Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или
Некогда было вспоминать слова, думать, объяснять, но он решил, что это реальный Франсиско д’Анкония, та его часть, которую он увидел с самого начала и полюбил — это слово не шокировало его, поскольку было единственным, оставшимся в его мозгу, и еще там было отрадное чувство, наполнявшее его новым приливом энергии.
Ощущая ритмичные движения тела, обжигающее дыхание огня на лице и холодной ночи — на спине, он внезапно постиг, что это и есть простая сущность его Вселенной: интуитивное нежелание принять беду, непреодолимый порыв борьбы с ней, триумфальное чувство своей способности победить. Уверенный, что и Франсиско ощущает то же самое, что им движет тот же импульс, Риарден понимал, что они оба имеют право на это чувство. Он видел мелькание залитого потом лица, сосредоточенного на тяжелой работе — самого радостного лицо из всех, что он помнил.
Над ними возвышалась печь, черная махина, оплетенная кольцами труб, окутанная паром; казалось, она тяжко дышит, выстреливая багровые облака, повисающие в воздухе над заводом, а они сражались, чтобы не дать ей истечь кровью и умереть.
Внезапно выброшенные металлом искры летали вокруг их ног, умирая незамеченными на одежде, на коже рук. Поток металла становился медленнее, сдерживаемый преградой, вырастающей за пределами их зрения.
Все случилось так быстро, что Риарден смог понять произошедшее до конца, только когда с аварией было покончено.
Ему запомнились два момента: первый — он увидел, как Франсиско швырнул глину сильным броском, слишком резко подавшись всем телом вперед, потом неожиданно отпрянул назад, судорожно пытаясь избежать падения, взмахнул руками, стараясь восстановить равновесие. Приземлившись на скользкую, осыпающуюся поверхность, Хэнк думал, что прыжок, которым он преодолел разделявшее их расстояние, будет стоить жизни им обоим. Второй момент — он приземляется рядом с Франсиско, обхватывает его руками, удерживая от падения в белый поток, и оттаскивает назад, изо всех сил упираясь ногами, не отпуская его от себя, как не отпустил бы своего единственного сына. Его любовь, его страх, его облегчение вылились в единственном вскрике:
— Осторожнее, проклятый дурень!
Франсиско подхватил лопатой глину и вернулся к работе.
Когда работа была закончена, и пробоина заделана, Риарден испытал мучительную боль в руках и ногах, обессилевшее тело отказывалось повиноваться, и все же он чувствовал себя бодро, как будто только что вошел утром в свой кабинет и готов разрешить хоть десять новых проблем.
Осмотревшись, Риарден в первый раз заметил, что их одежда в дырах от прожогов, руки кровоточат, у Франсиско на виске ссадина, а на скуле кровавая рана. Франсиско сдвинул очки на лоб и улыбнулся ему, и это была улыбка ясного, солнечного утра.
К ним подбежал молодой парень со смесью вечной обиды и наглости на лице, крича: «Я не мог ничего сделать, мистер Риарден!» — и пустился в длинные объяснения.
Риарден молча повернулся к нему спиной. Этот помощник, наблюдавший за манометром печи, мальчишка, только что окончил колледж.
Где-то на периферии сознания Риардена возникла мысль о том, что подобные несчастные случаи из-за низкого качества используемой руды в последнее время случаются все чаще, но выбирать не приходилось, работали с той рудой, какую удавалось получить. Еще он подумал, что старые рабочие всегда умели избежать аварии, они замечали признаки скопления руды в скате и знали, как его ликвидировать, но теперь таких осталось немного, и ему приходилось нанимать случайных людей. Сквозь клубящиеся струи пара он увидел пожилого мужчину, прибежавшего издалека, чтобы бороться с прорывом, и теперь стоявшего в очереди за получением медицинской помощи. «Что случилось в стране с молодежью?» — подумалось Риардену. Но вопрос этот отпал сам собой при взгляде на выпускника колледжа, на которого у Риардена не было сил смотреть от нахлынувшей волны презрения, от мысли о том, что если враг таков, то бояться нечего. Все эти эмоции нахлынули и исчезли во внешней темноте, вытесненные образом Франсиско д’Анкония. Тот отдавал приказания окружившим его людям. Они не знали, кто он такой и откуда явился, но слушались его, как человека, знающего свое дело. Увидев подходящего Риардена, Франсиско прервал очередной приказ на полуслове и, смеясь, сказал:
— О, я приношу свои извинения!
— Продолжай, — ответил Риарден. — Все правильно.
