меня со зрением, я ведь такой молодой. Ее внимание трогает меня, так хочется сказать ей правду, но решиться на это я не в силах и поэтому пытаюсь вести себя как мужчина. Ничего страшного, вообще-то я здоров как бык, а голова болит оттого, что я слишком много сижу без воздуха, мне уже получше.
— Все-таки сходи к глазнику, — говорит она. — А то совсем глаза загубишь чтением.
Мы идем от центра по улице Лайкьяргата, выходим к Озерцу; в спину нам дует ветер, холодный ветер пронизывает нас в этот январский вечер 1940 года. На фоне усыпанного звездами неба четко вырисовывается шпиль Свободной церкви, лунный свет сливается с заревом огней, ниже Млечного Пути всеми цветами радуги играют волны северного сияния.
Мне не по карману угостить девушку кофе с булочкой, зато я могу обратить ее внимание на бесконечность, на луну и звезды.
— Посмотри на северное сияние, — говорю я ей. — Какое это счастье, когда в военное время можешь любоваться северным сиянием.
— Как ты высокопарно говоришь, просто жуть, — отвечает она. — А коньки у тебя есть?
— Нет, а у тебя?
— Я отдала их в ту осень, когда конфирмовалась.
— Какой прекрасный вечер, — говорю я. — Ты видишь Скотниц[20]?
— Каких скотниц?
Я показываю на небо.
— А Плеяды?
— Да-а, — говорит она в ответ. — Я и не знала, какой ты молодец.
Я останавливаюсь и окидываю взглядом небосвод.
— Вон Северная звезда, точнее, Полярная…
— Холодно что-то, — перебивает она. — Ты куда идешь?
— Как скажешь.
— Пойдем обратно?
Бесконечность Вселенной, мириады искрящихся небесных тел, движущихся по своим таинственным орбитам, луна и полярное сияние — от всего этого безмолвного великолепия зимнего вечера мне мало проку. Как грустно, когда у тебя ни гроша — и ты не знаешь, что делать. Теперь холодный ветер дует нам в лицо, мы лишь изредка перебрасываемся словами. Наконец дома снова защищают нас от ветра. Я знаю, девушке надоело бродить по городу, сейчас она попрощается и пойдет домой. Но когда мы доходим до площади Лайкьярторг, она вдруг спрашивает:
— У тебя дома, наверное, уйма книг?
— Кое-что есть.
— Дашь мне какой-нибудь роман? Мне сейчас читать нечего.
— С радостью покажу тебе свои книжки, — отвечаю я, воспрянув духом. — Среди них есть и хорошие.
— Ужасно люблю почитать перед сном в постели, — говорит она. — Особенно если книжка занимательная.
Мы направляемся ко мне домой, и по пути, в самом конце переулка Скоулавёрдюстигюр, мне приходит в голову блестящая мысль. Я прошу девушку подождать, забегаю в магазинчик и, опустошив кошелек, покупаю на две кроны шоколада. Настроение у меня исправляется, все пути вдруг кажутся мне открытыми и доступными. Завтра что-нибудь подвернется, покойная бабушка говаривала, что богу противно, когда люди беспокоятся о куске хлеба. На самый худой конец я продам замечательную старинную книгу, напечатанную в Храхпсее, или напомню о долге Стейндоуру Гвюдбрандссону, знакомому, с которым мы вместе работали на строительстве дороги и который брал у меня взаймы в позапрошлом и прошлом году.
— Вот ты говорил насчет кино в субботу, — начинает девушка. — В «Старом кино» идет отличный фильм. На какой сеанс пойдем — на семь или на девять?
— Тебе решать.
— Я бы пошла на девять. Ты купишь билеты?
— Конечно.
— Мне не хочется, чтобы ты на меня тратился, я могу заплатить за себя сама.
— Ерунда какая, я тебя приглашаю.
— Ну хорошо, спасибо. А можно потом я тебя приглашу?
— Можно, если у тебя окажется миллион.
— Долго тебе придется ждать. Разве что я поеду в Голливуд и стану кинозвездой.
Я не решаюсь сказать ей, что она уже сейчас прекрасна, как кинозвезда, и ездить в Голливуд ей незачем. Я вновь чувствую свою серость, поскольку речь заходит о кино и знаменитых артистах. Кто, по-моему, самая очаровательная — Марлен Дитрих, Дороти Ламур, Динна Дурбин или Джинджер Роджерс? По ее мнению, Клодетт Кольбер как актриса на голову выше Греты Гарбо. Девушка сообщает мне, что терпеть не может Питера Лорра и Чарлза Лаутона. Она без ума от Кларка Гейбла и Роберта Тейлора. А какого артиста я считаю самым великим?
— Чаплина, — отвечаю я и в тот же миг обнаруживаю, что презираю Кларка Вилку и не выношу Роберта Портного[21]. Но завидую их сложению, манере держаться и цвету волос.
— Чаплин ужасно смешной, — говорит девушка. — Но некрасивый. Я не могла бы влюбиться в Чаплина.
— Он великий художник.
— Может быть. Но он некрасивый.
Мы входим в дом № 19 на улице Сваубнисгата и поднимаемся по лестнице. Судьба благосклонна ко мне: соседи не собачатся, а слушают радио. Я зажигаю свет и вешаю пальто на крючок, но девушка пальто не снимает, она задерживаться не собирается, только хотела взглянуть на мою комнату. Ну, и книжку взять.
Я показываю на кушетку. Может быть, она все-таки присядет на минутку?
— Почему ты так тихо говоришь?
— Тут так слышно все.
— Ну и что?
Я заливаюсь краской и не смею посмотреть ей в лицо.
— Ничего, — вконец смешавшись, отвечаю я, — ничего.
— Я, во всяком случае, не боюсь, меня пусть хоть все слышат, — говорит она, садясь, и показывает на снимки. — А кто эти женщины?
— Мама и бабушка.
— Они живы?
— Обе умерли.
— И отец твой тоже?
— Да.
— У тебя нет его фотографии?
— Нет.
— А братья или сестры есть?
Я качаю головой.
— И нет никаких родственников в Рейкьявике?
— Насколько я знаю, нет.
Воцаряется короткое молчание. От сочувственного взгляда девушки я теряюсь еще больше, чувствую себя самым жалким, самым рыжим, самым тощим, самым невзрачным человеком на свете, одетым хуже всех и менее чем кто бы то ни было способным понравиться красивой девушке. Наконец я вспоминаю про шоколад в кармане пальто, вскакиваю, достаю плитку и сдираю с нее обертку с такой поспешностью, словно от этого зависит моя жизнь.
— Вот шоколад, — говорю я. — Угощайся.
— Очень вкусно. А что ты сам не берешь?
— Не хочется.
— Ну нет, составь мне компанию.
Я отламываю крохотный кусочек, отправляю в рот, собираясь пососать его, но неосторожно делаю глотательное движение и уже чувствую, как в желудке поднимается буря. Я молю бога, чтобы в животе не заурчало. Тем не менее мои внутренности начинают глухую песнь, и, спасая положение, я спокойно и невозмутимо закуриваю трубку и постукиваю пальцами по столу, выбивая какую-то мелодию. Мало-помалу строптивые звуки утихают, во всяком случае на время. Кажется, девушка не обратила на них никакого внимания. Она задумалась. Я снова угощаю ее шоколадом, но она лишь рассеянно кивает головой. Ее шляпа украшена двухцветным пером. Волосы отливают червонным золотом.
