Оулавюр Сигурдссон - Избранное
— Когда ты бросил сочинять стихи? — спрашивает девочка, ничуть не смутившись.
— Ранней осенью, — отвечаю я. — Третьего сентября.
— В тот день, когда разразилась война, — говорит она, немного подумав.
— Да.
Она смотрит на меня так, словно я предстал перед нею в новом свете.
— Я была в Федле в воскресенье третьего сентября и уехала оттуда на следующее утро. Я помню, что сказал дедушка вечером, когда мы слушали известия по радио. Он сказал: «Теперь каждый должен писать стихи».
— Незачем писать стихи в военное время.
— Ну-у, — тянет она. — Всегда где-нибудь да шла война.
— Не мировая.
— Значит, всем поэтам надо прекратить писать стихи?
Я не знаю, что сказать, я не готов к дискуссии на такую серьезную тему, тем более с девочкой, меня бросает в пот.
— Папа мой — моторист на траулере. Он не перестал выходить в море.
— Это разные вещи.
— В море он рискует жизнью. А наши поэты жизнью не рискуют.
— Верно, но, может быть, опасность грозит их душам.
— От этого им не хуже, — напрямик отвечает она. — Дедушка говорит, что поэт сочиняет лучшие свои стихи именно тогда, когда его душе грозит опасность.
Я совершенно запутался, мне не поколебать мою нежданную гостью. Надо либо сложить оружие и пообещать состряпать стихотворение по случаю семидесятилетия ее дедушки с хутора Федль, либо еще раз попытаться убедить ее, что она обращается не по адресу — как гласит поговорка, пришла за шерстью в козий хлев. Я испытываю беспредельное унижение и все же предпочитаю быть откровенным до конца.
— Очень может быть, что поэты сочиняют лучшие стихи, когда их душе грозит опасность, — говорю я. — Да вот беда — я-то никакой не поэт и даже не рифмоплет.
— Какая чепуха! Какая несусветная чепуха!
Глаза девочки, темные и ясные, не замутненные опытом и зрелостью, лучатся теплом. Когда же до нее наконец доходит, что я говорю совершенно серьезно, выражение веселой доброжелательности сходит с ее лица, уступая место сосредоточенной задумчивости, словно она решает заковыристую арифметическую задачу. Она опускает взгляд и принимается теребить перчатки, лежащие на коленях.
— Эх, — разочарованно произносит она, — мне так хотелось доставить дедушке удовольствие! Я радовалась, что пошлю ему твои стихи.
Звучание ее голоса, ее руки, длинные веки, добрый взгляд, щека, рот — все это вдруг трогает меня, напоминает минувшие годы, былые весенние дни.
— Если бы я когда-нибудь бывал в Тиндадалюре, — слышу я свой голос, — знал твоего дедушку или хотя бы его биографию, то, быть может, я и попытался бы…
— Он седой, — говорит она. — Бородатый. Хочешь, я сбегаю за его снимком?
— От снимков не много проку, — замечаю я. — Он давно живет в Федле?
Она, не задумываясь, отвечает:
— Дедушка женился рано, в самом конце века он взял хутор своего отца, поначалу едва-едва сводил концы с концами, но во время первой мировой войны дела его поправились, а в двадцать восьмом году он построил добротный жилой дом, двумя годами позднее — амбар и хлев, потом опять обеднел, когда начался кризис, но перебился и сейчас, можно сказать, живет неплохо. — Правда, она считает, что оба они — дедушка и Хёрдюр — такие добрые, так готовы поддержать любого, помочь, что хутор Федль давным-давно пошел бы с молотка, если бы не покойная бабушка — прекрасная хозяйка, щедрая, но и осмотрительная, решительная, но не властная. Гвюдридюр, жена Хёрдюра, во многом похожа на бабушку, да это и понятно, они в дальнем родстве.
Некоторое время в комнате царит молчание. Я рисую старинный крестьянский двор с тремя фронтонами[15] и флюгером на одном из них. На улице зажигаются фонари, на лестнице слышны шаги — это возвращается мой сосед, безработный.
— Нехорошо хвалить своих родственников, — говорит девочка. — Но они такие славные люди.