Шагая в темноте к конторе, они не обменялись ни словом. Риарден чувствовал, как внутри клокочет нервный смех, ему хотелось подмигнуть Франсиско, как будто он — один из заговорщиков, разгадавший секрет, неизвестный другому. Он взглянул на Франсиско, но тот смотрел себе под ноги.
Через некоторое время Франсиско произнес:
— Вы спасли мне жизнь.
Дальше они снова шли молча. Риардену с каждым шагом становилось легче. Подставив лицо ледяному ветру, он увидел мирное темное небо с одинокой звездой, висевшей над заводской трубой с вертикальной надписью «Риарден Стил» и понял: он рад, что остался в живых.
Риардену хотелось увидеть, как изменится выражение лица Франсиско, когда они вернутся в его освещенный кабинет. Но все, что он наблюдал при свете огненной печи, исчезло. Он ожидал встретить взгляд триумфатора, насмешливо вспоминающего все оскорбления, что услышал и нанес в ответ, взгляд, требующий извинений, которые Риарден и сам рад был бы принести. Вместо этого он увидел безжизненное лицо человека в глубоком унынии.
— Ты ранен?
— Нет… совсем нет.
— Подойди сюда, — приказал Риарден, открыв дверь ванной комнаты.
— Посмотрите на себя.
— Неважно. Иди сюда.
В первый раз Риарден ощутил себя старшим, ему было приятно командовать Франсиско, чувствуя в себе непривычную и приятную отеческую заботу. Он смыл грязь с лица Франсиско, продезинфицировал царапины и заклеил пластырем ссадины на виске, на руках и на обожженных локтях. Франсиско молча повиновался.
Риарден спросил самым сердечным тоном, на какой только был способен:
— Где ты научился так работать?
Франсиско рассмеялся в ответ:
— Я изучил особенности всех типов плавильных печей.
Риардену никак не удавалось разгадать новое выражение лица Франсиско: странное спокойствие, словно его глаза видели скрытый от других образ, вызывавший у него горькую, болезненную усмешку самоиронии.
Они молчали до тех пор, пока не вернулись в кабинет.
— Знаешь, — начал Риарден, — все, что ты мне здесь наговорил — правда. Но это только часть истории. Другая заключается в том, чем мы занимались сегодня ночью. Разве ты не понимаешь? Мы способны к действиям. Они — нет. Поэтому мы выиграем свой длинный забег, неважно, как они хотят нам напакастить.
Франсиско не ответил.
— Послушай, — продолжил Риарден. — Я знаю, в чем твоя беда. Ты всю жизнь не занимался реальной, ежедневной работой. Я думаю, ты был тщеславен, но не понимал, что в тебе заложено. Забудь на время о богатстве и переходи на работу ко мне. Для начала поработаешь горновым. Ты сам не знаешь, как много тебе это даст. Через несколько лет ты будешь готов управлять «Д’Анкония Коппер».
Он ожидал услышать взрыв смеха и уже приготовился возразить, но вместо этого увидел, как Франсиско медленно покачал головой, как будто не доверяя своему голосу, словно боясь, что, заговорив, примет его предложение.
Через секунду он произнес:
— Мистер Риарден… Я отдал бы всю жизнь за то, чтобы проработать год вашим горновым. Но не могу.
— Почему?
— Не спрашивайте меня. Здесь… причина личного порядка.
Мысленно Риарден всегда представлял себе Франсиско как человека, вызывающего негодование и одновременно непреодолимо притягательного, абсолютно неспособного на страдания. Сейчас он видел в его глазах полностью контролируемую, терпеливо переносимую пытку.
Франсиско молча потянулся за пальто.
— Ты же не уйдешь сейчас? — спросил Риарден.
— Я ухожу.
— Разве ты не закончил тот разговор, что начал прежде?
— Не сегодня.
— Ты хочешь, чтобы я ответил на твой вопрос? Что это за вопрос?
Франсиско покачал головой.
— Ты начал спрашивать меня, как я мог… Как я мог — что? Улыбка Франсиско больше походила на стон боли, единственный стон, который он себе позволил.
— Я не стану вас спрашивать, мистер Риарден. Я и так знаю ответ.
ГЛАВА IV. ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО
Жареная индейка стоила тридцать долларов. Шампанское — двадцать пять. Кружевная скатерть, похожая на паутинку с рисунком из виноградных листьев и гроздьев, переливавшихся в свете свечей, стоила две тысячи. Обеденный сине-золотой сервиз из полупрозрачного китайского фарфора — две с половиной.
Столовое серебро с монограммой «ЛР» в лавровом венке, в стиле ампир, обошлось в три тысячи долларов. Но думать о деньгах и о том, что они доказывают, значило бы проявить бездуховность.