Я не нахожусь, что ответить, и, чтобы выйти из затруднительного положения, задаю несколько вопросов. В результате гостья рассказывает мне несколько историй про своего дедушку. Большую часть их я перезабыл, но кое-что до сих пор в памяти. Например, дедушка очень любил животных и, в частности, полностью запретил охоту на куропаток в Федле. Однажды весенним днем много лет тому назад он увидел, что на другом берегу реки в болоте увязла овца и два ворона, каркая, прыгают с кочки на кочку, подбираясь к ней, чтобы выклевать глаза. Шел теплый дождь, в горах таял снег, вода в реке была бурой. Дедушка понял, что, если пойдет за лошадью, вороны искалечат овцу, и решил не терять даром времени. Он нагрузился камнями — тяжелого человека течению смыть труднее — и вошел в реку. Вода в самом глубоком месте доходила ему до груди, чуть ниже по течению поток пенился над подводной ямой, но он целым и невредимым перебрался на противоположный берег и вытащил овцу из трясины. До шестидесяти лет он каждую осень один отправлялся на последние поиски овец[16], на несколько дней уходил далеко-далеко в горы, ночуя под нависающими скалами или в широких трещинах. Порой он попадал в такие переделки, что чудом оставался жив, но обязательно находил несколько овец и в любую непогоду пригонял их домой. Однажды в середине зимы на соседнем хуторе заболел хозяин, и дедушка пошел на лыжах за доктором через пустошь. Они — дедушка и врач — пустились в дорогу под вечер, а погода не сулила ничего хорошего. Только они вышли на пустошь, как их накрыл страшный буран. Доктор хотел было повернуть назад, но дедушка сказал, что он с пути не собьется, а доктору, крепкому и здоровому человеку в расцвете лет, не трудно будет идти за ним следом; кроме того, до ближайшей горной хижины[17], правда полуразвалившейся, всего два часа ходу, а там, если будет нужда, они смогут укрыться от непогоды, подкрепиться взятыми на дорогу припасами, хлебнуть коньяку, почитать друг другу римы и порассказать истории о привидениях[18]. Лишь часам к трем на следующий день они добрались до человеческого жилья — порядком усталые, но не обморозившиеся и очень оживленные. Через два дня, когда болезнь отступила и пациент совсем поправился, доктор признался, что поход у него был чертовски приятный и интересный.
Снова шаги на лестнице — это поднимается старый рабочий, отец безработного, он проходит в кухню и зовет свою жену.
Как-то с одной бедной вдовой в Тиндадалюре приключилась беда: во время весенних холодов у нее погибло пять суягных овец. Узнав об этом, дедушка промолчал, только бросил быстрый взгляд на бабушку. А когда овец согнали на клеймение и стрижку, сказал, что никогда еще не было в Федле такого хорошего окота, несмотря на то что времена сейчас трудные, и пометил клеймом вдовы десяток своих ягнят. Сыновьям этой вдовы он часто давал почитать свои книжки — как, впрочем, и многим другим толковым молодым людям в долине, — а одного из них убедил пойти учиться. Если он протягивал соседям руку помощи, то никогда не распространялся об этом, и мало кто знал, что он оплатил учение трех неимущих юношей, ради чего даже сам залез в долги. Один из этих юношей стал врачом, а другой — директором школы. Оба они, как только начали прилично зарабатывать, хотели вернуть дедушке деньги, которые он на них истратил, но он сказал, что пусть они лучше сочинят стихи о бекасе. Третий юноша стал пастором в богатом приходе и, видимо, так и не отблагодарил дедушку.
Девочка умолкает. Соседи — отец и сын — затевают на кухне ссору, очереди брани проникают в мою комнату через дверь и стены. Старуха, как обычно, пытается их помирить.
— Очень уж любит дедушка бекаса, особенно когда тот весной заводит свои песни, — говорит девочка.
Я не могу допустить, чтобы она начала прислушиваться к перебранке за стеной. Взглянув на часы, я спрашиваю ее, не может ли она завтра зайти ко мне в это же время.
— Значит, ты сочинишь стихотворение? — Она смотрит на меня так, словно я посулил ей златые горы. — Так я и думала! Я ужасно рада!
— Я ничего не обещаю, быть может, попытаюсь…
Гостья уже не тянет свои перчатки за большие пальцы, она просит у меня прощения за доставленное беспокойство и за все, что наболтала.
— Надеюсь, на тебя найдет вдохновение, — говорит она и протягивает мне на прощанье руку. — До свиданья.
Она уходит, а я все думаю и думаю о ее поручении, беспрерывно кружу по комнате между комодом и столом и уже не слышу, как лаются отец с сыном. «Он выучил мое стихотворение наизусть, — говорю я себе, — он хочет помнить его на случай, если ослепнет». Я забываю о войне и смерти, меня словно обвевает теплый горный ветерок, что-то начинает шевелиться у меня в груди, что-то начинает расти. Перед моими глазами возникают далекая долина, пустоши и горы, золотисто-зеленый луг, выгон и поровшие вереском склоны. Гул реки, протекающей в долине, наполняет мою комнату, бекас летает над книгами и газетами. Навстречу мне идет старик — он приветливо смотрит на меня, показывает на свой хутор и декламирует короткий стишок. Постепенно лицо его увеличивается в размерах, оно четко вырисовывается на фоне неба, как диковинной формы гора, а седые волосы и борода развеваются на ветру. Я сажусь за стол и отдаюсь во власть неожиданно возникшего ритма, пишу строчку стихов, вскакиваю, расхаживаю по комнате, снова хватаю карандаш и записываю еще две строки. Я начал писать стихотворение о дедушке с хутора Федль!
